Отвращение к апельсинам

Кэйа чувствовал себя ребенком, когда заглядывался на узоры подаренного ковра. По голове такие ассоциации ударяли не самым благоприятным образом, однако... по большей части было все равно. —А напомни, откуда он у нас? Дайнслейф грузно пихнул спортивную сумку в коридор и уселся рядом, у дивана на полу, и уставился на нелепый ковер, категорически утяжеляющий тон всей комнаты. —Да вроде Эндзе когда-то дарил. Я подумал, что если не повесить его хотя бы сейчас, будет как-то некрасиво. Кэйа пожал плечами, даже не пытаясь понять, что за Эндзе, хотя может поклясться, что знает его. Потому что круг общения Дайнслейфа не меняется уже десять лет, и Кэйа застал в свое время всех, кого только можно представить. Зима скоро закончится, как будто полноценно и не начиналась никогда. Осень плюнула на улицы что-то листяное, мокрое и местами снежное, поубивала прихотями людей, припорошила соленым снегом тротуары и уступила место этой странной весне из будущего, нежной и легкой, как газовый платок. И Кэйе тридцать, и с этим ровным круглым числом почему-то становится легче. И одновременно тягомотнее. Если в двадцать-с-каким-то-незначительным-хвостиком еще можно стягивать все на студенчество, то из-за этой кривой змеи с нулем приходится становиться человеком. И не хочется броско одеваться. А это сложно! Зато Кэйа понял, что люди вокруг самые что ни на есть настоящие, хотя чаще всего казалось, что наоборот, и что человеком быть не так уж и сложно. И что все это время даже у него неплохо получалось. Исполнение, конечно, знатно хромало, но люди с ним здоровались, запоминали лицо, пожимали руку. Что каждое уведомление, от которого экран светился ярко-ярко посреди ночи, настоящее, что в нем нету ничего экстраординарного, что быть в хороших отношениях с людьми даже тогда, когда от них месяц ни слуху, ни духу — нормально, тоже понял. И понял, что люди очень уж любят совать куда ни попадя конкретику, разделения, и что все должно быть четко и по делу. И люди, конечно, те еще пиздаболы. И не беспокоит его, что такими вопросами следует задаваться в девятнадцать, но никак не в тридцать. Да и слишком много подобных юношеских тем Кэйа берет на себя. С другой стороны, кому еще оставлять такие размышления? Тредов в твиттере все больше и больше про массовые ухудшения и совсем немного про человеческое устройство. Он вздыхает, закатывает глаза и сам себе отсригает последнюю выцветшую прядь, ухватывая бледные химозные волосы в кулак. Дайнслейф находит это ужасно крайне символичным и оттого фарсово-прекрасным. Он никогда не спрашивал, почему именно Кэйа пришел тогда, ночью в свой день рождения, в гиперболе своего разума и самом отвратительном состоянии, которое только можно представить, потому что понимал, что причина не из приятных, и вытаскивать из Кэйи все щипцами, чтобы он одумался — глупо. Поэтому он просто стоит в дверном проеме и смотрит в зеркало, в котором почему-то своими руками стрижется Кэйа, грузно посмеиваясь над собственным отражением. Он долго думает, как докатился до такого, но прекрасно понимает, что дело в человеке. Как бы то ни было, Дайнслейф все еще вписывается в рамки его лучшего (и единственного, по совместительству) друга, и это остается неизменным для них обоих. А однажды, в такой свежий весенний день, Дайнслейф спрашивает его, сидя со скрещенными ногами на коврике для йоги. Комната затянута курительными благовониями и сосредоточенными мыслями Дайнслейфа, но вопрос он все равно задает, к медитации никаким образом не относящийся. Его вообще не волнует, что заниматься медитацией в гостиной с другим шумящим человеком как-то странно, но он и так на многие вещи закрывает глаза. —Когда ты последний раз был в театре? —Года полтора назад, — с поразительной скоростью и незамедлительностью отвечает Кэйа, не отрываясь от экрана ноутбука. На нем пляшет виснущий рутрекер с изобилием паленых фотошопов, и это слишком важно, чтобы отрываться на странные бесполезные вопросы. — А что? —У меня знакомая в кассе работает. Сейчас приезжает какой-то коллектив, она говорит, что билеты будет не достать. —Не думал, что ты любишь театр. Дайнслейф пожимает плечами и продолжает думать что-то медитативное. —Я и не люблю. Слишком странно для меня. Думал, тебе будет интересно, много пьес в последнее время читаешь. —Что ставят? —"Каменного гостя". У Кэйи исчезают все лишние вы домыслы и сомнения. Червь на крючке, крючок в рыбе. Фотошоп медленно качается со всех открытых компьютеров, пиров, чего там еще... —Я схожу. Могу один. —Может, пригласишь Дилюка? —Приглашал в прошлый раз. Он отказался. Дайнслейф пожал расслабленными плечами, прикрывая глаза, ставшие прогоревшим камином с углями от усталости. У Кэйи к Дилюку абсолютно всегда были свои претензии и недовольства, но это совершенно не его дело. И Кэйа идет — по весне идти легче. Тридцатилетним идти легче. Человеком идти легче. И, хоть ему уже за двадцать семь, настроение неустойчиво двадцатисемилетнее. Не хочется заглядываться на улицу, на равномерность трещин на тротуаре, то, что весна какая-то предупредительно-странная. Кэйа делает глубокий вдох, выдох, вдох, когда занавес поднимается. Хочется стучать по впередистоящему стулу, царапать бархатную обивку на спинке, спешить в буфет и смотреть, как кто-то хамит гардеробщице, но не смотреть на сцену. Поэтому Кэйа и не смотрит — ему достаточно слышать. —Я на зов явился, — заявляет Чайлд, нахмурив брови. На нем все та же серая косуха и цветастый бадлон, в зубах что-то тлеет, и он очень похож на себя, но очень не похож на Тарталью. Кэйа утирает нос, понимая, что долгожданный чих, который так и норовит вырваться, не случится, от этого на сердце как-то беспокойно. Но не так, как от беспрерывного икания, с которым, порой, сердечная мышца не справляется вовсе. Просто неприятно. Из хмурых раздумий вытягивает его молодой, но глухой голос с еле слышным акцентом, которого раньше точно не было. —Не жалеешь? —Ничуть. Чайлд смеется, закуривая внезапно настоящую самокрутку из настоящего табака. Он определенно кажется взрослее, хотя не так сильно повзрослел. Стены знатно пожелтели от сотен таких сигарет, но лучше уж красить стены, чем вонять ссаными тряпками. И лучше красить стены в квартире, предназначенной для вписок, чем в отеле со сломанными датчиками дыма. Оба молча приходят к одинаковому заключению, хотя оно довольно бессмысленное. Но мысль поймана, а я значит, и пульс тоже. Хотя Кэйа так не думает. Сердцебиение Аякса оглушающе громкое, разрывающее барабанные перепонки на упругие лоскуты во всю раковину, выпирающее из ребер и водолазки, и слишком своевольное, чтобы так просто отдаваться. Затылок стукается о что-то твердое — спинка стула посажена очень идиотски. Висит плакат, в нем что-то нарочито магритовское, лежит рука и стоит пепельница, что звучит как-то нелепо странно. Поэтому Кэйа убирает руку, скользя пальцами по неровному краю пепельницы. Ее недавно вычищали; тщательно мыли водой от остатков въевшегося пепла весьма крепких недокуренных сигарет. —Да нету тут никакого нравоучительного смысла, вообще нет! Меня, конечно, можно назвать торчком, но тебе побаловаться порошками... Просто незначительно. — Чайлд заводится из-за какой-то очевидной глупости, мелочи, недостойной внимания. Хотя странно, откуда она взялась. Телевизор выключен — не то что бы телевизор такой модели вообще может включиться спустя столько лет работы, — книги закрыты, и тема была... совершенно отвлеченная. Аякс машет в воздухе сухой жилистой ладонью, отмахиваясь от съедобных мушек мыслей. Она выглядит старо, почти дряхло, и это, вопреки всей его спокойности, пугает Кэйю. Но Кэйа, наверное, понимает, что Тарталья, в принципе, прав. Никаких погоней, страха, рассыпающегося сознания или неуловимого понимания глубины этой пучины. Он просто пробует, пробует, потому что общается с Чайлдом. Никто не душит сзади, родные не качают головой разочарованно, и никакого запаха жженой резины. Это все не есть наркомания, невесть что вообще, из-за чего не хочется убиваться и страдать. А может, он просто себя успокаивает, и Чайлд тоже его успокаивает, но кто же понимает, как это действительно происходит? Кэйа смотрит на всю эту картину: распинающегося среди желтых стен съемной квартиры Аякса, почему-то чистую пепельницу, но заляпанный потолок и изобилие плакатов от хозяев, переносную раскладную вешалку с костюмом, и видит, что это действительно что-то необъяснимо постановочное. Со своим светом, кричащими где-то механиками камеры. Снимали отельный номер, липкий от оранжевого фонарного света и горького горячего дыма, дублированную встречу на площади, крупным планом опасно-морковный кончик сигареты, проволочный — от слова волокита, конечно — снег да и все-все. Вылизанно и красиво. Но все равно по-настоящему, потому что Кэйа чувствует свое лицо, весьма неплохую упругую кожу, которая совсем-совсем неподдельная. Да и Чайлд на искусственного не похож, хотя после роли остается прибитым. Но и времени прошло немало. Но, и, или, ему просто все меньше нужно притворяться в роли. Аякс поднимается со скрипящего антикварного стула и рушится на горизонтальную поверхность. Коричневый обитый диван, знатно облюбованный кошками разных размеров, расцветок и нравов. Торчащие тканевые кусочки, вспоротые когтями, неочевидно щекочут щеку. Кэйа что-то спрашивает, а Аякс отвечает; спрашивает что-то Аякс и отвечает Кэйа. Ну какая-то разгвоорная идиллия. Уже на повышенных тонах. Уже даже агрессивная. Кэйа потирает зудящие костяшки и по очереди расцарапывает кутикулы на пальцах. Методично, методично, придерживаться методичности. Аякс от такого только рдеет да стучит по столу. —Но ты понимаешь, что я тогда был нешарящим соском и Кафку обсуждал? —То есть и я был соском в двадцать восемь, если Кафку обсуждал? —Да! Вот слабо оценивать художественную ценность писем Сыромятникова? —Кого? — Кэйа аж разворачивает голову от зеркала. И правда — перед ним совершенно другой человек. — Ай, ладно, не надо. Что я хочу сказать... что изменилось-то за полтора года, что ты перестал быть соском? —Я человека убил. —Сыромятникова? —Кого? А. Нет. Я не знаю. Чайлд подпирает лицо — не кулаком, а целой раскрытой ладонью — так, что кожа на щеке натягивается, уплывая куда-то вверх. Самокрутки докуривать неудобно... Чуть пальцы не обжёг. Зато пахнуть будут приятно, по-настоящему. У Кэйи дорогие сигареты из блещущей светом табачной лавки, где стенды с пачками обычно завешены опрятными глажеными мини-занавесками. Это странно, ведь такие места он презирает (или презирал). Если табак — то для людей, то из-под железной колесной конструкции, без кнопок, да и без табака внутри тоже. Но так вышло. Эти сигареты он уже и стрелять не дает, элегантно обходя прохожих с крысиным шепотом "это была последняя". Чайлд стрелял из пистолета? Или резал ножом? Или бил в солнечное сплетение. Или рвал руками селезенку. Ударил тяжелым предметом. Топил под водой. Под подушкой. —Нет. Ответ следует из-за чрезвычайно очевидного замысла в пустоватых глазах Кэйи. Он смотрит совершенно сквозь Аякса, потирая висок теми пальцами, между которых зажата сигарета, не испуганно, но и не спокойно; впрочем, на выданную ему информацию честно по-человечески плевать. До тех пор, пока это действительно вписывается в рамки доступного образа Тартальи. —Тогда как? —Я не помню. Это было давно. —Раньше, до того, как вы сюда приезжали? —Нет. Кэйа закатывает глаза, откидываясь на спинку стула. Пустой диалог. Звенящий пошлостью. На зубах выступает едва слышное раздражение. —И как же тебе это помогло в отсосочестве? —Это как в армию сходить. Чайлд пожал плечами, прокручивая спасенный от обожжения фильтр в руках. В воздухе тихо и злобно. —Хочешь еще? —Хочу. —честно отвечает юноша, —Хочешь еще? —Хочу. Мне кажется, меня не взяло. —Тебе кажется. Не отвык еще. Альберих пялится на собеседника почти с насмешкой. Не отвык, все же, смело сказано... но с другой стороны, где, если не в состоянческом симбиозе пребывал Кэйа с того времени? И, может, действительно ничуть не отвык. Или же Аякс говорит про единицу времени "конкретно сейчас"? Не отвык от чего, от чиха? От проходящего по назальным путям прямо в мозг? —Ну, ладно, — Чайлд вздыхает, теребя сережку в ухе. Ему скучно. — Что расскажешь? —Что я — тебе расскажу? Поверь, совершенно ничего интересного. Зато смеется Кэйа как и прежде — немного гаденько и завораживающе. Если сравнивать с тканью, то туго рвущееся постельное белье. Не резко, но и не легким движением руки. —Тогда не рассказывай. —Вы ставили "Вишневый сад"? —Ставили. Но меня тогда еще в труппе не было. Кэйа кивает, складывая ногу на ногу и расстегивая верхние пуговицы накрахмаленной рубашки. Чайлд поправляет цветной, но темный бадлон, елозя ладонью по шее. И Кэйа берет еще, сразу же откидывая легкую шариковую голову до тяжелой автоматической боли в затылке от неудобно поставленной спинки стула. Хотя, не так уж и больно, если присмотреться. Боль будто только от ощущения столкновения, но не от самого столкновения. Теперь смеется Чайлд. Потом проходит полчаса. И сколько Кэйа уже взял... и брал, брал-брал. И зубы больше не скрепят. Потому что до смеха на слизистой щек, лежит на какой-то раскладушке, кажется, на длинном диване, и давится смехом до умопомрачения. Чайлд рядом. Сидит. —Я бы процитировал что-нибудь из проигранного спектакля, но мне влом. Кэйа плюнул ядом куда-то рядом с собственной головой и отвернулся, сгибаясь пополам. —Ну и ладно, командорище. Альберих без проблем сохраняет рассудок и смеется. Тело пробивает сводящая конечности вместе судорога. Аякс скрещивает ноги и кладет подбородок на сжатый кулак. —Все конечно. Дрожишь ты... —Непоэтично, блядь. — Кэйа очевидно жалуется, обхватывая предплечья ладонями, — факт констатируешь, а не цитируешь. Чайлд пожимает плечами, покачиваясь из стороны в сторону. —А я смогу от этого умереть? Тарталья щелкает пальцами, выпрямляя спину. Над головой, кажется, загорится ультрафиолетовая лампочка. —Вот! Вспомнил! — Он разворачивается к Кэйе, беря того обеими руками за щеки. — Так и убил. Лицо у Кэйи теперь уже пьяное-пьяное, липкое-липкое. Темные проволочные волосы спадают на лицо, прикрывая повязку и бровь над зрячим глазом. Как же интересно получилось прикурить.