Отвращение к апельсинам

Кэйа практически висит на поручне в метро, даже не смотря на изобилие свободных мест. Редкие люди деликатно рассосались по одной штуке на вагон, но было тихо настолько, будто их и вовсе нет. Даже шум едущего поезда не резал уши. Кэйа одной рукой цепляется за этот дурацкий поручень, дисбалансно висит так, что колени вот-вот коснутся пола, и гуглит действие кокаина, не заходя в режим инкогнито. "You've got this strange effect on me" -Ало, Дилюк? И Дилюк, как ни странно, берет трубку. Даже через экран чувствуется злобная запыханность и определенная потерянность. Сквозь шум метро плохо что слышно и еще слава богу, что сигнал пробился. -Чего тебе? -А сколько мне исполняется? Молчание. -Двадцать девять, Кэйа. -А-а-а. Спасибо. Многозначительные гудки. "And I like it" -Это значит, что наркотики я попробовал в двадцать восемь. Альбериха немного пошатывает. То ли это несущийся поезд не дает устоять на месте, то ли мышцы подводят под действием неизведанного. Поезд останавливается, и в вагон заходит еще один человек. Миниатюрная девушка очень недружелюбного панковского вида занимает сиденье возле двери за стеклышком. Телефон у нее сел, поэтому остается пялиться на молодого человека посередине вагона. Доверия он точно не внушает, особенно, когда садится ровно напротив, немного расставляя ноги и вешая руки, сцепленные в замок, в эдакую проплешину. Смешок, дружелюбно прикрытый глаз, но к девушке он не липнет, правда, говорит слишком активно. Ну, немного, может, липнет, с учетом того, что сбежать из пустого вагона едущего поезда некуда. Только он совсем не страшный - и не жалкий - и не приятный - и не неприятный. Он какой-то очень характерный, но неопределяемый. Девушка выходит через остановку, а Кэйа все не дорассказал туда историю с скамейкой в центральном парке. Ну, ладно, так вышло. Еще так вышло, что Чайлд уехал. Мне понравилось, как ты сыграл. Мне понравилось, как выстрелило это странное ружье, а потом ежился на морозе и слякоти так, что лицо иней покрывал, я знаю, что уши у тебя были заложены. Кэйа постукивает пяткой в ботинке по сиденью и продолжает перечислять некоторые зарисовки за сегодняшний день. Их, в целом, не очень много; сложно уследить за постоянно скачущими эмоциями и самоощущением, особенно, когда больше концентрируешься либо на сфабрикованных мыслях и чувствах, либо на ком-то другом. Альберих предпринимает попытки встать несколько раз с переменным успехом - ноги не то что бы скашиваются, и контроль вовсе не потерян, и не немеют они, боже, ну куда! Просто как-то забавно. Будто механизм таза забегает вперед, его вот-вот унесет к противоположному ряду сидений, но не совсем, и тяга не успевает набраться, и кости рухлядью падают обратно. -Мне почти тридцатник. Он не уверен, стоит плакать или смеяться, или что. Разговоры с самим собой не в новинку, но тем не менее перед мчащимся тоннелем за застекленными дверьми почти что стыдно. Кэйа отворачивается от хитроумных труб, шлангов и линейных ламп, уставившись на дверь между вагонами. Надо же, люди... а они когда-нибудь пробовали кокаин? А им понравилось? А у них был желтый кликер с красной кнопочкой? Сколько же он уже едет? О, моя остановочка. Но двери успевают съехаться, а поезд - тронуться снова. Ну, можно пройтись по улице чуть дольше? Или поехать обратно? А вдруг он снова прошляпит остановку? Лучше тогда выйти. На станции лежит одинокая перчатка, вымоченная в свежевыпавшем снегу, сломанный брошенный зонт и декор в виде лимона от детской люстры. Но Кэйа не замечает. Его пальтишко, очевидно, не предназначено для такой погоды. Черт с ним, со снегом, но в конце ноября можно надеть что-то и поответственнее! Да и проблема не в том, что он выпендрежник и не в том, что верхней одежды качественнее у него просто нет... а в чем тогда? Подождите, тогда в этом и есть. А в первом или во втором? Мне-то откуда знать! Я иду прямо по снегу, а ноги проваливаются и мокнут. А еще это приятно. А на асфальте кто-то лежит - но это мне кажется, мне и тогда казалось, что по мне ползает кто-то. Я всегда так думал? Вопросами. Почему я думаю вопросами? Руки у Кэйи засунуты в карманы, но большие пальцы снаружи. Он как бандит! Человек, на которого упала снежная глыба, подтаявшая и потяжелевшая с крыши, продолжает лежать. Это тоже женщина, в женской одежде, это холод, но без крови; утром ее заберут, как и заберется состояние Кэйи, так он точно думает. Башкой, да и всем телом сразу, он ударяется о большой параллелепипедный рекламный трон, светящийся на всю улицу. На слайде девушка с выбитым зубом кусает яблоко. Это реклама парфюма. Кэйа не падает, но хохочет. Давно он не покупал себе парфюм, да? Как пахнет выбитый зуб? На следующем слайде женщина в коктейльном платье танцует в лесу с бубном. Это реклама стоматологии. Альберих давно не видел женщин. Да и людей, в целом-то. Хотя видел, но как бы не видел; аж глаза закатываются от таких оборотов. Ну, глаз. Тот, которым он видит. Считается та женщина на асфальте, если он ее выдумал? А зубной парфюм или народная стоматология? А зачем? Кэйа заходит с широкой ноги, пропихивая мужчину внутрь помещения. Со стороны он выглядит как малосольный огурец, припорошенный последним осенним снегом, рассуждает примерно так же. Хватает Дайнслейфа за плечи. В словах Кэйи полная неразбериха, хотя предложения он говорит вполне реальные - о том, что ему нужна помощь и о том, как сильно он все это вокруг не понимает. И про должок и извенения. Но в глазу полная паника, мечется по радужке и заползает аж за орбиты, подпитываемая нездоровой неадекватностью. -Не пытайся понять. Он унюханный, - констатирует Альбедо, поправляющий горло свитера, - был рад тебя видеть. Дверь за ним захлопывается, оставляя действительно унюханного Кэйю с Дайнслейфом наедине. Первый смеется и поскальзывается на той же слякоти, которую принес на своей обуви. Лицо не пьяное - Дайнслейф отлично знаком с пьяным. И Кэйа не глядя сбрасывает ботинки, шарахаясь куда-то вперед, в пальто, в паркет, внутрь. Ноги вообще безбашенные гниды. Он молчит, хотя челюсть совершенно точно двигается - или двигалась, Дайнслейф молчит тоже. Альберих, кажется, впервые не может считать выражение с его глаз. Блондин выходит на лестничную площадку, захлопывая за собой тяжелую дверь, но Альбедо на быстрых неживых ногах уже скользнул мимо спящего консьержа на первом этаже. Как она только пропустила Кэйю? Его просто спасло, что он действительно все еще помнит номер квартиры и имя. Поэтому Дайнслейф возвращается. Защелкивает кропотливо все замки, перекидывает крюк на самодельную петлю, а золотую цепочку почему-то игнорирует. -Глупо предполагать, что ты возвращаешь костюм. -Что? А-а-а, - Кэйе действительно нужно время понять, о чем речь. Дайнслейф совсем как-то размылся в воспоминаниях. Кадык катится куда-то на пол, как стеклянное глазное яблоко по скошенным половым доскам на шатающемся корабле. Кэйа промаргивается. Так они и стоят: Дайнслейф в коридоре, раздосадованный, растерянный и немножко разозленный. Символическое шампанское, которое никто не собирался пить, стоит открытое на рабочем столике. Пробка вышла мягко, выпуская морозный дымок и шквал закупореных газиков в нос. Это брют; Альбедо сам похож на брют. Но Дайнслейф этого не узнает. Они не говорят. Кэйа подходит (ах, как он уверен в себе), трясущейся своей радужкой бегает по лицу. На крысу не похож. Но на кота тоже; ни на кого не похож. Наверное, он все же ниже Дайна, но осанка у того все же не ах-ти. Кэйа рассмеялся. Какая-то комедия, ей-богу! Просто мыслить слишком просто. Одно конкретное озарение не задерживается совсем, цепляется за другое, это бесконечно. Кэйа хочет, чтобы его ударили по голове, хочет чего-то адекватного, но честно, абсолютно честно, не получается. Почему дым из комнаты стоит такой четкий? Почему он чувствует себя как минимум говняненько, хотя имеет полное право и совсем не должен? Да? Альберих стукается головой - как о рекламный трон - и падает куда-то. Куда-то, кажется, в руки или на вышкуренные половицы, гладкий деревянный паркет, тот, что из дорогих, которым заменили типичный ламинат из новостроек. Он был и раньше (Кэйа его помнит - пару раз разбивал себе колени, скользя на повороте из коридора в гостиную), да и сейчас ничуть не изменился. Во взгляде Дайнслейфа, ловящего его от тупого падения, осуждения нет, нет недоумевающей примеси, нет обреченности. А в их отношениях нет удобства, неудобства, насилия, грязных носков, недопонимания, обид, любви, жертвенности и привычек. Кэйа совершенно точно не собирается давать характеристику этому всему, и успешно даже не задумывается. Само наличие этой связи воспринимается как данное - сейчас середина весны, Кэйа чист как никогда, но комната в отеле со светом из картин Эдварда Хоппера маячит где-то на периферии, да Альбериху даже не стыдно как-то - зато боязно перед самим собой. Кафка, пьеса Вампилова, карманное зеркальце, потерянная зажигалка с колупающимся акрилом, Дайнслейф убежден, что это вульгарное плебейство, Кэйа понимает, что ему тридцатник, а это все сериал про подростков, сделанный подростками для "умных и непохожих людей", номер под номером пятьдесят шесть, чешущийся нос. Он смотрел "Эйфорию", было обидно, потому что его пестрая короткая шуба осталась в старой квартире, а новая это та, которая постоянное место жительство лет пять назад. Кэйа все еще думает вопросами, уже не ездит на Нарвскую ходить у зеленого промышленного здания, не шароебится по метро и не знает, кем работает. Дайнслейф пишет статью в свой независимый-интернет-сми-портал, Кэйа фотографирует иконы и почему-то получает за это деньги. Каждый его медлительный процесс замысляется настолько, что он только сейчас примерно понимает происходящее в целом. В недрах черепной коробки восстанавливается дзен. Кэйа общается ровно с одним (1) человеком, живет с ним, ест за одним столом, работает, говорит, дружит, спит, тошнится от нелепых подражаний французской новой волне, которая уже старая, но люди думают, что могут так же, и вытряхивает из головы дрянные мысли. Дайнслейф лепит на предплечье телесного цвета склизский пластырь от никотиновой зависимости, и Кэйе хочется блевать. Он лежит на гладком паркете, смотрит в крепкий потолок. С Дилюком они помирились снова, и от этого тошно тоже, людей становится слишком много, они теперь видятся, этот ублюдский день рождения тридцатого апреля, и Кэйа понимает, что во всем этом он свой, вот, он тут сидит, и на фотографии без него было бы пусто. Обхаживал бы Дайнслейф этого Альбедо, который пропадет без вести через два месяца, Лиза бы не вспоминала, как хорошо было цапаться целый обеденный перерыв напролет, и от этого было бы не по себе. Да и не то что бы он не хочет быть совсем этим своим. Просто это слишком странно, чтобы быть правдой. Как в одним мире может существовать эта эпопея, Кэйа, который не шарахется от томного прикосновения к шее от человека, который когда-то был его лучшим другом, Джинн, зачем-то возвращающая чертовы подарки, Дилюк, не умеющий пить, и какой-то человек без искусствоведческого образования, выпирающий из бадлона позвоночник, ломкие конечности и настолько вычурная труппа, где никто никого не называет по именам? Может, это и не плохо и даже не так пафосно, как можно сразу же представить. Может быть, так правда удобнее. Кэйа не думал, хотя мог; не размышлял, хотя мог; да и много чего не делал. Забывал поставить компьютер на зарядку, выпить вечером чай, сделать "око возрождения" с утра, но собой быть не переставал. Переставал пить, и оказывалось, что, в принципе, если тебя никто не презирает и не бьет лишний раз, то почему бы и нет. Сидя на лавочке в скверике, на ограде которого женщина продавала сувениры и букинистику, Кэйа под конец мая провожал радостных школьников на каникулы, смотрел на лопнувшие почки, газеты в песке, обертки от мороженого, свои темные руки, ставшие вновь живыми после того, как внезапнопостарели. Подошву новых кед он усердно стирал о грунт, почему-то царапая ногтями коленки. И все у него, в принципе, было хорошо.