***
В девять, как и каждый день весь последний месяц, Тихонов приехал в больницу. Шатаясь, едва не сбил с ног медсестру. — Рогозина. Галина Николаевна. Как она? Сестра шарахнулась в сторону; он мельком поймал своё отражение в стеклянной двери: опухшие, красные глаза, коротко стриженные, почти вмиг поседевшие волосы, бледное, не белое даже — зеленоватое лицо. Хуже мертвеца. — Вы кем ей приходитесь? — отступая, пробормотала девушка, перебирая папки в руках. — Какая разница? — Такую информацию даём только родственникам… — Она жива?! — Жива. Но есть… сложности. — Сестра отодвигалась от него вдоль стенки, выглядывая в коридоре коллег; может быть, решила, что он невменяем. — Так объясните! Пустите к ней! — Она в реанимации, не положено… Вы муж? — Муж! Пустите! — Документы… — Какие, к чертям, документы? Ночью позвонили, сказали, что она умирает... А вы не пускаете!.. Что происходило дальше — он снова не помнил, совсем как поездку в такси. Коридоры… Пачка купюр. Халаты, лавки, белизна, линолеум, стекло… Двери реанимационного блока. У него закружилась голова, он чуть не рухнул, но, держась за стену, упорно добрался до нужной двери, приник к стеклу, пытаясь разглядеть её, забыв, что надо дышать… Его оттащили от дверей, только когда он убедился: жива; только когда просмотрел анализы и понял, что кризис миновал; что на рассвете чудесным, совершенно невероятным образом наступил перелом, и теперь ей ничего не угрожает, теперь ей нужен только покой, отдых, тишина… Незнание.***
В опустевшей, контуженной и глухой конторе Тихонов сидел над чашкой мерзкого турецкого кофе, хрустел пальцами, сжимал виски, пытаясь понять: что дальше. Что делать дальше. Как ей сказать? Кроме того, что делать с Валиными детьми, мужем?.. Они ещё не в курсе; тело найдут, только когда он сам решит, что пришло время. Но пока нужна версия… Нужно как-то объяснить отсутствие Антоновой, позаботиться о близняшках... Ивана затошнило. Он бросился в уборную, долго выворачивало, скручивало, разрывало на части. Когда всё кончилось, он без сил привалился к салатовой кафельной стене. Потом долго, жадно пил из-под крана. Увидев себя в зеркале — куда чётче, чем утром, в больничной дверце, — отпрянул, не узнав. Судорожно, надрывно засмеялся. Не придётся ничего говорить. Полковник поймёт всё по его виду... Он и без того уже не раз замечал в её взгляде подозрение. Неверие. Скоро это сменится отчаянием — когда она поймёт… А потом — страхом. Потому что такого, как он, нельзя не бояться. Она поймёт… Узнает рано или поздно. Она уже начала догадываться о чём-то — после смертей Круглова и Власовой. Единственный выход — подстроить всё под версию, которую невзначай предложила Валя. Кто-то хочет обезглавить, обескровить ФЭС. Оставить без лучших экспертов, перебить костяк… И, конечно, главная цель преступника — полковник Рогозина. Он идёт к ней, не брезгуя ничем; заместитель, лучший оперативник, ведущий патологоанатом… Следующая, разумеется, она; это значит, её нужно увезти, спрятать... Если расписать всё в красках, полковник согласится… Нажать на то, что нельзя быть мишенью; что она сделает куда больше, будучи в живых, чем бравируя своим бесстрашием… В некоторых вещах Рогозина предсказуема до невозможности. Убедить… увезти… спрятать… Она доверится ему, она всегда ему доверяла. Преданно заботиться о Валиных детях; печься о полуразбитой Службе; рассеять тень недоверия в её глазах… Только вот отец. Её отец. Он знает всё. Он… «Он не выдаст», — твёрдо сказал себе Тихонов, хлопнул ладонью по столу — совсем как товарищ полковник, — встал. Чашка покатилась по столешнице, оставляя чёрную, липкую дорожку. Он не услышал звук. Мир отдалялся, притяжение слабело. Главное было сделано, и силы покидали. Но нужно успеть… успеть. Она никогда, никогда, никогда не должна узнать о его роли в этой череде убийств. Даже если он сдохнет прямо сегодня...***
— Мы едем к вам на дачу, — твёрдо произнёс он, входя в палату — не здороваясь, не отводя от неё взгляда. За окном страшно мело, от этого, несмотря на полдень, казалось, что за окном ранний, тяжёлый вечер. Галина Николаевна встала, когда Иван вошёл: в руке — пудреница с крохотным зеркалом, костюм висит ещё более мешковато, чем обычно, на ногах, вместо привычных лодочек, пыльные ботинки, так долго ждавшие в больничном гардеробе. — На дачу так на дачу, — пожала плечами она, подхватывая сумку с вещами. Иван покачал головой, забрал сумку, пытаясь подавить дрожь в пальцах. — Николай Иванович… он ждёт. На лице полковника мелькнула смутная тень улыбки. — Хорошо. Давно не видела отца. — Машина у крыльца. Вам нужно что-то ещё? Мы можем ехать?.. — нервно спросил он. — Можем, — бросила она, перекидывая через локоть пальто, и Иван не сумел подавить вздох облегчения. Он ждал сопротивления, бури, отчаянного желания тотчас по выписке рвануть к могиле Антоновой. Но Рогозина и не думала сопротивляться; согласилась без всяких возражений… В другое время он непременно заподозрил бы что-то, но сейчас, глядя на неё, едва державшуюся на ногах от слабости, напичканную таблетками, бледную и страшно уставшую от больницы и горя, — Тихонов думал только, как бы поскорее довести её до места. Там всё давно было готово; её старая комната, которую они вместе с Рогозиным выкрасили, надраили и протопили, все необходимые вещи — чтобы не пришлось заезжать на квартиру, вспоминать, видеть... После смерти Антоновой полковник как будто застыла. Когда она впервые услышала об этом, в лице ничего не дрогнуло. Иван решил, что это оттого, что после реанимации она была обколота по самое не могу. Но ситуация не изменилась — ни на следующий день, ни позже. Он рискнул заговорить с ней о Вале через неделю и наткнулся только на ледяной, вымораживающе-спокойный взгляд. — Я боюсь, — нервно шептал он в трубку часом позже. — Николай Иванович… Она не реагирует. Не рвёт, не мечет, не плачет. Я понимаю, это не в её характере, но Валя… Валя всегда была исключением из всех её правил, она ведь готова была встать под пулю за неё, что угодно… Голос надломился, от шёпота осталось только сипение, сухой всхлип. Да, он убил троих ради того, чтобы жила Рогозина. Но, по сравнению с ней, он как был, так и остался слабаком, чужаком, неприкаянным идиотом. — С ней что-то не так. Я не знаю, как, с кем вы там договаривались… Да, она выкарабкалась… Но она всё равно словно неживая. Она живёт так... будто Валентины и не было никогда. — Она защищается. Она борется, Иван. — Она борется всю жизнь. Вам не кажется, что она заслужила хоть немного спокойствия? Хоть немного счастья? Судья прокашлялся. Помолчал; слышно было, как щёлкнула зажигалка, как он глубоко, крепко затянулся. Затем сердито произнёс: — Есть те, кто платит заранее. А есть те, кто после. Галя — из вторых. — За что платит? — За счастье. — Вы хотите сказать, её счастье уже было? Теперь она расплачивается? — Не она одна, — последовал ответ. — И что же нам делать? — Ждать. И он ждал, мучительно, едва сдерживаясь, чтобы не схватить полковника за плечи, не встряхнуть, не крикнуть: где вы? Куда вы ушли? Вернитесь! Вернитесь, Галина Николаевна!***
Она сидела у окна, безучастно глядя на озеро, в дождливую погоду больше похожее на море. Вода сливалась с цинковым небом, с опаловым лесом, ветер гнал мелкую рябь, и только эти волны доказывали, что остывший мир всё ещё жив. Сама полковник в сочно-бордовом свитере казалась чужеродным пятном, ошибкой сгустившихся красок: тёмные волосы, почти вишнёвая шерсть, чёрные джинсы. Она сидела, непривычно прямо держа спину, подняв подбородок, смотрела вдаль. Неприступность и бескомпромиссность, абсолютное отсутствие искры, огня, интереса. — Галина Николаевна, — позвал Иван. Рогозина медленно обернулась. В озеро белым, разветвлённым столбом ударила молния, чуть погодя раздался гром, окно распахнуло порывом ветра. В комнату ворвался шум леса, заскрипели сосны. От хлынувшего снаружи холода стало трудно дышать. — Надо жить, Галина Николаевна. Надо жить дальше. Это ведь… это дар. Такой дорогой ценой. Иван набрал воздух, собираясь сказать что-то ещё, но полковник подняла ладонь, заставляя молчать. Он заметил, какими яркими, какими пронзительно-синими стали её глаза. А ещё вдруг понял всю тщету слов — и сказанных, и ещё не произнесённых. Молчание застыло в комнате, лес и озеро притихли за окном. Только отчётливо, как никогда громко затикали, загрохотали древние часы. Сердце стукнуло невпопад, подстраиваясь под их ходи. Море за окном показалось чёрным; на воду, на облетевшие голые кроны ложилась ночь. Скрипели сосны. Оба молчали. Не выдержав, Иван повернулся к дверям, но не успел выйти; дверь распахнулась навстречу. В комнату, тяжело, шумно ступая, вошёл Рогозин. — Оставь нас, — жёстко произнёс судья. Тихонов сделал шаг, застыл в дверном проёме. Опёрся о косяк, крепко вцепившись в ручку. Опустил голову. — Оставь нас! — повторил Рогозин. — Нет, — глухо ответил Иван. — Просто — нет. Тогда судья взял его за плечи и выставил вон. Проговорил: — Позже. Уходи. Дверь закрылась. Иван приник к ней и разобрал — голосом, так похожим на голос Галины Николаевны, с тем же напором, с теми же звенящими металлическими нотами: — Галя. Ты же помнишь, что я говорил тебе? Я исполнил обещание. Он, этот мальчик, убил троих, чтобы ты жила. Ты не знаешь, что он пережил. У тебя впереди годы. Живи так, чтобы он хоть иногда, хоть изредка забывал о своей роли.***
Она молча ждала, сидя в кресле, глядя прямо на него безразлично и бесстрастно. Он безотчётно сжал кулаки, шагнул к ней: — Всё в моей жизни. И эти смерти. Это только ради вас. Голос подводил, но он прокашлялся, собрал все силы, глубоко вдохнул, заговорил твёрже. — На свете есть только один человек, который заставляет меня жить. Чувствовать, что я должен идти вперёд. Это как стена; приказ преодолеть её, преодолеть страх, осилить, выбраться. Это не страсть, не радость… Это… Я иногда ненавижу это чувство. Оно толкает меня на страшные вещи. На убийства, на всё, лишь бы испытать его вновь и вновь, лишь бы снова оказаться рядом с тем, кто заставляет его испытывать. Тихонов замолчал, переводя дыхание. Его глаза скользили по полу, по кончикам её мокасинов на босу ногу, по отворотам джинсов, но не смели взбираться выше колен. Наконец он проговорил: — Этот человек — вы. Вот почему я с вами. Вот почему я не в силах отказаться от вас даже такой ценой, даже если для этого требуется убить тех, кто… кто вам дороже всего. Я эгоист, Галина Николаевна. Я спас вас, хотя знал, что вы будете презирать меня за способ, которым я сделал это. И... И… Вы будете мстить мне, так? Я только сразу скажу, не выдержу вашей мести, вашего отчуждения. Нет... Рогозина ожила, протянула руку, опустила ладонь ему на голову. Иван вздрогнул. Этот жест мог быть нежностью — там, в прошлом. Не теперь. — Ты только орудие, — мягко, глухо проговорила она. — Ты просто подошёл отцу лучше всего. Если бы не ты, он нашёл бы другого. Он заставил бы Валю… Полковник прикрыла глаза и мгновение молчала. Когда заговорила — голос на секунду, на миллисекунду дрогнул, но тут же выровнялся: — Я старалась никогда не лгать себе. Не лгать никому. И сейчас, тебе, тоже не буду: я не собираюсь кончать с собой, не собираюсь мстить. Но и забыть, сделать вид, что ничего не было — не могу. Она снова замолчала, и, когда заговорила вновь, в голосе впервые прозвучало что-то человеческое, неровное, живое. — Я не могу. Ты должен понимать это. Ты понимаешь это, Иван. Иди. Иди, пожалуйста. Я не собираюсь мстить. Но и я не выдержу долго смотреть на того, кто убил Валю. Кем бы он ни был. Иди. Пожалуйста, иди! Ему показалось, что перекрыли кислород; заложило уши, закачался мир. Он сжал её колено; сглотнул. Вытолкнул: — До свидания. Рогозина не ответила. Иван вышел, тщательно прикрыв за собой последнюю дверь.