Время стрелять по своим

Эта песня — про полковника, которому никто не пишет, — подвела впервые. Иван впервые оказался по ту сторону; не писали не полковнику — не писали ему. Больше не осталось никого, кто мог бы послать весточку, позвонить, обеспокоиться за него. В тот вечер он рванул с рогозинской дачи, не разбирая дороги, мчался, словно за ним гналась не просто смерть, но что-то куда более худое. Мокрые гнилые яблоки под подошвами, молнии, бившие в озеро, отражавшиеся в лужах огни, старый перрон, влажные доски, песок, падение, мушки в глазах, страшная, тугим обручем сдавившая боль… Спустя много часов Тихонов обнаружил себя в ночной электричке где-то в Кондрово. Страх отупел, придавленный усталостью; вина растворилось в тоске, бесконечной, бескрайней, как липнущая к окнам мгла. Без звёзд; без вспышек. Что он наделал? Что он наделал?! Иван сжал виски, согнулся, уткнулся в колени, завыл. Лязганье состава заглушило вой; кто-то пел под гитару в дальнем конце вагона; всё вокруг разъедала пустота. «И теперь ты будешь в этой пустоте, в этой электричке, в этой дороге, в этой тьме — вечно». Она сказала, что никогда не простит, никогда не сможет видеть его рядом. Как она будет жить? Как он будет жить — вот так? Ответ был очень прост. ...Тихонов дождался станции. Пошатываясь, преодолевая пригибающую к земле тошноту, выбрался наружу. На миг металлический поручень охладил ладонь. В лицо дунуло влажным ветром с запахом железной дороги. Иван спрятал руки в карманы, а когда электричка тронулась, не сделал даже шага — так и стоял, чувствуя, как ветер ерошит волосы, бьёт в лоб, в щёки, в распахнутые глаза. Далеко-далеко горел фонарь; может быть, в другом мире. Несмотря ни на что, очень хотелось есть. «Уже недолго». Прошло не больше пяти минут, когда во тьме засвистела следующая электричка. Засветились фары; локомотив надсаживался, сбавляя ход. Иван качнулся вперёд, блеснули рельсы. На миг в голове вспыхнуло: может быть, не надо? Может быть… может быть… «Этот мир так хорош за секунду до взрыва*» — вспомнил он. Кто же сказал об этом? Николай Петрович? Власова? Нет, Рита говорила про скорбь… Может быть, Валя… Спокойное Валино лицо встало перед глазами; поезд надвигался со скоростью звука, со скоростью света. Всё вокруг окутала тишина. Ивану вдруг показалось, что кто-то зажёг спичку на той стороне путей, или это моллюск, фосфоресцируя, вспыхнул на дне, а потом всё окончательно, бесповоротно потухло, смолкло...

***

Это было больно, больно, больно… Это пульсировало под рёбрами — что-то крохотное, не больше горошины, может быть, величиной с виноград, но отчаянно горячее, распространяющее густую, едкую боль… Чьи-то руки тянули вверх, кто-то просил слушать, смотреть, отвечать… Кто-то звал… Да, это была пуля, его первая пуля, он сидел в теневой, когда Рогозина допрашивала того ублюдка, он первый понял, что что-то не так, вскочил, выбрался в коридор, вбежал в допросную за миг до того, как подозреваемый рванул к полковнику… Как у него оказался пистолет, почему пропустили в ФЭС с оружием, кто облажался — какая разница была теперь. Иван прыгнул, загораживая Рогозину, и успел подумать: успел! А боль пришла потом: больно, больно, больно… Чьи-то руки держали, не отпускали, тянули вверх… Но тьма наползала, сгущаясь. Пустая, плотная, совсем как тогда в тире, когда вырубили электричество. Им с Даниловым пришлось выбираться наощупь; это было наполовину смешно, а наполовину жутко. Знакомые до последней выбоинки в полу подвальные коридоры Службы обернулись вдруг чужими, узкими, бесконечно путаными. Когда они выбрались наверх, от рецепшен уже светили телефонами и звали Власова и Круглов. — Сталкеры, — ворчала Валя, обрабатывая Стёпины ссадины: Данилов споткнулся о не сданный в архив ящик с уликами. — Понесло вас вниз, когда выключили электричество… Света не было почти полчаса, но работу никто не отменял; на столе в кабинете Рогозиной плясали красные огоньки свечей. Это было так необычно, так мистически-жутко — качающиеся тени, мираж движения, тьма и такой ненадёжный, такой крохотный свет. Это так противоречило всему, что воплощала ФЭС: ясность и прямота, логика, отсутствие всякой мистики и лжи. Но это было так прекрасно — лицо полковника, освещённое мягким сиянием, помолодевшее, спокойно-задумчивое… И шальные, опасные огоньки в глазах. Точно такие же огоньки вспыхивали потом не раз — всегда, когда ей приходилось работать под прикрытием. Иван не мог знать, чего стоило ей Урановое дело; но знал, что ему оно стоило первых седых волос. Дело о взорванном городе — у него переклинивало мозги, дрожали руки, он истерил в уборной, зная, что она — там, что на ней ошейник с взрывчаткой, что она… она… Ещё хуже было с Делом чести: о том, что всё случившееся — блеф, знали только Лисицын и Валя. Антонова — лиса! — нарочно отослала его из конторы, заставила взять отгул. Он узнал обо всём, как и прочие, из СМИ; но в Сети Тихонов всегда был как рыба в воде, а потому быстро разоблачил обманку. К счастью, когда он примчался в ФЭС, Рогозина уже снова была жива… Её не зря называли ведьмой: эта колдовская, страшная, магическая, не поддающаяся объяснению способность оживать снова и снова, выходить сухой из самой мёртвой воды, выводить за собой всю ФЭС… Он проклинал клятву Гиппократа, когда её похитили из-за того, что когда-то она работала полевым хирургом. Расходный материал. Как она сама расходовала когда-то бинты, как он расходовал в лаборатории одноразовые перчатки, так и они, старые друзья её мужа, теперь хотели израсходовать её… Но снова, снова проявила себя её сверхспособность проходить по самому краю смерти. Его колотило, он сходил с ума после случившегося, он неотрывно ходил за полковником неделю, пока Власова не тряхнула его за плечи, не велела, сузив глаза: — Оставь её в покое! Он оставил — физически. Мысленно — не мог никогда. Он кричал ночами, в жутких и чёрных снах: — Галина Николаевна! И просыпался от своего крика. Днём его ждали прочные, верные и до конца понятные стены ФЭС, как всегда уверенная в себе полковник, её вечная правота и фирменный взгляд — я истина в последней инстанции, всё будет так, как скажу я, — и он успокаивался до поры до времени. Но ночью Тихонов вновь нырял в липкие кошмары — не спать совсем, при всём желании, он не мог. И снова звал, задыхаясь, заходясь криком, чувствуя, как его затягивает в пучину: — Галина Николаевна! Галина Николаевна! Галина Николаевна!.. Он не осознавал, сколько проходило времени; не помнил, сколько уплывало чёрных, пустых часов. Не знал, сколько их прошло до того, когда он впервые услышал в ответ: — Иван. Тело тряхнуло; сознание возвращалось. Он будто схватился за оголённый провод, и где-то посыпались, обжигая, звёзды. — Иван! Мираж? Глюк?.. — Иван! Иван! — отчаянно звал кто-то, кто-то знакомый, кто-то безумно важный, о ком были все его сны… — Иван! Он толчком вдохнул, закашлялся, глотнул и захлебнулся воздухом, словно вынырнув из-под воды. Свет ударил в глаза; серые пятна заметались, кружась, царапая роговицу, но кто-то взял его за руку, и Иван вцепился в ладонь, как в якорь. — Вы… вы… — хватая воздух, проговорил он. Память вернулась — все эти вспышки, ночь в электричке, блеск рельсов… Но что было потом… что было до… Туман... Холод... — Тише, тише, — говорила Рогозина, склоняясь, трогая его лоб. — Всё хорошо. Тише. Иван медленно, чувствуя, как его наполняет осознание, улыбнулся. Почему-то улыбаться было больно, слегка пощипывало, будто он разбил губу. Он-то всегда был уверен, что за чертой боли нет. — Это… где? — неловко спросил Тихонов, пытаясь приподняться на локте. — Лежи, — велела полковник, твёрдой рукой возвращая его в постель. — Валя прописала постельный режим. Валя… Что ж, значит, его догадка верна. Валя здесь, во взгляде Галины Николаевны нет ни отвращения, ни апатии; он сам, шагнувший под электричку, жив. Всё это может значить только одно: все они мертвы. — Вальхалла, — невнятно произнёс Тихонов, откидываясь на подушку. — Пока ещё Москва, — покачала головой Рогозина. Почему-то в её голосе звучало облегчение — громадное, такое, что даже он ощутил, как с плеч падает какая-то тяжесть. — Иван? Иван? — Да, Галина Николаевна, — ответил Тихонов, впитывая её лицо, морщинки на лбу, встревоженный мрачный взгляд. — Да… Я слышу, я всё понимаю. Вы не сердитесь больше? «Сердитесь». Идиотское слово. Оно ни капли не описывало того, что полковник должна была чувствовать по отношению ко всему, что он сделал. Но другого на ум не приходило. А она и вовсе ответила несуразно: — На что? Дурачок… Спасибо, что живой... — Живой? — Ещё какой. Полежишь немного, будешь как новенький. Тихонов снова приподнялся, потянулся вперёд, чтобы лучше разглядеть женщину рядом. Может быть, на стуле сидела не Рогозина? Может быть, что-то изменилось, что-то сдвинулось в этом мире, в этой, следующей реальности? Нет. Это была Галина Николаевна. Он ни за что бы не спутал. Что-то не сходилось в картинке. — Это вы? — Я. — Где мы? — Боткинская больница. Чёрт. Он забрал её оттуда сутки назад… Или не сутки… Или… Тогда за окном стояла осень, собачий холод, зуб не попадал на зуб от грянувших заморозков, от того, что он выстрелил в Валю… В Валю? — Валя?! — Уехала домой час назад. — То есть… Который… Время года? — Май, — озабоченно ответила полковник. — Что последнее ты помнишь? — Вы… электричка… тир… вырубили свет… и пули… озеро, ваш отец… Эти трое… Валя жива?! Он резко сел, мгновенно вскочил; повело; схватился за изголовье и снова рухнул на кровать. — Валя-то жива, а вот мне она задаст, если узнает, что ты проснулся и буянишь! — Нет, нет… — шептал он, закрыв глаза, сглатывая. — Нет… Галина Николаевна… я же… убил… Полковник покачала головой, потом кивнула чему-то. Глубоко вдохнула. — Ваня! Это может показаться странным, но это нормально, это провал в памяти, всё восстановится, придёт в норму… Это защитная реакция организма. Ты три дня метался в бреду, температура под сорок, ничего удивительного. Всё пройдёт… — Что со мной было? Где я был эти три дня? Какое число? — Пятнадцатое мая, Ваня. Всё хорошо. Ты в безопасности, все живы, всё хорошо! — Что со мной было? — Если кратко — тебя похитили. Шантажировали, тем, что, если ФЭС не выполнит условия, они будут испытывать на тебе какой-то препарат. Амелина смогла вычислить место, но поздно… Тебе ввели что-то, вызывающие помутнение сознания. Препарат связан с областью воспоминаний, способен их подменять — по крайней мере, Валя и Боря считают именно так. Они уверены, что найдут способ нейтрализовать его. Может быть, через какое-то время ты сам сможешь отделить ложные воспоминания от настоя... — Так я не убивал никого? Что-то заворочалось внутри, как острые камни, мешая дышать. Казалось, Галина Николаевна не отвечала вечность. — Нет, конечно! — Когда меня похитили? — Неделю назад. — Николай Петрович? Рита? — В конторе. Текучки никто не отменял. — Вы? Губы Рогозиной дрогнули, как будто она хотела улыбнуться, но раздумала в последний миг. — Я настоящая. Я тут. Всё хорошо, Ваня... — Почему вы? — Почему я — что? — слегка растерялась она. — Почему вы здесь, со мной? Не медсестра… не сиделка, не кто-то другой из наших… — Имеешь что-то против? — Нет! Просто мне важно, очень важно знать, — ужасаясь нахлынувшим воспоминаниям, таким живым и ярким, почти выкрикнул он. — Очень важно! — Я переживаю за тебя. Этого достаточно? Иван натянул одеяло, положил руки по швам, принялся незаметно пощипывать ноги, чтобы убедиться: не спит; реальность. Галина Николаевна, помолчав, добавила, глядя в исцарапанную тумбочку у кровати: — Ты звал меня. — Да, — ответил Иван, всё ещё не понимая, правда — или сон, или ложь, или сладкая иллюзия во спасение. — Это было слишком страшно. Всё это было слишком… слишком реальным… Голос задрожал, упал до хрипа. Он вдруг осознал, что всё, что произошло в этом бреду, — всё это, случись оно наяву, повторилось бы так же. Он и по-настоящему сделал бы всё точно так же. Он и сделал это по-настоящему; он ведь верил, что всё взаправду. Эта мысль вызвала откуда-то из глубины холод — словно сердце превратилось в глыбу льда, и с кровью по жилам расходились не кислород и тепло, а мороз и мрак. — Всё прошло. Всё прошло, Ванька. — Сколько раз вы говорили мне это, — через силу усмехнулся он. — После каждой передряги. Это принимает характер дурной бесконечности… — Что делать. Такая у нас работа, — развела руками полковник. — О да, — улыбнулся Иван, слыша нарастающий в голове шум. — Кажется, я уже снова готов отключиться… Рогозина кивнула: — Снотворное. Начинает действовать. — Я так надеюсь, что это будет сон без сновидений, — пробормотал он закрывая глаза. Он насмотрелся кошмаров до конца жизни, но на краю сознания уже играла музыка, обещая новые призрачные видения. Но — это было что-то яркое, что-то обнадёживающее и напористое, что-то с мелодичными и яростными переборами клавиш. — Такая музыка не может быть плохой, — выговорил он уже заплетающимся языком. С колоссальным усилием, преодолевая дрёму, снотворное, слабость, на секунду широко глаза, чтобы ещё раз увидеть, убедиться: всё взаправду. Уж слишком простым оказалось объяснение, слишком легко и красиво заканчивался этот кошмар... Рогозина сидела рядом, так знакомо рисуя круги пальцем левой руки по ладони правой. Этот жест гипнотизировал. Последним усилием воли Иван выпростал из-под одеяла руку, дёрнулся к ней, коснулся её предплечья — тёплого, живого. ...Стенные часы, сердцебиенью вторя, Остановившись по эту, Продолжают идти ту Сторону моря**.