Леви с несвойственной его возрасту терпеливостью отвечал на вопросы мамы. Кенни исчез, поэтому они теперь не таились с подобными разговорами, приходилось повторять одно и то же много раз по кругу.
Мама Леви была странная. Наверное потому, что её было две.
— Как говорила твоя мама, солнышко? — ласково спрашивает мама, поглаживая его по волосам.
Леви задумывается. Они давно об этом не говорили. Когда Кенни был рядом, мама молчала, но рисовала с ним их семью, игнорируя доставучего дядю, который внезапно задрал нос к потолку, радуясь, что он тоже на рисунке. Леви не спешил рассказывать насколько Кенни глуп. Тень за мамой всегда была мамой.
Он помнит первую маму намного хуже, чем вторую, но что-то отпечаталось в памяти навсегда. Он рад, что мама не даёт ему забыть.
— Она говорила негромко, — память услужливо подсказывает, что если лежать на маме и слушать, как она говорит, то звук проникнет внутрь и останется огоньком в груди. Ещё это было мягко. Почти забытая в голодном бреду мягкость вернулась, когда появилась вторая мама. — Было очень тепло, когда она обнимала и говорила. Я не помню её разговоров.
Леви знает, чего боится его вторая мама. Она не хочет, чтобы он забыл первую. Ему тоже этого не хочется.
— Твоя мама была замечательной, малыш. Она сильно любила тебя, — с неприкрытой уверенностью говорит она.
Леви больше не забывает, потому что его мамы похожи. Они словно сотканы из любви и желания оберегать. С ними очень тепло и счастливо.
Раньше он обижался на первую маму, что улыбалась знакомой улыбкой с незнакомого больного лица, что так долго лежала после без движения. Потом он познал как велико отчаяние, когда мама покидает, а ты ничего не можешь с этим сделать, лишь сидеть рядом и надеяться непонятно на что из-за её последних слов: «Ты не останешься один».
— Мама говорила, что никогда не оставит меня, — доверяет самую большую тайну в своей жизни Леви.
— Она не хотела тебя оставлять, солнышко, — с сожалением говорит вторая мама.
Леви помнит миг, когда мама умерла. Если бы вторая мама узнала, что он забывал первую, но помнил её смерть, то расстроилась бы. Он знал это, они так давно рядом, что он был уверен в этом.
У его мам было одно лицо на двоих, но спутать их друг с другом было нельзя. Вторая мама угольком нарисовала портрет первой, когда Кенни исчез впервые, и Леви вживую увидел как они различны.
Мама задавала много вопросов, пока рисовала. Она спрашивала, как первая мама смотрела, говорила, двигалась, смеялась, плакала, держала его за руку. Много-много вещей, о которых Леви почти не помнил и обязательно забыл бы, если бы мама не напомнила.
Первая мама всегда смотрела мягко и печально. Всё её существо было пронизано любовью и тоской. У неё были мягкие руки, ласковые уверенные прикосновения и весь мир в тёплых серых глазах. На угольном портрете она смотрела на него так, будто гордилась им. Леви почему-то стало тяжело дышать, когда он увидел её.
Мама сказала, что всё в порядке, что плакать не стыдно. Он и не стыдился. Просто стало тяжело.
Лицо второй мамы было упрямым. Она словно вела постоянную битву с собой. Она часто была напряжена и напоминала натянутую нить. Но её лицо становилось мягче, когда она прижимала его к себе во сне. В этом она с той мамой была похожа больше всего.
Вторая мама была неуверенной, осторожной, боязливой и невероятно храброй. Каждый её шаг был маленьким, словно она боялась упасть в яму и утянуть его за собой. А ещё её глаза постоянно сражались. Такого непокорного взгляда Леви никогда не видел. Даже у Кенни.
У второй мамы руки были тоже мягкими, но грубее. Будто она лишь слышала о ласке, но никогда не пользовалась. Или считала, что не может дарить ему ласку. Иногда вторая мама Леви думала, что ей не место рядом с ним. Он слышал, как она тихо делится этим с тётушкой Мартой. Та выслушивала внимательно, а потом делала вид, что ничего не было. Леви не был уверен, что подобное поможет его маме.
— Мама мне пела, — рассказывает Леви, он уже не уверен, какая из его мам это делала.
Вторая мама любила слушать про первую. Её глаза горели любовью и сожалением. Леви кажется, что если бы его мамы встретились, то обязательно бы полюбили друг друга. Возможно, он мог бы называть вторую маму папой. Это было бы забавно. Жаль, что уже не случится.
— Споёшь мне? — спрашивает он.
— Я не знаю песен твоей мамы, солнышко, — огорчённо прикрывает глаза мама.
Вторая мама почему-то считала, что должна быть как первая. Леви был уверен, что она занимается глупостями. Они ведь совершенно разные, только любят одинаково крепко. Так зачем быть кем-то другим?
— Я хочу послушать
твои песни.
Песни и сказки второй мамы были совершенно не похожи ни на что, что Леви слышал раньше. Он любит сказки первой мамы и обязательно расскажет их однажды второй, когда дослушает все её истории. Но у мамы сказки не кончались, словно она сама была историей.
Голоса мам были похожи. Наверное. Леви и сам уже не помнил как звучала первая мама. Но это не страшно. Он никогда о ней не забудет, Леви знает. Теперь он в этом уверен.
Песни мамы рассказывали о героях. Она любила напевать красивые истории. Только пела мама не очень хорошо, у первой получалось лучше. Но Леви всё равно нравится, он не променяет эти песни даже на самый вкусный в мире чай!
— Мам, — зовёт Леви и ничего не говорит, лишь смотрит в мамины глаза, они темнее, чем у первой мамы.
— Что такое, малыш? — Леви не нравилось, когда его так звали, он ведь уже не маленький, но Кенни говорил, что женщинам нужно оставлять место для маленьких слабостей.
— У тебя красивые глаза.
— У твоей мамы, — поправляет мама.
Леви тяжело вздыхает, чем вызывает её весёлый смешок. Однажды мама поймёт, что ей не нужно пытаться быть кем-то другим, что она занимает своё место по праву, но это случится ещё не скоро, уверен он.
Вторая мама не знает, что она совершенно не похожа на первую. Она по-другому собирает волосы, упрямо сдувает с лица мешающиеся пряди, а не убирает их рукой, как первая. Когда нервничает или переживает, она прикасается к безымянному пальцу левой руки и кусает губы, а не смотрит растерянно и странно твёрдо, словно одновременно ребёнок и взрослый. Когда смеётся, прикрывает рот, смотрит немного удивлённо, словно спрашивает разрешение веселиться.
Первая мама умела извиняться. Она мягко смотрела в глаза, голос её был полон сожаления и вины. Она всегда знала что и как надо сказать. Вторая мама могла принести тысячу незначительных извинений за день, но когда дело касалось чего-то серьёзного, она вся каменела. Отворачивала лицо, хмурила брови, кусая упрямо губы. Она вся была противоречием, особенно когда понимала, что не права. Второй маме очень тяжело давались извинения, она думала о проблеме сутками напролёт и предпочитала делать вид, что ничего не случилось. Леви делал так же.
Её глаза чуть-чуть мрачнее, а смех чуть-чуть громче, чем у первой мамы, но он любит их обеих одинаково сильно.
Вторая мама была похожа на него. Словно ребёнка выкинули в мир и сказали: «Живи». Мама жила как умела.
Леви так же жил, когда мама ещё была мертва. Он жил так в растянутые в вечность часы, пока мама внезапно не начала дышать. Вторая мама жила так постоянно.
— Что ты хочешь послушать? — спрашивает мама.
— Про ветер, — решает Леви.
— Это же колыбельная, — давит смешок мама.
— Так уже пора спать, — закатывает глаза Леви, что веселит маму.
— Хорошо, — хихикает в ладонь она.
Леви помнит, что если лечь на маму, то тепло её голоса проникнет внутрь. Это было неизменно с любой из них.
— Спи, дитя моё, усни, сладкий сон к себе мани, — голос мамы немного срывается, словно она никак не привыкнет петь. Раньше она стеснялась, сейчас просто чувствует себя немного неловко. Леви нравится замечать эти изменения в ней. — В няньки я тебе взяла ветер, солнце и орла.
Когда Леви был младше, он бы обязательно спросил, о ком поёт мама. Он знал про солнце раньше, ему рассказывала первая мама, но она никогда не рассказывала историй о нём. Леви до сих пор не мог поверить в кролика на солнце, что вызывало у второй мамы улыбку. Сейчас он знает целую тысячу вещей. Он знает как выглядит орёл, как месяц, кто такие кенгуру и ещё много-много всего.
— Улетел орёл домой, — взгляд мамы печален, как и всегда к этим словам. Она поёт так, будто уже пела кому-то и сейчас грустит из-за этого. Мама сказала, что у неё никогда не было детей, кроме Леви. — Солнце скрылось под водой.
Леви тяжело поверить в огненного кролика, но он почему-то верит в огромное пространство залитое солёной водой. Мама вообще любила приукрашивать вещи, но обычно самое невероятное было правдой. Вывела же она их из борделя, а это чудеснее любого огненного кролика.
— Ветер после трёх ночей, мчится к матери своей.
Леви смешливо фыркает маме в живот, чувствуя как она сдерживает смех. Когда она пела эту колыбельную в первый раз, то объяснила ему каждое слово, но, вот незадача, сама не знала кто же является матерью ветра. Это забавляло до сих пор их обоих.
— Ветра спрашивает мать: «Где изволил пропадать?.. То ли звёзды воевал? То ли волны всё гонял?» — мама всегда запинается на этих словах, забывает как звучит песня и выдумывает на ходу, каждый раз одно и тоже.
Леви думает, что будь он ветром, то ни за что бы не оставил маму. Одна его уже покинула, а он ничего не смог сделать. Если бы он был ветром, возможно, они бы вновь встретились.
— «Не гонял я волн морских, звёзд не трогал золотых».
Но не Леви быть ветром. Каждый раз слушая голос мамы, что к концу колыбельной обретал силу и уверенность, он понимал…
— «Я дитя оберегал, колыбелечку качал».
… его мама была оберегающим ветром.
***
Леви помнит свой первый день рождения с незнакомой мамой так, будто это было вчера. Было немного забавно, что она не знала ни чисел, ни дат, но он и сам не знал, поэтому они были в равных условиях.
— О, у тебя же сегодня день рождения, шкет, — сказал Кенни, прихлёбывая из кружки что-то, на что мама запретила даже смотреть.
Леви безразлично пожал плечами.
— Что? — мама замерла над кастрюлькой, у неё был такой вид, словно мир разрушился, а ей забыли об этом сообщить.
— И этого не помнишь? — покачал головой Кенни.
Леви бы сказал, что эта мама в принципе не может помнить того, чего не знает, но это делу не поможет. Мама уже начала переживать о вещах, которые совершенно не может проконтролировать.
— Нужен же торт, — она обеспокоенно бормотала себе под нос, вытирая нож о полотенце, — подарок. Как же без подарка…
— Мне достаточно картошки, — заглянул в кастрюлю Леви, картошки с трудом хватало только на одного.
Мама посмотрела на него с ужасом. Леви даже осмотрел себя, вдруг испачкался где-то.
— Кенни, — голос мамы мог испугать, но Леви нравились подобные перемены. Изредка, — что хочешь делай, но чтобы к вечеру у нас на столе были сладости.
— Не-е-е, сестрица, — расслабленно потянул Кенни, — это твоя инициатива, ты с ней и е…
— Но при этом ты прекрасно помнил что сегодня за день, — перебила мама. — Не выполнишь одно простое поручение — можешь проваливать на все четыре стороны.
Леви искренне восхищался мамой, только она так с Кенни разговаривала. Никто больше не смел. Кенни боялись и ненавидели, ругались на него во всё горло, но не смели приказывать. Мама его опасалась, но не боялась. Леви это нравилось.
Кенни что-то недовольно проворчал, но начал подниматься, кряхтя, как старик. Он делал всё медленно, явно тянул время, пытаясь вывести маму из себя.
Мама терпеливо смотрела на потуги Кенни и, казалось, ничего её не трогало. Он подошёл к двери, когда она его окликнула. Надежда Кенни погибла сразу же.
— Какое сегодня число?
— Двадцать пятое декабря, — и скрылся.
Мама выглядела задумчиво. Обычно Леви старался не мешать ей, но тогда дело касалось его, поэтому он не мог её так оставить.
— Мам, это просто день.
— Как ты праздновал с настоящей мамой?
Тогда Леви не нашёл в себе сил сказать, что она тоже его настоящая мама. В то время он звал её мамой, только чтобы не остаться одному. Даже если плохо помнил настоящую маму, он знал, что эта с ним никак не связана и может уйти в любой момент.
Её не обидело то, что он никак не опроверг её слов. Она знала, что никогда не станет той самой Кушель, а он был пока не готов сказать ей то, что на самом деле чувствовал, сам не до конца понимал.
Он был благодарен ей, что не оставила его, но Леви не был слепым, видел как ей тяжело. Из-за него тяжело. Ребята с улиц много рассказывали о взрослых, что их бросили. Леви боялся, что сам однажды будет рассказывать об этом.
У них было не так много бумаги дома. Мама с огромным трудом нашла несколько небольших листов у торговцев контрабандой. Она шутила, что чуть душу не продала за них, но по глазам было видно, что боролась она за бумагу до последней капли крови.
Мама достала один чистый лист, взяла уголёк и стала рисовать. Она спрашивала много вещей о его настоящей маме, он отвечал.
Леви видел как рисует мама, так словно кусочек реальности заключили в лист бумаги. Тогда она рисовала ту самую маму, что покинула его не так давно.
— Позволишь подарить это тебе? — осторожно спросила она, передав в его руки портрет единственного близкого человека в жизни Леви.
Леви смотрел и не мог насмотреться. Столько различий и сходств было в его мамах. Только одна была заточена в портрет, а другая беспокойно смотрела на него.
Он забывал какой была настоящая мама, потому что жил с другой мамой, но смотря на угольное изображение самой любимой мамы на свете Леви словно вновь начал дышать. Он многое не помнил, многое так и не сможет вспомнить, но портрет безвозвратно покинувшей его мамы он стал хранить у самого сердца.
Кенни не вернулся в тот день, он был и не нужен. Мама сказала, что надеялась, что он вернётся, чтобы отпраздновать по-человечески всей семьёй, но Леви не хотел, если честно. Иногда ему казалось, что он потеряет и эту маму, если рядом будет Кенни.
Они разговаривали весь вечер, сами сочиняли сказки, песни. Леви чувствовал себя ребёнком. Было стыдно признавать, что он хочет оставаться им подольше, но Кенни говорил, что здесь так не получится. Кенни вообще много говорил. Леви был благодарен ему за многое, но тогда… тогда он хотел побыть с мамой.
В тот день другая мама перестала быть другой. Она стала второй мамой.
Леви был благодарен, что Кенни тогда не вернулся.
***
Иногда Леви боялся просыпаться. Ему казалось, что когда он откроет глаза, взгляд упрётся в тёмные стены их комнатки в борделе, мама будет лежать мёртвая на кровати, а шум пьяных тел в коридоре заполнит сознание.
Леви знает, что если бы мама не проснулась тогда, то его жизнь была бы другой. Возможно, он бы не выжил. Или его бы забрал однажды Кенни и научил убивать. Потому что не было бы мамы, что ударила бы дядю полотенцем по лицу и заявила, что свои методы воспитания он должен засунуть себе в задницу. Леви тогда клятвенно пообещал не повторять таких слов, пока не вырастет.
Возможно, он был бы сильнее, если бы его растил Кенни. А может и слабее, всё же сейчас Леви есть кого защищать. Мама же слабая, пока не просыпается окончательно от своих дум. Кто-то должен о ней заботиться в эти мгновения. Даже Кенни так говорил, а ему иногда можно верить в подобных вопросах.
Леви каждое пробуждение собирает себя по кусочкам, чтобы удостовериться, что всё произошедшее не было сном. В этот раз у него не было на это времени.
Он просыпается из-за тихих всхлипов мамы, что прятала лицо в ладонях. Леви кажется, что случилось что-то страшное. Возможно, весь мир сейчас гибнет, раз его мама плачет.
— Мам, — тихо зовёт он, прикасаясь к её плечу.
Мама поднимает голову. Её глаза затуманены слезами, первые секунды она даже не видит его, смотрит куда-то сквозь него и плачет. Леви становится страшно.
— Мама! — не скрывая беспокойства восклицает Леви, крепко хватаясь за влажные от слёз ладони мамы.
Она моргает несколько раз и теперь смотрит на Леви. Не на далёкое непонятное нечто, а только на него.
— Что случилось, мама?
— Я… — она смотрит почти отчаянно. — Я не знаю. Не помню.
Леви впервые не верит маме, а потом воспоминание о пережитом кошмаре в её глазах исчезает. Словно маленькая вспышка стёрла больное знание из её разума. Леви с ужасом смотрит как её взгляд из виновато-отчаянного становится на самом деле непонимающим.
— Возможно, приснился кошмар, — предполагает мама.
Маме снились кошмары с того самого дня, как исчез навсегда Кенни. Она просыпалась вся измученная, полная страха и вины. Она долго сидела в тишине и дрожала, смотря на свои руки. Потом вставала, шла к тазику с водой и остервенело отмывала ладони от чего-то, что видела только она одна. Иногда она выходила из комнаты, иногда ложилась обратно. Сейчас она проснулась с другими чувствами, он видел.
— Кошмар? — глухо повторил Леви.
— Кошмар, — также глухо согласилась она, устало закрыв красивые глаза.
В ту ночь никто не смог заснуть, они больше не говорили. Лишь Леви напевал маме о звёздных медведях и далёких кораблях в тиши Подземного Города.
