Cliché prompts

       Не важно, как часто он это отрицает, Лука боится темноты. И, как будто зима и так недостаточно плоха — холод, снег, лед и счастливые семьи, отмечающие праздники, напоминая, что у него-то нет счастливой семьи, чтобы вместе отпраздновать, — она также приносит темноту. На улице темно, когда он утром выходит из квартиры, и темно, когда он вечером возвращается домой. Даже если он оставляет маленькую лампу включенной в гостиной, он ненавидит приходить в темный дом. Он терпеть не может ходить по темным переулкам. Он терпеть не может подниматься по темной лестнице, где лампочки разбиваются детьми, играющими в футбол, быстрее, чем уборщик может их заменить. Он ненавидит все, что связано с темнотой.        И поэтому, когда после особенно ужасного рабочего дня, — ладно, он первым же признает, что допустил небольшую ошибку, но она ни в коем случае не была настолько ужасной, чтобы оправдать оскорбления, которые отвесил ему босс, — он открывает входную дверь и щелкает выключателем, только чтобы быть встреченным искрой, шипением и предательским щелчком всех выключенных электроприборов, он почти падает на дверь и готов разрыдаться.        У него где-то есть свечи, фонарики и телефон, но этого недостаточно. Декабрьская тьма слишком велика, чтобы ее можно было прогнать с помощью крошечных огоньков и мерцающего фонарика. Она требует решительных мер.        И поэтому Лука разворачивается, опять запирает дверь и, несмотря на холод и темноту, снова идет к Элиотту, чья квартира, когда Лука приходит туда, ярко освещена и жарко нагрета. Не то чтобы Лука удивлен этому факту, потому что Элиотт — олицетворение солнца.        Но удача Луки, похоже, иссякла, потому что, когда Элиотт открывает ему дверь, он уже закутан в куртку, шарф и шапку и готов покинуть свое жилище.        — Привет, Лука, — говорит он с явным удивлением, появившимся на красивом лице, — я что, забыл, что ты зайдешь?        И вдруг Лука с болью осознает, что должен был сначала позвонить. Они друзья, Элиотт и он, но они не на уровне «приходи-когда-угодно-без-предупреждения». И вот Лука стоит на пороге со смутным планом спросить Элиотта, может ли он остаться, потому что у него не работает электричество. Тупость полная, мысленно ругает он себя.        — Э-э, нет, извини, — бормочет он вслух. — Я просто подумал, что мы могли бы потусоваться, но у тебя, очевидно, есть планы, так что…        Он замолкает на полуслове. Он всегда чувствует себя немного растерянным рядом с Элиоттом, который так уверен в себе и очарователен. Он задается вопросом, почему Элиотт вообще хочет дружить с Лукой, который… ну, просто Лука.        — Или ты можешь просто пойти со мной! — восклицает Элиотт, полный эйфории и энтузиазма. — Я собирался прогуляться, чтобы посмотреть на рождественские огни, развешанные на каждом углу.        Уф. Лука на самом деле не думает, что добровольно выходить в холод и темноту звучит весело, а Рождество — это просто коммерческая штука, верно? Но Элиотт подпрыгивает от едва сдерживаемой радости, и альтернатива — это темная квартира, которая может быть теплее, чем парижские улицы, но в ней нет Элиотта. Лука быстро взвешивает варианты и, бросив последний взгляд на Элиотта, у которого в глазах сверкают звезды, а на лице расплывается широкая улыбка, сдается.        И Лука должен признать, что бродить по свежему зимнему воздуху с Элиоттом, наблюдая за рекламными экранами, транслирующими все, связанное с Рождеством, возможно, не самый худший способ провести декабрьский вечер.        Но тут Элиотт вдруг начинает возиться с небольшой ржавой калиткой и жестом приглашает Луку следовать за ним. Лука делает это после минутного раздумья — потому что это лучше, чем оставаться в одиночестве, верно? Но Элиотт ушел далеко вперед, и Лука не знает, где они, и тут так темно. Он слышит звуки, которые не может правильно истолковать, и, когда он чувствует что-то у своей руки, — что, как он рационально понимает, вероятно, ветка, колышущаяся от ветра, — он не может не издать громкий визг.        Смутившись, он прикрывает рот ладонью, но Элиотт, должно быть, все равно услышал, потому что поспешно возвращается обратно.        — Лука? Все в порядке?        Лука чувствует, как горят его щеки, но надеется, что Элиотт не сможет этого увидеть.        — Ты ведь не боишься темноты, а? — спрашивает Элиотт с дразнящей ноткой в голосе и пожимает плечами.        — А что, если да? — парирует он с явным вызовом в голосе.        — Тогда я сделаю вот так, — тихо отвечает Элиотт после пары ударов сердца, и, прежде чем Лука понимает, что происходит, Элиотт хватает его за руку и крепко держит.        — Пошли, — продолжает он. Лука гадает, не померещилась ли ему легкая дрожь в голосе друга. — Это недалеко.        Они продолжают свой путь, и, может быть, глаза Луки привыкают к темноте, или, может быть, все дело в пальцах Элиотта, переплетенными с пальцами Луки, но все это уже не кажется таким пугающим. Лука пытается разглядеть лицо Элиотта, но в темноте ничего не видно, кроме теней. Он позволяет своим мыслям блуждать. Он вспоминает тот день, когда встретил Элиотта в библиотеке, парня постарше, садящегося напротив Луки с извиняющейся улыбкой и бормочущего что-то о том, что свободных столиков нет. Вспоминает о том, как Элиотт подошел к нему в парке несколько дней спустя, проигнорировал смущенную улыбку Луки и приветствовал его веселым: «Привет, приятель по учебе», как будто они старые друзья, которых разлучили много лет назад. Вспоминает о том, как после четвертого или пятого раза, когда Элиотт помахал ему рукой с другого конца коридора, он спросил Луку, как его зовут, чтобы больше не называть его приятелем по учебе. Как Элиотт подписался на Луку в Instagram через несколько дней после этого. Он прокручивает в голове все их недолгое знакомство, а потом Элиотт останавливается и широко раскрывает руки, словно хочет представить на суд Луки нечто потрясающее.        Это старый бетонный туннель, и Лука вздрагивает. Там будет темно, холодно и сыро, и ему очень не хочется туда заходить, но в тусклом свете он видит, как взбудоражен Элиотт.        А потом Элиотт присаживается на корточки, открывает рюкзак и начинает расставлять повсюду маленькие чайные свечки, зажигая их одну за другой.        Лука не может оторвать взгляд, загипнотизированный морем света, которое создает Элиотт. Он отгоняет все жуткие тени и достаточно освещает даже самые дальние углы и расщелины. Это прекрасно, все эти крошечные огоньки сливаются в едином теплом сиянии. И, когда Элиотт поджигает последнюю и смотрит на Луку, сидя на корточках, широко улыбаясь и сверкая глазами, Лука чувствует, будто над головой парня напротив внезапно загорается еще один лучик света.        Потому что Элиотт прекрасен. Лука, очевидно, знал это, но эта мысль внезапно ударила его, как кувалда, — это не просто быстрая, объективная, мимолетная оценка общепринятой красоты, а скорее все уникальные частички, которые собраны в Элиотте и которые запечатлеваются в сердце Луки с тоскливой болью. Пламя отражается в больших глазах Элиотта, и Лука понимает, что это самый теплый оттенок серого, который он когда-либо видел, с голубыми завитками и зелеными крапинками, как на какой-нибудь картине импрессионистов. Лука на секунду закрывает глаза, ослепленный силой взгляда Элиотта, а когда снова открывает их, то Элиотт уже поднялся, и момент кажется упущенным — но Лука знает, что никогда больше не будет смотреть на Элиотта так, как раньше.        — Давай присядем, — говорит Элиотт, и Лука не может отказаться, и они сидят, прислонившись к стене, в окружении свечей, и голова Луки кружится от внезапного осознания.        Теперь все это приобретает еще какой смысл — почему он хотел пойти к Элиотту, когда ему нужен был свет и тепло, когда ему нужно было чувствовать себя в безопасности. Почему он без колебаний последует за Элиоттом в темноту. Почему рука Элиотта успокаивает его страхи.        И, когда Элиотт смотрит на него невероятно нежным взглядом, Луке кажется, что его сердце вот-вот взорвется, и он выпаливает первое, что приходит в голову.        — Я всегда ненавидел Рождество.        Элиотт вздрагивает, но потом снова прижимается к стене, и его рука подкрадывается ближе к руке Луки. Они почти соприкасаются, и это призрачное ощущение заставляет Луку задрожать.        — Тебе холодно? — спрашивает Элиотт и, не дожидаясь ответа Луки, обхватывает его ладонь.        На одно мимолетное мгновение Лука замирает, но потом приспосабливается, придвигаясь к Элиотту, положив голову ему на плечо. Он закрывает глаза и заставляет себя успокоиться. Дышать.        — А мне оно нравится, — говорит Элиотт, и Лука думает, что Элиотт имеет в виду их новое положение, но тот продолжает: — Оно делает все красивым, повсюду огни, украшения и люди, собирающиеся на праздники вместе. Рождественские песни. Еда. Люди пытаются найти друг другу идеальные подарки.        Лука пожимает плечами, но ничего не говорит.        — Почему ты его ненавидишь?        И, может быть, это потому, что Элиотт не может видеть его лицо прямо сейчас, или из-за странной близости в освещенном свечами туннеле, или из-за его новых чувств к Элиотту, но в любом случае Лука начинает говорить, его голос низкий, но честный.        — Когда я был ребенком, оно никогда не было поводом для праздника. Моя семья определенно не пыталась найти друг другу идеальный подарок. Мой отец уходил с работы, и он все время ссорился с моей мамой… А когда я стал старше, то маме стало хуже, и папа просто уходил из дома на целые дни. И он все больше и больше разочаровывался во мне — за то, что я не попал ни в какую спортивную команду, или по какой-то другой бессмысленной причине… Он кричал на меня, кричал на мою маму. А потом он ушел, и моя мама была так подавлена, что большую часть времени даже не могла встать с постели. Это было так тяжело — заботиться о ней. Я сам был еще ребенком. А потом ее пришлось госпитализировать, и какое-то время я жил сам по себе, и мне было тяжело. А на Рождество становилось еще тяжелее смотреть, как все остальные утопают в своем едином счастье и уюте…        Его голос затихает, и он смеется, тихо, самоуничижительно.        — Прости. Я не хотел быть таким занудой. Клянусь, обычно я не такой мрачный. Просто в этом году я, наверное, снова проведу каникулы в одиночестве, потому что Янн собирается отметить праздники со своей семьей, так что я не жду их наступления с нетерпением. Но довольно об этом. Давай поговорим о чем-нибудь другом.        Элиотт некоторое время молчит, и Лука жалеет, что открыл свой рот. Элиотт привел его сюда, в это волшебное место, и Луке надо было все испортить, будучи таким Капитаном Нытиком*. Он паникует, отчаянно пытаясь поднять градус настроения, взять свои слова обратно, когда голос Элиотта внезапно разносится по туннелю.        — Ты мог бы провести праздники со мной, если хочешь.        Лука поднимает голову и смотрит на Элиотта.        — Что? — спрашивает он, уверенный, что ослышался. — Почему?        Элиотт пожимает плечами. Лука смотрит на него, на его выразительное лицо — он что, видит неуверенность в этих серых глазах?        — А почему бы и нет? Я хочу провести больше времени с тобой.        — Но мы знаем друг друга всего несколько месяцев… Мы даже не так уж и близки, — слышит Лука свой голос, хотя ему так сильно хочется согласиться. — Разве Рождество не создано для того, чтобы праздновать его в кругу семьи?        Элиотт отворачивается, и его голос звучит тихо, но эхом разносится по туннелю.        — Мы могли бы стать ближе. Я бы совсем не возражал.        Лука сидит, все еще застыв на месте. Рука Элиотта до сих пор обвита вокруг его, и он чувствует, как Элиотт тоже замер после своих слов.        Мысли Луки возвращаются к тому, о чем он размышлял раньше, когда они шли, переплетя руки, в темноте. О том, как Элиотт раз за разом разыскивал Луку. О том, как он иногда улыбается Луке, как будто Лука хранит все тайны вселенной. О том, как он взял Луку за руку, когда тот испугался темноты, и защищал Луку от холода, а теперь предлагает защитить Луку от его собственных плохих воспоминаний и Рождества, проведенного в одиночестве.        И Лука забывает о декабре. Элиотт — это июль, это тепло и солнце, свежеприготовленный лимонад, запах скошенной травы и ванильного мороженого.        И, когда Элиотт наконец снова поворачивается к Луке, улыбка Лалльмана становится широкой и открытой.        — Насколько близко? — спрашивает он, придвигаясь к Элиотту. Он чувствует дыхание Элиотта на своих губах, и его улыбка становится шире, чем вообще можно себе представить.        И глаза Элиотта полны сияющих звезд, когда он наклоняется и без слов показывает Луке, насколько близко.