Помпеи, или Эрос и Танатос

      — Это же гениально! — восклицал Паганель. — Обнаружить, что испепеленные на месте тела оставили от себя пустоты, заполнить их гипсом и узнать, в каких позах умерли несчастные. Ох! — спохватился он. — Простите, наверное, вы достаточно видели... Ну, в каких позах...       — Мне больше понравились мозаики, — сдержанно ответил майор. — Попробуйте все же получить разрешение губернатора на осмотр закрытой коллекции, — и он протянул Паганелю флягу с водой. Паганель кивнул: ему тоже было любопытно взглянуть на находки, не предназначенные для дамских глаз.       Октябрь в Италии стоит иного июля в Шотландии. Солнце пекло нещадно, пот щекотно лился за воротник, и бриз с моря не особенно-то освежал.       — А девы Помпей? — спросил Паганель. — Как думаете, может, там скрывается какая-нибудь романтичная история?       — Может, это юноши, а не девы? — с улыбкой предположил майор.       — Почему вы так подумали?       — Да так. Если бы за нашими спинами извергался вулкан, и настали бы наши последние минуты... — ответил майор, глядя на Везувий. — Уж я-то знаю совершенно точно, что бы я сделал.       Паганель молчал и смотрел очень серьезно и растроганно.

***

      В Шотландии в спальне постелили бы ковер или шкуру, в Италии предпочитают ждать лета, когда холодный каменный пол снова станет благом, а не проклятьем.       Мак-Наббс закуривает, наслаждаясь отголосками удовольствия в солнечном сплетении и паху. Оглядывается и любуется бесстыдно раскинувшимся на койке любовником. Незагорелое тело кажется в полумраке мраморным. Майор вспомнил ту скульптуру, где Тесей и Минотавр словно слились в любовном поединке, и чудище лежало навзничь в блаженной истоме, а его любовник требовал еще.       — Не насытились, мой дорогой? — спрашивает он. — Сейчас, потерпите немного, я приду.       Табачный дым ложится серыми слоями под потолком.       Он знает его всего. Знает, что перед пиком нужно сжать его сосок, и тогда он будет вырываться, сжимаясь, все сильнее, до боли. В этот момент нельзя останавливаться, какие бы синяки не оставлял на нем Паганель своими длинными пальцами. Он будет сквернословить, плакать и умолять. Тогда можно будет зажать ему рот или положить руку на горло. И он продолжит сам, обезумевший и горячий, как вулкан.       — Дорогой мой, — шепчет в такие моменты майор. — Погибель моя.       Паганель бы насмешливо фыркнул, но он уже не слышит слов. Излившись, он обмякает, и можно продолжать, не обращая внимания на тихие жалобы. Он так разнежен сейчас, кожа между его лопатками влажная от пота и восхитительно пахнет, и майор, стараясь продержаться подольше, выходит из него и целует там, где только что был, прямо в не успевшие сомкнуться «уста, не говорящие по-французски». А потом снова прижимается так крепко, как может, и отдается сладкому и горячему, расходящемуся от паха к пальцам ног и к голове. Он тонет в этом пирокластическом потоке и выплескивается. Потом майор встает и закуривает. Он никогда не говорит о любви в эти моменты, вместо этого он обещает:       — Если у меня не остановится сердце, через минуту продолжим.       Он возвращается и устраивает поудобнее еще погруженного в истому Паганеля. Никогда не думал, что однажды будет знать гениталии другого мужчины лучше, чем свои собственные. Он знает, где нужно сжать посильнее, а где едва коснуться губами. Паганель в такие моменты мечется, как в горячке. Он уже почти пуст, последняя судорога удовольствия длится мучительно долго, и он затихает.       Эдуард однажды рассказал, что любимая забава его однокашников была читать Шекспира и Мильтона, предполагая, что каждое «умереть» — это эвфемизм «излиться».       — Знаете, как это называется по-французски? La petite morte. Маленькая смерть, — говорит Паганель.       Это действительно похоже на маленькую смерть.