Знай, что я не вся твоя судьба, Лишь одна из её возможностей. Расскажи об этом птицам, Моим преданным странникам ожидания. И когда я перестану сниться тебе, Пусть это будет Новое название мира. "Моя медленная звезда"
«Значит, упорный? Хотите вторую попытку?» «Нет, не вторую. Первую.» «Ладно, поехали. Будем считать, что последний поезд ещё не ушёл. Смотрите не опоздайте.»
Степь. Я двигаюсь в город. Город — это на север. Кружится голова. Спотыкаюсь. Падаю. Возможно, теряю сознание на долю секунды. Лежу с минуту, собираясь с силами. Встаю. Иду дальше. В голове шумит от выстрелов. Дым костров разъедает глаза. Светится впереди Многогранник в дымке, как огромное фосфоресцирующее осиное брюхо. Город близко. Звук — будто бумагу смяли и выбросили. Она не зовёт, но лучше прийти. Внеурочно. Я ей очень нужен. Я иду к Собору. Там она ждёт меня. Возможно, это мой единственный шанс. Это всё не по-настоящему? Вроде как ещё не началось? Мы постепенно подбираемся к кульминации нашей постановки. Не забываем, сцена пути — одна из основополагающих. Ведь может оказаться, что путь — важнее цели. Минимум декораций, максимум действия! Ваша ноша тяжела, Бурах. Как же нам это показать? Вы идете в гору и катите перед собой валун. Ваши мышцы дрожат. Что Вы чувствуете? Вы ходите путями Бураха. А это были трудные, невыносимые пути. И каждый шаг отнимает силы. Фокус — на актёре. Наша сцена — его внутренний мир. Все по местам. На счёт три, с первой сцены. Я хочу видеть невыносимые страдания! И-и раз, два!.. Со скрипом открываются тяжёлые двери. В глаза бьёт неестественный красный свет. Аглая стоит в центре Собора и смотрит на меня. Огромные песочные часы как раз заканчивают оборот. Оглушительно гудит колокол. Гигантский маятник мерно раскачивается над головой, нависает над инквизитором как топор над плахой, как дамоклов меч, отмеряя отпущенные минуты. Блестят жёлтым в полумраке проёма глаза маски Муу Шубуун, безмолвного наблюдателя. Или сторожа. Если бы прожить ещё хотя бы год. Целый огромный год... Меня передёргивает. — Да? Она ждала меня. Я вижу. Что-то неуловимо изменилось за те несколько часов, что мы не виделись. И продолжает меняться в этот самый момент, прямо сейчас. Как будто наши Линии меняют своё направление. Колесо судьбы приходит в движение. Откуда эта фраза? Почему у меня мурашки бегут по коже? — Теперь у меня есть все доказательства, чтобы снести эту Башню Смерти. — Аглая смотрит на меня с полуулыбкой. Я уже привык к ней: так улыбается только столичный инквизитор Аглая Лилич, одними уголками губ. Не то мне, не то своим мыслям. И мысли эти обычно невесёлые. — Давай прощаться, Артемий Бурах. За эти дни ты стал для меня очень важным человеком. Единственным настоящим человеком в моей жизни... может быть. Я не могу отвести взгляд, когда она так смотрит на меня. Так смотрят все инквизиторы? Нет, это другое. Что со мной происходит? — Я уважаю людей, которые мыслят свободно. Не зависят от того, что им навязывают. Умеют заново связывать неочевидные вещи. Это свойство поэтов... и, вероятно, степных хирургов. Как вас там называют... Она перебирает в воздухе пальцами, будто ищет на ощупь нужное слово. Отчего голос перестал слушаться? — Эмшен. Знающий линии. — Ну что же... простимся друзьями. В первый раз я говорю такое человеку, из которого пыталась построить узор. Прощание? Почему сейчас? — Что-то не так? Аглая спокойно смотрит мне в глаза, и я знаю её следующие слова ещё до того, как они звучат. — Сегодня меня убьют. Она стоит посреди Собора, как чёрная мраморная статуя. Над её головой раскачивается маятник, и я понимаю: у неё не осталось козырей в рукаве. Счёт идёт не на дни. Это последние часы её жизни. — Откуда ты знаешь? — Предчувствие. Она возвращается к столу, складывает бумаги ровной стопкой. Идеальный, стерильный порядок. — Военные никогда не упускают возможности посчитаться с инквизиторами. Мы всегда вставляем им палки в колёса, они платят нам тем же. Я знаю, у них есть такой приказ. Должен быть. Не первый год работаю. Я хочу приблизиться к ней. Ещё несколько дней назад я робел в её присутствии. Пока она проверяла меня, задавала вопросы про вагонетку, про выбор. Будто искала что-то во мне, о чём я сам не знаю. Холодные, пытливые глаза. Я научился смотреть в них без страха, но до сих пор не могу заставить себя подойти ближе, коснуться. Даже сейчас, когда всё вокруг рушится. Когда что-то рушится во мне. Я не могу себя заставить. — Тогда тебе надо бежать. — Я уже думала об этом. Отправила вместо себя курьеров, чтобы отсрочить неизбежное, не идти самой... Но нет, это малодушие. Бежать... А смысл? Куда мне возвращаться? Мне так много хочется ей сказать, но я не нахожу подходящих слов. Я чувствую, как что-то происходит между нами. Будто ниточка протянулась, невидимая, такая хрупкая. И словами это не выразить. Самое главное — оно теплится где-то между слов. Я не знаю, что происходит. Это похоже на головокружение. Я будто падаю куда-то, но не хочу, чтобы это прекращалось. Почему всё так изменилось? Когда всё успело измениться? Почему сейчас я не хочу, не могу отвернуться и уйти? И мне страшно. Потому что я слышу, как поворачивается колесо. Как меняются Линии. Как она вдруг, случайно стала слишком важна для меня. Я не могу произнести это вслух. Ты тоже стала мне дорога. Не оставляй меня сейчас. Вместо этого я говорю: — С твоим умом... легко будет начать новую жизнь. Стоит хотя бы попытаться. Вместо того, чтобы добровольно идти под топор. Ниточка. Тянется, дрожит, но не рвётся. Она смотрит на меня. Взгляд изменился. — ...Ты ещё раз перевернул мой мир, Артемий Бурах, хирург-самоучка из далёкого захолустья. Хорошо. Я уеду ночью, возможность такая есть. Но. Ниточка. Дрожит, тянется, но не рвётся. — Но только если ты поедешь со мной. Я? — На что я тебе сдался? Что-то меняется. Что-то движется. Как шторм. Как лавина. И я не могу это остановить. — Потому что я вижу, что мы друг другу нужны. Нет более разных людей, чем мы с тобой. И мы могли бы прожить с тобой вместе интересную жизнь. Я это вижу. И ты это видишь. Ты видишь сердцем... чувствуешь же свои линии. Что-то беспокоит меня. Но я никак не могу поймать эту мысль. — А как же Башня? Разве ты не считала своим долгом стереть её с лица земли? Башня. Всё, что отделяет город от спасения. Если разрушить её, кровь древних быков потечёт по улицам города. Если это будет моё решение — я исполню пророчество. Пролью реки крови. — Ещё час назад я хотела свести кое-какие личные счёты с теми, кто отправил меня сюда. С теми, кто жизнь мою изломал. Теперь они стали мне безразличны. Что-то важное произошло во время нашего разговора. Настолько важное, что я готова всё изменить. И с тобой это происходит тоже. Не отрицай. Поезд с вагоном будет нас ждать у пассажирской станции. Вагон. Внутри меня всё холодеет. Это неправильно. Так нельзя. Колёса судьбы пришли в движение. — Нет. Она внимательно смотрит на меня. — Просто «нет»? Как объяснить ей? При одной мысли о железной дороге у меня всё внутри скручивает. Никогда прежде предчувствие беды не было таким ощутимым. Раскачивается маятник. Плаха. Приговор. Времени всё меньше. Время здесь неоднородно. Пытливые, внимательные глаза. Она ждёт моего ответа, а я колеблюсь. Не могу же я сказать: «Аглая, не уезжай. У меня нет аргументов, только плохое предчувствие. Останься». Маятник раскачивается. Она не торопит. — Нет. Если мы сядем на этот поезд... Должен быть другой способ. Должен быть. — У нас больше не осталось времени, Бурах. Ты поедешь со мной? Такой мягкий голос. И надежда, почти мольба в глазах. Она стоит рядом, прямая и тонкая, как стрелка часов. Вот бы коснуться её сейчас. Достало бы только смелости. Маятник раскачивается. Я чувствую лёгкое движение воздуха там, где минуту назад стоял Исполнитель. — Ты это видела? — Что? На полу лежит маска и плащ. Человека нигде не видно. А был ли внутри человек? Оборачиваюсь к Аглае. Она кажется бледной, даже белой. — Всё кончено, Бурах. Они знают. Мне уже не спастись. — Ты видела, куда он делся?! — Это уже не имеет значения. Он отправился докладывать своим хозяевам. В этом вся беда этих театральных масок — никогда не можешь с уверенностью сказать, кто именно с тобой говорит из-под клюва. Мне ли не знать. Вот уже несколько дней у меня случаются презабавнейшие диалоги с носителями таких масок. — Кому он отправился докладывать? Генералу Блоку? Думаешь, он был из военных? — Какая разница теперь. Мне не спастись. Я уже знаю, чем всё закончится. Единственный вопрос — когда. — Но почему? Мы нашли панацею, осталось только добраться до источника живой крови. Зачем военным казнить тебя? — Ты же не станешь спрашивать у пружины мышеловки, зачем она ломает мышиный хребет? Вот и я бы не стала. За Властями, за всеми силами присланными извне, за этими людьми в форме... — невесёлый смешок, — да даже за мной — стоит чужая воля. Недобрая воля. Которая не желает спасти, а желает разобрать по кирпичикам, добраться до природы, вытянуть все жилы и найти причину и следствие. Чтобы затем уложить в отчёт аккуратными столбцами цифр. Решить и привести к общему знаменателю. А дальше хоть трава не расти. Она трёт глаза. Вся бравада, вся уверенность, которая била в глаза в первый день её появления здесь, постепенно выцвела, слезла, как старая краска. Интересно, когда она спала в последний раз? Спала ли вообще со дня своего прибытия? — Я отправила курьеров. Троих. — Она поворачивается ко мне спиной, усаживается за стол. — Возможно, через несколько часов сама пойду в Управу, убедиться, что генерал получил координаты. Больше ничего сделать нельзя. Идите, Бурах. Вы свободны. Скрипит выдвижной ящик. Что-то тяжёлое положили на стол. Мягкий, почти нежный поворот механизма, звук доставленного в барабан патрона. В одну секунду я понимаю всё. — Нет. — Вы свободны. — С нажимом повторяет она. Я не вижу её лица. Ни один волосок не выбивается из прически. Застегнута на все пуговицы. Готова к встрече со смертью. — Аглая, постой. Не надо. — Всё, на что я могу повлиять — когда это случится. Даже не «как», не говоря уже о других вариантах. Я просчитывала их, знаешь ли. Ещё когда меня только направили сюда. Если бы прожить ещё хотя бы год... — Не говори так! — ...целый огромный год... Я слышу приближающиеся голоса за дверью. Тяжёлая поступь солдатских сапог. Хриплые, короткие команды. У меня пара секунд. Не задумываясь, что я делаю, хватаю Аглаю выше локтя, тащу к двери. Время остановилось. Она как-то сразу обмякла, точно потеряла всю уверенность. Я боюсь даже смотреть на её лицо. Маска и плащ. Не знаю, был ли это материальный человек или злое существо из степи — одежду он сбросил. Запахиваю плащ, надеваю на Аглаю птичий клюв Муу Шубуун; за секунду до того, как всё снова приходит в движение, встречаюсь с ней взглядом. Глаза тёплые. Она поняла. Гений всё-таки. — Помнишь, где я живу? Рядом с заводами, можно лодкой от Каиных. Через разрушенную стену, там увидишь здание большое, рядом бык пасётся. — Нахожу её руку, вкладываю несколько «ногтей» — все, что были. Клюв кивает. Поняла. Умница. Когда заходят солдаты, я трясу человека в маске за плечи. — Что значит, сбежала?! А ты где был? Тебя же к ней приставили! У неё документы для генерала, если их не передать, тут всё взлетит на воздух меньше, чем через сутки! Не переиграть бы. Стараюсь представить под маской лицо своего ночного гостя. — Где эта сука, чёрт возьми! Побежала на станцию? Значит, ещё можно нагнать! Пошёл вон, сторож! С силой протискиваюсь между солдатами, выталкиваю фигуру в маске на улицу. Остаётся надеяться, что эти театральные костюмы хоть немного защищают от заражения. Лишь бы добралась... — Вы кто такой? Имя, звание, цель визита. Армейские, кажется, уже пришли в себя. Их трое. В грязной форме, маски закрывают лица. У двух винтовки, третий, кажется, их командир, с револьвером на поясе. Один загородил мне выход, второй пошел проверять наверх. Сейчас надо выиграть ей время. Хотя бы пару минут. — Бурах, местный хирург. У меня дело к инквизитору. — По какому вопросу? Не думаю, что стоит лукавить. — Найден источник заражения. Он не под городом, а под этой Башней у реки. У инквизитора были все доказательства. Так мне сказали. И где теперь её, чёрт возьми, искать? Второй солдат спускается по лестнице, направляется к рабочему столу. У меня всё внутри холодеет. Дамский револьвер так и лежит поверх рабочих бумаг. Вышла бы она из Собора безоружная? — Сержант!.. Тот, что меня допрашивал, оборачивается к подчинённому. Не давая себе времени на раздумья, хватаю его за голову и бью лбом промеж глаз. — Эй! Стоять, сука! За спиной ругань и хлопки выстрелов, взрывается щепками дверной косяк рядом с левым ухом, жар обжигает щёку. Быстрее, быстрее... Аглаи не видно. Надеюсь, она выберется. Сворачиваю к реке и только тут вспоминаю, что отдал ей все ногти. Одонг не повезет меня без оплаты, слишком тяжёлый, говорит... Шудхэр! Ладно, пойдем кружным путём. Я слышу хриплый мат и стрельбу со стороны Собора. Прячусь за каменной оградой, аккуратно выглядываю. Вся троица стоит у распахнутых дверей и лениво палит из винтовок во все стороны. Одно хорошо с песочной язвой — на улицах пусто, все по домам отсиживаются... Стрельбу прекратили. Видимо, патроны кончились. Один из солдат снимает маску и прикладывается к бутылке твирина. Второй, со сломанным носом, сплёвывает в сторону и закуривает. До меня долетает обрывок разговора. — ... выдвигаемся к Лонгину. Генералу об этом не докладывать. — В городе наших ещё два отряда и один на путях. Не сбежит. Успеется. — Нос мне разбил, падла. Застрелю суку, как увижу. — Да вроде не сломал. Помнишь, как я на Бродах приложился? Швы накладывали... Не похоже, что они собираются меня искать. Или что направятся к генералу с отчётом. За мной не объявят охоту? Аглаю ищет не вся армия, а только отдельные отряды? Что, черт возьми, вообще происходит в армии? Раскол? А может, это дезертиры? Дворами пробираюсь до северного моста. Который час? Темно, ни зги не видно. Когда добрался до Собора, было десять. Значит, сейчас почти одиннадцать. Надо найти генерала. Убедиться, что бумаги у него. Инквизитор... О ней сейчас лучше не думать. И домой не заходить, чтобы не привести хвост за собой. Надеюсь, она доберётся. А сейчас — к делу.***
Управа встречает меня баррикадами. На улицах навалены мешки с песком, куча солдат, все куда-то спешат. В свете костров вьются в воздухе хлопья чёрной сажи, но на них уже никто не обращает внимания. Привыкли. Скрипят двери. В Управе тепло, хорошо топят. Внутри столько народу, не протолкнуться. Я оглядываюсь по сторонам, не вижу здесь генерала... Зато вижу кого-то, кого встретить здесь точно не ожидал. Форель. Стоит в уголке, прижимая к груди скомканный голубой платок. Бледная как смерть. И дрожит. Чувствую недоброе, подхожу ближе. Это револьвер у неё, что ли? Армейский, трофейный, выглядывает из-под платка. От отца остался? А сама дрожит, точно птичка. Заметила меня. — Его нет. Она тоже пришла к генералу. По его душу. С отцовским револьвером. — Дура... Она бросает на меня обиженный взгляд, но я слишком устал, зол и испуган, чтобы церемониться. — Ну как же не дура, смерти ищешь! — Ничего у меня не вышло... Ничего у меня не вышло... Форель роняет голову. Слёзы текут по щекам, капают на каменный пол. Хорошо, что вокруг столько народу. Как давно она тут стоит? Два часа? Четыре? С утра? — Это что там у тебя? Револьвер? Дай сюда. Только тихо. Стараюсь аккуратно вытащить платок из сжатых пальцев. Не даёт, вцепилась, а сама бормочет, будто бредит. — Я ничего не успела. Вошла, стала ждать. Они спросили: чего тебе? Генерала мне, говорю. А они скалятся: долго, мол, ждать будешь. Переворот у них. Взбунтовались. По разговорам поняла. Только вроде как не всерьёз... солдатам сказали, что у генерала чума, собираемся, мол, и валим отсюда. А только нет у него никакой чумы. Арестовали они его. Чтобы уехать, понимаешь? Значит, переворот. Так может, и не отдавал Блок приказ о казни инквизитора? Может, ещё есть надежда... — Понимаю. Как не понять. Лара продолжает, будто и не слышит меня. — А только вернее всего вот что. Лонгин этот, который главный у них теперь, у Блока начальником штаба был. Пёс его верный. Отец писал. Он за генерала в огонь и в воду... А это что значит? Никакой это не мятеж. Скрутили они его, чтобы ему приказа не нарушать. Они в нём души не чают. Генерал Пепел. Генерал-кумир. Отодвинули его от грязной работы, чтобы оправдание у него было. Чтобы он уцелел, понимаешь? Чтобы голова его не полетела потом! Её голос становится всё громче, на нас начинают оборачиваться. Легонько встряхиваю её, приводя в чувство. — Да не кричи ты так! Услышат же... Тихо! Лонгин. Знакомая фамилия. Чувствую, пересечёмся мы ещё с этим Лонгиным... Форелька смотрит сквозь меня. Она уже мысленно попрощалась с жизнью, когда отправилась застрелить генерала. Что-то за этим стоит, что-то, связанное с её отцом. Надо аккуратно увести её отсюда. Тут до её дома недалеко... Она всё так же прижимает револьвер к груди, шепчет едва слышно: — Всё бессмысленно... Всё совершенно бессмысленно... Беру Лару за плечи и вывожу из Управы на улицу. Забираю платок, разворачиваю. Револьвер старый, ржавый, его давно не чистили. Заряжен хоть? Не надо с этой пугалкой ходить по улицам. Велик риск, взорвётся в руках при выстреле. Вынимаю магазин, высыпаю патроны в ладонь. Два. Один — для генерала, второй, видимо, для неё. Выбрасываю револьвер и патроны в урну, несмотря на вялые протесты Лары. Навоевалась. Хватит. — Пойдём, до дома провожу.***
Скрылась из виду городская управа. Наши шаги гулко отдаются по безлюдным улицам. Жирные хлопья сажи опускаются на плечи. Я закутываю Лару в её же платок, отчего она становится похожа на уставшего, зарёванного ребёнка. Ничего, Форелька. Утро вечера мудренее... Вспоминаю её дом. Холодный, пустой. Закрытые на ключ двери, завешенные зеркала. Скрипы, шорохи, вздохи. То ли сквозняки гуляют, то ли шаги призраков на верхних этажах. — Так что это за история такая? С отцом твоим? Это её ты не хотела рассказывать, когда я только приехал? — Её. — Лара не смотрит на меня. Никаких звуков вокруг, кроме наших шагов. Чёрные хлопья, как снег... Только наоборот. — Я и сейчас не хочу. — Ты точно знаешь, что это Блок дядю Равеля... — Точно. Так в приказе было. Нам письмо прислали. Трибунал, постановление. Смертная казнь через расстрел за неповиновение приказу. Не надо сейчас... Не могу. Она остановилась и расплакалась. Горько, безутешно. Теперь я начинаю понимать. И почему Лара все эти дни казалась такой далёкой, чужой, и её мысли о наследии отца, и её самоубийственную попытку восстановить справедливость, как она её понимает. А что бы я делал на её месте, встретившись с убийцей моего отца? Ведь я до сих пор не знаю, кто это был. Все ответы — в Укладе. Любой червь, женщина, ребёнок знают, кто убийца. Но отказываются мне сообщать, пока я не возьму над ними власть. Чёрт бы их побрал. Стиснув зубы, беру Лару под руку и тащу в сторону её дома. Не самое лучшее место для неё сейчас, но ничего лучше в голову не приходит. Не стоит в этот час оставаться на улице, ночи здесь опасные. Открывается дверь. Я слышу чужие голоса в гостиной. — Это я их позвала... — бормочет Лара, прячет лицо. — Постой здесь, я разберусь. Двое незнакомцев. Один развалился на софе, второй копается в комоде. При виде меня оборачиваются с вялым удивлением, на мародёров не похожи. — Вы кто, уважаемые? Тот, что лежал на софе, лениво поворачивается ко мне. — Ну дело такое... Она, хозяйка, сказала, чтобы мы хозяйство у неё приняли и за домом смотрели. Чтобы дело её не пропадало, с «Приютом», значит... Вот, осматриваемся... уж извините, если чего не так. — С каким ещё «Приютом»? — Так ведь как... тут же дней пять как приют, значит... «Дом живых»... то есть место общее. Кто хочет, тот и приходи, грейся. У кого, значит, дома пожгли или кто в карантин не хочет. Так хозяйка сказала. А теперь вот велела дела у неё принять. Форель, чем ты тут занималась, пока меня не было? Наворотила делов. — А ты посмотри, уважаемый, кто у меня за спиной стоит. Молодец открывает рот, переводит взгляд с меня на Лару, жмущуюся у дверей и обратно. — Пошли вон отсюда. Оба. Наверное, вид у меня сейчас страшный. Весь пропах дымом, лицо в саже, за спиной — деревянная торба, удхар отца, в которых менху носят травы и человеческие внутренности. «По рукам их узнают, мясников, по глазам отличают их, хирургов». Мой вид достаточно красноречив, и через минуту дверь за визитёрами закрывается. Значит, имуществом напоследок распорядиться она успела, а с друзьями детства попрощаться — нет... Форель серой тенью проскальзывает в кабинет, единственную обжитую комнату, поворачивается ключ в замочной скважине. Я стою, прислонившись к большим напольным часам. Чувствую, сейчас свалюсь замертво. Целый день по городу мечусь как ужаленный, а кажется, будто по степи бродил, степным воздухом надышался. Он сейчас густой в сентябре, ложкой хлебать можно... — Медведь, — голос Лары глухо звучит из-за двери, — я сейчас зла на тебя. Очень. Может быть, когда-нибудь я поблагодарю тебя за это... Но сейчас уходи, хорошо? Прямо сейчас. Уходить. Куда? Где-то в городе трое курьеров, отправленных Аглаей, тщетно ищут генерала Блока. Генерал где-то под замком, скрываемый от Властей своими чересчур верными солдатами под руководством Лонгина. Где-то по городу быстрым шагом движется Аглая в плаще Исполнителя, избегая солдат, выбирая безлюдные переулки, стараясь не привлекать внимания. Отправилась ли она на лодке, как я ей велел? Нашла ли моё убежище? Она ведь никогда прежде там не была... Шудхэр, я ведь и Спичку забыл предупредить о нежданной гостье! Не было ни времени, ни возможности отправить даже весточку. А что, если мой подопечный не пустит её на порог? Голова кружится. Нужно двигаться, делать что-то, успеть... Делаю шаг, второй. Цветные пятна перед глазами. Я, кажется, падаю...***
Открываю глаза. Всё вокруг плывёт и размывается. Темно. Холодно. Где-то рядом шепчет твирь, назойливо жужжит прямо в ухо. Мол, иди, менху. Возьми меня, я вся твоя. В самом цвету. Стою посреди степи, хотя ноги едва держат. Живые здесь сны в сентябре. И вещие иногда. Со всех сторон — степь. Делаю шаг и чуть не падаю, споткнувшись о камень. Нет, не камень. Это рельсы. Я на железнодорожной ветке. Всё заросло травой, насыпь здесь разрушилась от времени. Редко в наш город ходят поезда. Оглядываюсь по сторонам. Куда идти? Вперёд или назад? В какой стороне город? Город — это на север. Больше повторять не буду. Чьи это слова? Чей это голос? Иду наугад. Глаза закрываются. Темнота.***
— Проснись, Медведь. Голос Лары, издалека. Я не могу открыть глаза. Где я?.. — Форель? — Это я. Ты ещё пока не до конца вернулся. Я тебе снюсь. Второй сон? Никак не могу вырваться из этой дрёмы. Скрипы, шорохи, вздохи. Сквозняки гуляют. Или призраки... — Медведь, я хотела тебе сказать, пока я ещё здесь. Прости меня, пожалуйста. — За то, что обиделась? Да не бери в голову. Для чего ещё нужны друзья? Вздох. — Нет, ещё раньше. Когда ты в город приехал. Пришёл ко мне раненый, весь в крови, пропахший кровью... — Да, помню. Я ещё сказал тебе, что это не моя кровь. Успокоить тебя хотел. — Прости, что встретила так холодно. Я злилась на тебя, сама теперь не пойму за что... Наверное, что уехал тогда, семь лет назад. Глупо. Глупо всё вышло... — Прости, что меня не было рядом. Прости, что уехал так надолго. Мы ещё соберёмся все вместе — ты, я, Гриф и Рубин. Не получилось у нас на Корзинке встретиться, как я давеча хотел. Даже парой слов с тобой за эти дни перекинуться не успели. Но мы обязательно соберёмся, когда всё закончится, и я всё-всё тебе расскажу. И где был всё это время... Я же медучилище бросил, на войну сбежал со второго курса, фельдшер-недоучка. И про всё, что здесь случилось — тоже. Про долг отца, про Удурга... Ветер, как стон. — Это ничего, Медведь. Это пройдет... — Потерпи, Форелька. Я знаю, что это сон, что это не по-настоящему. Можешь обижаться на меня, если хочешь. Но если я всё сделаю правильно, я смогу всех защитить. Даже Аглаю. Скрипы, шорохи. — Ты не спасёшь её, Медведь. Она уже на пороге. Только ты её и держишь здесь. И я тоже скоро уйду. Моя ветка называлась «Дом живых». Я была самой доброй. Я же до самого конца не знала, что встречусь с убийцей своего любимого отца... Почему «была»? Что-то случилось, пока я спал? Лара? — Прощай, Медведь...