Право сделать шаг

Пётр ужасно не любил контролировать себя. Проявления своих чувств, мысли свои, те, которые никто не захочет услышать от него. Но свыкся, с детских лет и по сей день привык улыбаться и говорить то, что от него ждут. Артём Стрелецкий – один из тех людей, рядом с которыми о контроле можно забыть вовсе. Чтобы ты ни планировал, насколько бы ты ни просчитывал каждый свой шаг, он найдет способ поступить так, как нормальный человек даже представить не может. Сначала это невыносимо, почти до белого каления раздражает, а потом раздражение сменяется интересом, азартом, желанием понять, продумать, предугадать его поступки. И, может быть, даже переиграть. Для Верховенского именно это стало толчком к началу их общения. Что служило причиной для Артема – он не понимал до сих пор. Они дружили с самой учебы, странно, долго и, на удивление, никакие ссоры не разрушали их общения. Напротив, всякий раз после очередной перепалки, заполненной громкими словами, попытками отстоять свою точку зрения и вдолбить ее в голову другого – было особенно приятно выпить, посмеяться вместе и – таки найти консенсус. Но люди просто так не убивают себя, никто не лезет в петлю и не грозится прыгнуть с крыши только чтобы привлечь внимание. Однажды… Однажды Пётр уже допустил такую ошибку, и не может себе позволить потерять близкого человека второй раз. Артём Стрелецкий – один из тех людей, рядом с которыми о контроле можно забыть вовсе. Всего в жизни Петра таких было двое, теперь вот остался один. И сейчас этот человек стоит у самого края. Издалека видно, как тяжело поднимается и опускается его грудь, с каким трудом он заставляет себя втолкнуть воздух в легкие. Снова. И еще раз. Сколько еще раз? – Артем! – собственный голос звучит как-то непривычно надрывно. Верховенский ругает себя, он знает, что голос в этой ситуации должен быть максимально ровным, потому что человек, находящийся на грани, становится чутким к любым интонациям и переживаниям в голосе. Но ничего не может с собой поделать – рвется наружу то, что он привык держать внутри себя. Стрелецкий, кажется, спиной ощущает тревогу и реагирует так, будто это не он сейчас в шаге от падения со смертельной высоты. – Ты зря пришел, Пётр. Не надо тебе этого видеть, – даже сейчас он умудряется звучать спокойно и холодно. – Меньше всего я хочу превращать это в фарс. Мне ничего не нужно. Голос у Артема дает просадку на последнем слове, и нетрудно догадаться, что он плачет. Вероятно, сейчас Стрелецкий кажется себе самым отвратительным человеком на свете. «Ты разрушаешь всё, к чему прикасаешься». Тогда лучше, если его не будет вовсе. – Артем, послушай меня, – Верховенский от него в пяти шагах и говорит с нажимом, так что даже гуляющий на крыше ветер не может его заглушить. – Я ведь понимаю, представляю, какую боль ты испытываешь сейчас. Такое нельзя просто так преодолеть, от этого нельзя просто так отказаться и перестать думать. Боль, она настолько сильная, что только смерть кажется единственным способом от нее избавиться, но, поверь, это не единственный способ. Ты ведь и сам должен понимать. Ты психолог, Артем. Стрелецкий вздрагивает. Поворачивает резко голову, и видно, что слезы в его глазах застыли. Значит, удалось сместить эмоциональный вектор. Отлично. – Поздравляю, ты можешь с чистой совестью занять мое место. Правда, Петь, вернись к практике, зря бросил, у тебя почти неплохо получается. Только на меня эти разговоры не действуют. Что ты можешь понимать вообще о том, что я чувствую, – в голосе его просквозила горечь, но злости, злости было больше. – Я хорошо тебя знаю, и знаю, как любишь ты жизнь, – быстро проговаривает Верховенский. Сердце колотится так же невероятно быстро, так что будь они не на крыше, а в замкнутом помещении, Артем бы услышал наверняка. – Иначе не слушал бы меня сейчас, а давно шагнул вниз. И ты знаешь, это твое право! – голос возвышается, Пётр вдруг почти кричит, улыбается и широко разводит руки, будто всё это его радует. – И я его уважаю! Тебе сейчас наверняка кажется, что мир без тебя будет лучше, что так ты заботишься о других, что спасаешь. Что шагнешь сейчас – и конец страданиям – и твоим, и чужим. Но послушай, только послушай меня! Я хочу поговорить с тобой о другом решении. Ты выслушай, и если по-прежнему будешь уверен, что у тебя только один путь – вниз, обещаю, я приму твой выбор и уйду. Верховенский всё говорит и говорит, не замолкая ни на секунду, пылко и убежденно, и когда наконец смолкает, закусив губу и вперив в Стрелецкого пытливый взгляд – видит, как тот колеблется. Кажется, получается. Но Верховенскому страшно. До одури, до чертиков, до гипервентиляции холодным ветром, врывающимся в легкие. Терять Артема не хочется. И так трудно подбирать слова, он ведь понятия не имеет, что говорить – учебники, лекции, разбор трудных случаев – всё это было так давно, и так мало общего имеет с реальностью. А реальность, вот она – в любую секунду он потеряет важного для себя человека. Навсегда. Одного уже потерял. И тогда было страшно, но, видимо, недостаточно, раз не нашлось нужных слов, не хватило убедительности. И как результат – застывшее в посмертии любимое лицо. Иногда до сих пор снится, как своими руками вынимает из петли. А с Артемом – что? – будет сниться, как с асфальта соскребает? Пётр вглядывается в его лицо, видит, как трудно Артему слушать, но слушать ему придется. – Помнишь ведь, как нас учили: ты не можешь быть ответственным за все беды в мире? Я бы хотел сейчас сказать это тебе, – Пётр выделяет это слово интонационно и делает вперед один шаг. Совсем маленький. – Ты не несешь ответа за страдания всех людей. Ты сейчас на грани, я понимаю. Ты на грани, и твое существование кажется тебе сплошной ошибкой, будто ты только и делал, что приносил боль и вред, но, поверь, это не так! – Верховенский входит в раж, взмахивает руками, как если бы отыгрывал драматичный монолог на сцене. – В моменты отчаяния люди излишне критичны к себе, это нормальный механизм. Но сейчас ты винишь себя за то, чего не делал, ты… – Мне так не кажется, ясно? – монолог прерывается резкостью и рубленым взмахом руки. Стрелецкий цедит слова сквозь зубы, опустив уголки рта вниз, он почти в ярости и одновременно почти готов разрыдаться в голос. Пётр видит его таким впервые, и он… заворожен. – Я разрушил жизнь всем, кто был со мной рядом. Оставил их на четыре года… Даша, Лера, даже Катя, даже, черт, мой отец! Они все видели от меня только боль. Думают, лучше б я в тюрьме сдох! О какой, мать твою, критичности ты говоришь? Артём редко ругался. И сейчас бушевал, выплескивая то, что накопилось, то, что, подобно Верховенскому, он привык держать в себе. Пётр знает, что там, под тонкой мягкой кофтой, под выступающими под кожей ребрами, где-то совсем глубоко, под сердцем, есть еще. И то, как сейчас он злился, это… красиво. И очень, очень похоже на того, кем Верховенский восхищался раньше. Чье холодное тело вытаскивает из петли по ночам. Он сглатывает, с трудом заставляя себя вернуться мыслями к настоящему. К тому, что Артема надо спасать. Пётр прячет руки в карманы штанов, в одном из них находится смятая бумажка, и он принимается с силой комкать ее в кулаке. – Тебе сейчас плохо, конечно, ты видишь только одну сторону. Но вспомни, как даже после самой болезненной твоей провокации – клиенты тебе улыбались, потому что ты сумел помочь им. Избавить их от боли, – он облизывает губы и делает второй шаг вперед. – Хоть мы с тобой психологи, но даже мы порой допускаем ошибки. Знаешь, это же самое сложное – поступить правильно в собственной жизни, – обезоруживающая улыбка и еще один шаг. – Да уж, ты накосячил, тут не поспоришь. Но ни один человек не заслуживает смертельного приговора только потому, что он ошибся в общении. Стрелецкий низко опускает голову, с силой закрывает глаза. Раз мотает головой из стороны в сторону, так что всё длинное худое тело идет волной. И пока он не видит, Верховенский подходит совсем близко, и касается рукой холодной и белой, как мрамор, ладони, заставив его вздрогнуть и распахнуть глаза. Произносит всё еще с нажимом, но уже тихо, отчаянно желая, чтобы его голос пробился через толщу боли, сковавшей Стрелецкого: – Послушай меня, Артем. Я хочу напомнить тебе, что у всего, что мы делаем, есть оборотная сторона. И, как бы тебе не казалось обратное, ты сделал для близких много хорошего. Помог Матвею стать самостоятельным, научил Катю не выпускать иголки и понимать свои чувства, дал Лере возможность освободиться от ее боли. Ты всегда, всегда находишь слова, чтобы поддержать человека, и это даже не профессиональное, это твое личное. Но кто-нибудь хоть раз подумал о том, чтобы сказать что-то важное тебе? – он берет руку в свою, раскрыв ее тыльной стороной кверху, и пальцами второй руки гладит в середине ладони, будто так слова могут иметь больший вес. – Я скажу сейчас: ты – не единственное, что есть в жизни у других людей. И их боль может быть вызвана вовсе не тобой. Шаг – теперь уже Артем шагает. От края, к жизни, к чужому теплу. И, будто силы заканчиваются – опускается на колени, закрывает лицо рукой. Одной. Вторую не отнимает, оставляет странной ласке. – Артем, пожалуйста, не уходи от меня, – у Петра тоже заканчиваются силы, и образовавшуюся от них пустоту всю заполняет облегчение. Он тоже опускается на колени. – Я знаю, каково это – не хотеть жить, потому что однажды что-то сделал не так. Знаю. И если хочешь, чтобы близкие были счастливы – останься. Не думаю, что они желают тебе смерти, – он говорит теперь совсем тихо, его слегка потряхивает, едва заметно дергается губа. – Но, ты, может, не думал об этом раньше, но есть еще я. И я представить не могу, что однажды будет день, а тебя не станет. Мне хорошо с тобой, и хочется быть с тобой дальше. Увидеть больше. И даже если ты такой и есть на самом деле – злодей, приносящий людям страдания, ты всё равно… особенный для меня. Я их все приму, только не уходи. Не стоит сейчас говорить: «Если не спасу тебя – сброшусь и сам». Это неправильно, это давление на слабости, это привязка и создаст еще большие психологические проблемы для Артёма. Но это правда. Артём молчит несколько секунд. Выдыхает коротко – и вдруг крепко обхватывает руками за плечи, утыкается лбом, крупно вздрагивает. Плачет. Сильно, судорожно глотая воздух, и Пётр знает, что плакать он будет долго, и это хорошо – пока не выйдет вся боль, не заменится звенящей пустотой внутри. После этого ее можно будет заполнить чем-то новым. Пётр шепчет горячо, и уже не думая толком, что говорит: – Ты мне нужен, ты мне очень важен, важнее всех других людей, да мне плевать на Дашу, Леру, на всех плевать. Только рядом будь, ты не представляешь, какой ты для меня… – Просто не отпускай, – Артем останавливает Петра, сжимает крепче. Наверняка, сейчас он и не понимает, что Верховенский несет, может, поймет потом, когда уже будет поздно. «Лишь бы не из петли. И не соскребать…» – думает мельком Пётр, а вслух говорит уже совсем не дрожащим голосом: – Не отпущу. Теперь ни за что.