Черный пес

… - Вы слыхали, товарищ, что у американского мальчишки в секундантах любовница? - спрашивают Молокова на одном из собраний в ведомстве. - Никто не будет отрицать, что Трампер инфантилен, - отвечает он, буравя собеседника взглядом. - Одно дело - поставить ее в качестве секунданта, что априори уже является нонсенсом, другое - иметь с ней интимную связь. Женщины ветрены по натуре. Она предаст его ради первого встречного и разрушит всю игру. Что будет, конечно, нам на руку. - Безусловно, Александр Владимирович, у Сергиевского за спиной есть во всех отношениях надежный человек. Нас всех ждет победа. - Выпьем за это! Звенит хрусталь стаканов, и партийцы довольно кивают друг другу. У каждого из них есть свой подопечный и задание. И свои секреты, которые не узнает никто. Впереди только светлое будущее, куда ведет партийный курс, которому мало кто верит. Но по инерции движется, ведь по-другому жить не умеет. В системе все идеально – приказ и ответ, кнут и пряник, шаг туда и обратно. И товарищ Молоков привык действовать именно так. Все-таки оно взращивалось годами в нем – семья преданных коммунистов, армия, институт, Высшая школа КГБ. Потому спустя столько лет, имея послужной список и репутацию, но, не имея ничего другого, он с каменным лицом кивает, получая указания. Приказы – вся его жизнь. Получать их сверху и отдавать их вниз. Постоянная отлаженная круговерть. Он как первая собака в упряжке, уверенно следует голосу погонщика и тащит нерадивых щенков за собой. То же самое с Сергиевским. У вышестоящих товарищей есть свои планы на талантливого шахматиста. У партии есть идея, как вертеть им будто куклой из стороны в сторону. А Молоков, будучи исполнителем, грамотно дергает за ниточки, чувствуя на своих руках такие же. Стоит оступиться – и его дернут назад. Но это все только на пользу. Им всем не хватает крепкой руки на загривке, четкого приказа как действовать. Тогда бы весь мир работал словно часы. Последние дни перед матчем летят мимо. Чемоданы собраны, осталось только забрать будущего чемпиона. Анатолий как всегда хмур и сосредоточен. Его жена, пугливая наседка с глупыми большими глазами, отступает от входной двери, видя мрачную фигуру на своем пороге. Александр сухо здоровается и проходит внутрь. Ему не до расшаркиваний. Было бы перед кем. Кроме четы Сергиевских в гостиной вертится малец, их сын, сжимая в руках какую-то блестяшку. Наметанный глаз угадывает в ней часы. Молоков наклоняется к нему и говорит бессмысленную сюсюкающую ерунду, которой принято кормить детей. И мальчик послушно, настороженно сглатывает ее. Прощание шахматиста с семьей – черствое, холодное. Нет, он не стесняется маячившего за его спиной Александра Владимировича. Ему просто опостылела эта женщина. Была бы нужна – он хоть раз бы простонал ее имя во время беспорядочных неприличных встреч, которые связали шахматиста и его секунданта за последние годы. Это, безусловно, никакая не любовь, не привязанность, а просто желание выместить свою силу и потребности. Это сотрудничество. И весьма полезное. Вскоре они вылетают из Шереметьево и приземляются в аэропорту романтической Вероны. Их ждет поездка на север, к австрийской границе, где в предгорьях Альп лежит Мерано, который уже предвкушает первенство мира по шахматам. Сергиевский мало говорит за время путешествия. Лишь пялится в свои книжки да иногда листает советскую прессу. Иностранной ему не положено. Еще чего замечтается и будто проклятый диссидент попытается сбежать, что чревато большими проблемами. Молоков помнит, как у одного из бывших знакомых по комитету, произошел досадный инцидент, когда его цель после гастролей по Европе внезапно попросила политического убежища и не вернулась в Советский Союз. Александр Владимирович не трус, и со стойкостью готов принимать удары судьбы. Но позволить Анатолию вырваться из цепких пальцев, нет, он этого не даст. Вот уже семь лет он неотрывно наблюдает за этим серьезным вдумчивым человеком, который сделал целью своей жизни шестьдесят четыре клетки и тридцать две фигуры. Прекрасный образчик спортсмена и семьянина. Как хорошо, что многие и не догадываются, что на самом деле происходит за благопристойным фасадом. Вечер грозит плавно перетечь в яркую звездную ночь. Склоны Альп за окном теряются во мраке. Вот уже полчаса они вдвоем сидят в номере отеля: Молоков за газетой, от которой временами отрывается, чтобы поглядеть на Сергиевского, и сам шахматист за доской. В тишине слышно, как тикают часы. Мягкие войлочные прокладки на основаниях фигур сглаживают каждый ход, делая его бесшумным. Кажется, если не смотреть, то и сам гроссмейстер превратится в одну из своих подопечных. Недвижимый и окаменевший. Александр Владимирович знает, что Анатолий может быть другим. Главное, уметь сделать правильный ход. И тогда положение на поле стремительно поменяется. - Вы долго будете сидеть и гипнотизировать меня? – наконец, спрашивает Сергиевский, кидая полный раздражения взгляд на партийца. - Так я лучше точно не сыграю. - Может, сыграете со мной? – Александр откладывает газету на столик. - Вы вообще умеете? - в этом столько издёвки, что Молоков невольно поджимает губы. - Вы думаете, наша партия приставила к вам человека, который не понимает, чем занимается? Не высокого же вы мнения о ней, товарищ Сергиевский. Наводит на мысли... - Вас наводит на мысли любое мое движение, - восклицает гроссмейстер. - Секундант это советник, друг, в конце концов… - Или любовница, - усмехается Александр. Аналогия с Трампером веселит его. И товарищ Молоков, и мисс Флоренс Васси спят со своими чемпионами. Анатолий же смеряет брезгливым взором. Каков лицемер. - На нее вы точно не тянете. Вы машина, а не человек. У вас нет ни семьи, ни близких, только задания. И бюрократическая группка товарищей, которых вы таскаете за собой, лишь бы запугивать всех вокруг. - Сколько опасных, необдуманных слов, товарищ. - Дайте мне выспаться, - сухо отвечает Сергиевский. - Я устал. Но больше всего меня раздражает ваше лицо, которое я все ещё вижу в своей комнате. Идите к себе и играйте с кем угодно. - Вы капризны, - тяжело вздыхает Молоков. – Это не дело. Вам надо отдохнуть. Прогуляться, выпить, заняться, как говорят эти американцы, сексом. Анатолий хрустит пальцами, разминая их. Он злится, то видно невооруженным глазом. - Под вашим пристальным вниманием? – выплевывает он. - Или с вами? - Толя, я этого не говорил, - с притворной жалостью отвечает Александр. – Но оставлять тебя в одиночестве в таком состоянии не намерен. - Я не сбегу, товарищ Молоков, - взгляды их скрещиваются. - Я верю, Толенька. В приступе ярости шахматист отталкивает от себя доску, и некоторые фигуры падают навзничь. Но король стоит. Значит, они все еще играют. - Уберите покровительственный тон. Сейчас он ни к чему. Александр пожимает плечами. Иногда его подопечный упорно ведет себя как ребенок. А хочется видеть мужчину. Потому он медленно встает и подходит ближе к застывшему Сергиевскому. - Если ты так сердишься на меня, то что же ты рявкнешь завтра нашему Фредди? – качает он головой с мнимым беспокойством. - Ведь Трампер такой вспыльчивый юноша и, я уверен, выведет тебя из равновесия за первые десять минут игры. Что скажет Ассоциация? Что скажет партия? Что скажет твоя любимая жена, Толя? Ты позоришь нас всех. Прискорбное и необдуманное поведение для чемпиона. Жалкое зрелище… Анатолий хватает его за шиворот. В глазах Молокова нет ничего, кроме пустоты и влажного блеска. Ни боли, ни раскаяния, ни тем более страха. Он ждет, что будет дальше. - Замолчи! - встряхивает партийца Сергиевский. – Ты омерзителен мне со своими провокациями! - Я делаю все для твоего блага, Анатолий, - приходится чуть привстать на носочки, чтобы не висеть в чужих руках. – Я – единственный, кому не наплевать. - Ты первый, кому наплевать. Ты машина, Саша, - с едва ли не отчаянием говорит Сергиевский. - В тебе нет ничего живого. А я хочу человека рядом в проклятых поездках. Живого человека! А твоя партия и служба вытравили из тебя остатки эмоций. Ты подчиняешься только приказам. На секунду Молоков зажмуривается, чтобы просмаковать момент. Вот оно. Толя попал точно в цель. Вся жизнь секунданта и агента КГБ – подчинение и командование. И сейчас, перед ответственным моментом чемпионата, когда все в нем напряжено как натянутая струна, нужно отпустить себя. Передать кому-то другому призрачные бразды. Совершенно конкретному человеку, который знает, что делать. - Что ты знаешь о приказах, Толя? - юркий язык облизывает пересохшие губы. - Сам-то умеешь командовать? Люди - не фигуры на твоей шахматной доске. К ним нужен подход, - тянет Молоков с ухмылкой, - грамотный, выверенный. Только тогда они будут ходить. Я умею приказывать своим людям. А ты? Скажи мне, Анатолий Евгеньевич, ты умеешь приказывать? - Сядь, - цедит взбешенный Сергиевский. В его высокой нескладной фигуре вдруг появляется сила. Она заставляет его выпрямиться, раскинуть плечи и нависнуть над Молоковым всей громадой. - Так-то лучше, Толя, - снисходительно отвечает Александр и действительно усаживается на край кровати. - Еще. - Опять ты за свое… - вздыхает Сергиевский. - Не миндальничай, а приказывай мне, - требует Молоков. - Иначе спускать будешь на свою любимую доску. Широкая ладонь бьет его наотмашь, так, что на щеке вспыхивает алый след. Александр дергается, чуть отклонившись, но тут же выпрямляется. - Очень хорошо, Толя. Мне нравится… - Замолчи, - хватает Сергиевский его за подбородок и заставляет посмотреть себе в глаза. - Чертова бездушная машина. Я хочу увидеть твою человеческую сторону, железный ты ублюдок. Раздевайся. И, выпустив, Анатолий садится в кресло, не сводя взгляда с черной фигуры. Но Молоков не привык колебаться. Медленно он распускает галстук и бросает его на кровать. Пуговица пиджака поддается следующей, и он ложится на спинку стоящего рядом стула. - Я лучше встану... - начинает говорить он, но Сергиевский обрывает его. - Я сказал тебе сидеть! Это уже не похоже на слова. Это грубое рявканье. Окрик, когда непослушный пес делает что-то не так. Вслед за голосом снова последует тяжелая рука. И во власти пса остается только то, что он может не сделать, лишь бы не раздразнить хозяина. И он подчиняется. Потому что только так и может жить. Приказывая и повинуясь вышестоящим. Оттого Молоков остается сидеть, и руки его тянутся к вороту черной рубашки. Не сводя тусклого взгляда с Анатолия, он расстегивает рубашку до ремня брюк и расправляется с застежкой, ослабляя ее. Тянет собачку молнии вниз и сбрасывает с поджарых ног брюки. Рубашка падает с широких плеч. Торс его, конечно, не впечатляющ, сразу видно, кабинетный работник, но и не отталкивает внимательно следящего за ним Сергиевского. Гроссмейстер чувствует возбуждение, оглядывая безволосую грудь и мягковатый живот. И Александр это видит. Видит и победно ухмыляется. - Разденься полностью, - Анатолий сжимает губы в тонкую напряженную линию. - Хватит лыбиться. И откуда только у приличного интеллигента такой лексикон. Молоков снимает носки и кладет ладони на резинку белья. Все могло бы быть чуточку развязнее, но если Толе нужно, чтобы он сидел, то он будет. В конце концов, Александр не продажная девица из буржуазного стриптиз-бара, чтобы раздеваться, покачивая задницей и силясь возбудить своего клиента. Клиент уже возбужден, это он видит. И Молоков сам не менее возбужден. Медленно он стягивает трусы и садится, опираясь руками о кровать. Надо бы напомнить Анатолию, какой он. Медленно, подрагивая от возбуждения, Александр раздвигает ноги и толкается бедрами в пустоту. Его налитой член покачивается в такт этому движению. - Хочешь меня, Толя? - Ползи сюда и заткни свой рот, - сквозь зубы говорит Сергиевский. Его брюки оттянуты массивным стояком. И это заставляет Александра сглотнуть вязкую слюну. Конечно, Анатолий его хочет. Он соскальзывает с кровати и действительно униженно подползает к креслу. Он бы самолично убил любого, кто увидел бы эту картину. Низ живота тем временем сводит в жарком спазме. Молоков тянет пальцы к пряжке ремня Сергиевского и расстегивает ее, не сводя глаз с лица Толи. Его Толи... Его замечательного талантливого Толи. Человека, которого жизнь нигде не обидела. А даже и вознаградила, если судить по тому члену, который пульсирует под пальцами. Александр высвобождает его из белья вместе с крупными под стать стволу яйцами и застывает с открытым ртом. "Прикажи мне", - вертится одна-единственная мысль в голове. По-другому он не умеет. - Соси, - коротко выдыхает Сергиевский, и большего уже не надо. С жадностью Молоков вбирает в себя член, давится, всхрапывает и, расслабляя горло, берет его почти до самого основания. Дышать тяжело. Но это лишь досадная мелочь. Он отклоняется назад, выпуская его изо рта, и заглатывает снова. - Полностью, - на затылок ложится широкая ладонь и давит. - Бери полностью! И Александр насаживается до предела, носом чувствуя жесткие волосы у самого основания. Горло саднит, но у всего есть плата. Двигаясь всем телом, он отстраняется и вновь берет. И так раз за разом, член исчезает меж его губ, блестящий от слюны, оплетенный венами, толстый, именно такой... которого хватит для любых самых бесстыжих фантазий. В паху все сводит, и Молоков потирается стоящим членом о чужую ногу. Рука гроссмейстера больно дергает за волосы. - Не смей. Вместо ответа он издает клокочущий стон и насаживается глубже. Внезапно его отстраняют и, продолжая держать, опускают другую руку на грудь. Первый щипок заставляет вздрогнуть. У Толи, кроме отличного члена и дара играть в шахматы, еще и отличная память. И он помнит, где его секундант особенно нежен. Пальцы ложатся на затвердевший сосок и, с грубоватой лаской погладив, сжимают и выкручивают. Первый стон - самый несдержанный, но то ли еще будет. Александра гнет в чужих руках, но хватка на волосах становится крепче, и он замирает, уставляясь широко распахнутыми на Сергиевского. - Толя... - выдыхает он, подаваясь самую малость к члену напротив своего лица. - Молчи, - пальцы ложатся по обе стороны, стискивая сосок, и третьим проводят по нему с подобием нежности. Молоков прикусывает губы и мелко дрожит. Но чем дольше длится эта пытка, тем тяжелее противиться жаркой, но такой бесплодной волне, что окатывает его изнутри. Шахматист не враг, который взял его в плен, ему можно поддаться. - Толенька... - шепчет глава советской делегации. - Трахни меня... - Заткнись, - ласка сменяется резким болезненным щипком, и короткий вскрик вырывается из широко раззявленной пасти секунданта. Кресло двигается, и Сергиевский встает, заставляя Александра подняться следом, держа его за волосы. Разница в росте прибавляет возбуждающей фривольности. - Встань на колени на кровать, - приказывает он, резко выпуская Молокова. Тот беспрекословно подчиняется этому и замирает. Первый удар обжигает ягодицы. - Считай каждый, - приказывают ему. - Раз, - выдыхает Александр, опускаясь в коленно-локтевую. Еще один удар ладони впивается в мягкие бедра, и плоть подрагивает. - Два, - Молоков смотрит вперед и видит их отражение в зеркале. Самого себя, обнаженного, возбужденного и раскрасневшегося, а над ним тяжело дышащего огромного мужчину, который наотмашь бьет его. - Три... Ягодицы уже болезненно пылают. У Толи тяжелая рука. - Четыре... На пятнадцатом он давится счетом и всхлипывает. Все его лизоблюды, эта бесполезная клика приживал и мелких агентов не поверили бы, увидев его таким. Загалдели бы наперебой, но не поверили бы никогда... И вот он, Александр Молоков, во всей проклятой красе, дрожащий и готовый умолять. И это неимоверно возбуждает его. Он никому не доверяет, но происходящее – маленькая слабость, которую секундант готов разделить со своим чемпионом. Горящие от порки бедра разводят и явно любуются им. В зеркале Александр видит, как раздевается Анатолий. Как скидывает с себя пиджак и рубашку, обнажая крепкий торс. Поглядев на него, вряд ли скажешь, что шахматист. Анатолий скорее похож на пловца. Высокого, статного. И вот он, нагой, открывает тюбик с вазелином и наносит на расслабленный вход, сразу толкаясь туда пальцем. Молоков сжимается на нем и тотчас выпускает, наслаждаясь его быстрыми движениями. Никакой проволочки, никакой нежности. Его просто грубо трахают пальцами, прибавляя один за другим. И он сдается этому, насаживаясь и подмахивая каждому толчку. - Теперь не смей молчать, - награждают очередным ощутимым шлепком, а вслед за этим в него толкается восхитительный член. Шахматист грубо двигает бедрами, и Александр падает на грудь от напора. Он пытается расслабиться. Выходит тяжело. Тело подводит, зажимаясь от вторжения. Но Сергиевский настойчив, он стремится к победе и втискивается до самого основания. А после, жарко выдохнув в аккуратно стриженный затылок, делает первое движение, подаваясь вперед. - Да... - давится Молоков, толкаясь ему навстречу. Ягодицы горят, и широкие ладони впиваются в них, крепко держа. Член мало-помалу входит все легче. И ритм становится быстрым, точным, как та пощечина в начале вечера. Толя тяжело дышит и остервенело врывается внутрь. Он входит в раж, видно, как его возбуждает контроль над ситуацией. Иногда даже вцепляется в волосы на макушке и резко дергает за них, заставляя Молокова выгнуться в спине. В этой унизительной позиции член проникает глубже, отчего Александр весь содрогается, вскрикивая: - Толя... Толенька! Да, вот так... Он подается к нему, насаживаясь, и безостановочно тискает в руках покрывало. Если товарищ Молоков получает удовольствие именно так, а никак по-другому, кто может его упрекнуть в этом? Кому какое поистине собачье дело?! Он с удовольствием укажет шахматисту место после, но сейчас Сергиевский нужен именно таким. Неистовым, пьяным от желания и сильным. Сильным до синяков и истерзанной растраханной задницы. По привычке он тянет ладонь к собственному болезненно пульсирующему члену. - Не смей себя трогать, - рычит ему в ухо такой восхитительно взбешенный голос. Руку заламывают за спину, и Молоков валится лицом на кровать. Но боль лишь прибавляет остроты происходящему. Ему слишком хорошо. Член входит до основания, погружаясь в тело под нужным углом. Тем, от которого внутри разливается жидкий огонь, а изо рта вырывается стон за стоном. Снова пальцы в волосах принуждают прогнуться в пояснице. И Александр дрожит. - Толя… - с этим громким всхлипом он кончает, вытягиваясь на кровати. Сил нет. Есть лишь сытое всепоглощающее удовлетворение. Сергиевский не сдерживается и, вытащив член, изливается на красные от ударов ягодицы с протяжным хриплым вздохом. На одну бездыханную секунду они чувствуют друг друга любовниками, а не потребителями. Но только на секунду. Морок наслаждения рассеивается. - Молодец, Анатолий Евгеньевич... Было... очень хорошо, - Молоков еле как отдирает себя от кровати и идет в ванную комнату. Бедра горят, растраханное нутро саднит, но он чувствует свой триумф. Он получил то, чего хотел. Александр застывает над раковиной и смотрит на себя в зеркале. Глубоко посаженные глаза, наконец, горят огнем. Глумливо он ухмыляется такому всклоченному мужчине в отражении и идет под душ. И, смыв с себя воспоминания о вечере, возвращается в комнату, начиная одеваться. Толя в одних трусах угрюмо курит, сидя в кресле. - Мой хороший мальчик… - как щенка треплет Молоков буйные темные кудри Сергиевского, отчего тот дергает головой, уходя от прикосновения. Ему снова противны их сношения. До следующего пахнущего потом и семенем раза. Ну, ничего, это поправимо. - Отправляйся спать. И думай о завтрашнем матче, - голос Александра вновь приобретает обманчиво мягкую беспрекословность. – Ты знаешь, зачем мы все здесь. - Знаю, - сквозь зубы говорит Анатолий. – Доброй ночи, товарищ Молоков. Как же тяжело ему дается каждое слово. - И тебе, Толя. Ты потрудился на славу, надеюсь, это придаст тебе сил. И да, помни, что мы всегда поможем, если понадобится. Последняя пуговица на пиджаке застегнута. Пора уходить. - Я помню, - и в этом столько ненависти, что Александр снисходительно похлопывает шахматиста по плечу и идет к двери номера. Роли слезают с них как краска с дешевых фигур. Здесь нет хозяина и его верного цепного пса. Есть гроссмейстер и его секундант, его надсмотрщик. И если шахматист сделает неверное движение, его одернут. Перед тем, как на смену голосу придет тяжелая рука государства. Товарищ Молоков сам позаботится об этом. В этой маленькой стае он – главный.