I can never let go

Годами он прикасался к телам - остывающим, скованным предсмертной судорогой, сопротивляющимся. Под его пальцами плоть менялась. Ему давно уже стало привычно смотреть на тех, кто находился перед ним, как на инструменты. Знать, какой надрез сделать, чтобы жизнь утекала медленней. Заученным жестом вскрывать грудную клетку в поисках сердца. Ничего привлекательного в человеческом теле для некроманта не осталось. Теперь он смотрит, до боли распахнув глаза, на наготу жрицы, и ему непонятно, как в чем-то таком привычном может быть столько нового. Как будто не видел он сотни распластанных, белеющих тел. Ее тонкие кости, синие вены, загорелая кожа - все это будто швыряют ему в лицо. Он дрожащими пальцами едва касается теплой кожи и тут же отдергивает руки. Ведь привык слышать сиплые стоны, крики, мольбы, мычание. Голоса, переполненные всеми оттенками страха. Или гнева. А слышит тихий, - робкий, - выдох. Выбивающий уже из него весь воздух. Заставляющий резко, сквозь зубы, вдыхать. И никак не отвести глаза, никак не перестать по привычке отмечать места, где можно сделать надрез. Никак не прекратить представлять тонкие линии, начерченные лезвием вверх, от запястья до сгиба локтя, где кожа особенно нежная и чувствительная. Он ищет, ищет и не находит подходящих слов. Стоит жмурясь, как от яркого света. Ему никогда не предлагали чего-то столь же драгоценного. Желанного. Так откуда ему знать, как благодарить, что говорить, куда деть руки и глаза? Лакрица никогда не говорил с теми, кто оставался с ним в мастерской наедине. Не отвечал ни на угрозы, ни на мольбы. Не думал даже, не представлял такую ситуацию. Теперь он покрывался холодным потом от мысли, что одно слово заставит ее отвернуться и выйти за дверь. Но Гранат тоже молчит. Не прикрывает грудь, не дрожит от холода. Алая одежда лежит у ее ног, в полутьме комнаты похожая на чернеющую лужу крови. Она смотрит на него из-под ресниц. Ждет. Лакрица не знает, как должна выглядеть девушка в такой ситуации. Может, не так спокойно? Может, это она должна взгляд прятать? А не так внимательно впиваться в его лицо глазами. Она поводит головой из стороны в сторону, медленно. Снова вздыхает. Ему слышится раздражение и, кажется, именно это выводит из транса, в котором он застыл. Он точно знает, о чем она собирается сказать. Уже видит начало движения - она хочет наклониться, чтобы поднять одежду. Уйти так же тихо, как пришла. Чтобы на утро не просто делать вид, будто ничего не было, - правда так считать. Кожа под его ладонями горячая, обжигающая даже. Гранат вскидывает почти не равнодушный взгляд на него - в один прыжок оказавшегося рядом. - Ты пожалеешь об этом, - в ее голосе нет угрозы. А в словах - смысла. Только не для него. Всей его храбрости хватило на то, чтобы удержать ее - схватив за плечи и сжимая, сжимая белыми пальцами сладко пахнущую вблизи кожу. Комок чего-то тягучего в горле не дает ответить. А когда ее пальцы, - на которые он не может насмотреться теперь, когда они не скрыты рукавами церемониальной одежды, - начинаются распутывать узлы бечевки, подвязывающей его накидку, Лакрица и вовсе теряет способность говорить. Только хрипит что-то удивленно-испуганное, давится словами. Крепче держит Гранат. Не потому что боится, что она убежит. Просто отпустить не может - упадет тут же. Цепляется, как за единственное реальное в комнате. Воздух вокруг сгущается. Темные всполохи облизывают сначала его руки, а затем касаются обнаженной кожи жрицы. Лакрица не понимает. Его магия защищает его. Разрывает тех, кто приближается слишком близко. Просачивается в глаза, ноздри, уши. Заставляет людей рядом с ним биться в конвульсиях и блевать густой кровью. Не должна его магия касаться кого-то так осторожно. Неумело ласково. И не имеет никто сейчас, - а теперь уже навсегда так будет, сколько бы ни гнать от себя эту мысль, - прав касаться ее. Контроля хватает, чтобы отодвинуть заинтересованные новыми эмоциями мертвые души. Глупо, может, удушливой ревностью захлебываться к тому, что является твоей частью. Но Лакрице плевать, он может себе позволить быть глупым. И жадным. Ему хочется быть терпеливо-внимательным. Каким он всегда бывает с людьми, попавшими ему в руки. Он привык к знанию - ему торопиться некуда. Время это то, что важно для его инструментов. Они всегда цеплялись за последние мгновения жизни, стараясь остаться на этой стороне хоть на пару секунд подольше. Лакрице на ум приходит эхо мысли, что, должно быть, так себя чувствуют перед смертью. Потому что, чего бы ему там не хотелось, в реальности он покрывает, - слишком, - быстрыми поцелуями лицо, шею и плечи Гранат. Путается в одежде, помогая стащить ее с себя. Забывая дышать, прижимает ее к стене. Торопится, подгоняя себя страхом и желанием. Совершенно забывает о том, какими шершавыми и холодными камнями выложены стены. Не различает совсем звуки, которыми Гранат выражает то ли удовольствие, то ли боль. Спешит, вжимаясь всем телом в нее, вылизывая и кусая послушно подставленное горло, не веря до сих пор в реальность происходящего. Ему кажется, что лучше ему никогда не было. Ему так хорошо, что становится до тошноты плохо. Но тошнота, вина и удушающий ужас от мысли, что этого больше может не повториться, - отступает до утра. Гранат не прощается - уходит молча. Не обещает ничего, не грозит. Все, что ему достается - быстрый взгляд из-за плеча, перед тем как тяжелая деревянная дверь закрывается. И мысль, что последний месяц мучила его - мысль о том, что работа на Темную Колдунью может быть ошибкой, и лучше бы сбежать от всего этого. Эта мысль исчезает. Для нее нет места больше. Всё, о чем он может думать - о шансе, что этим вечером в его дверь снова постучат. Ради этого шанса он готов проглотить гордость, планы и остаток достоинства. В следующий раз, когда у него в мастерской оказывается тело-инструмент, он с неудовольствием отмечает, что страх пахнет мерзко. А мертвой кожи касаться совсем скучно.