Целуй меня

Целуй меня. Я ненавижу, когда ты так нужен, Потом ведь всë намного может быть хуже. Ты выдыхаешь: у нас есть час, час, час, всего час, И мы кладëм на ковëр оружие.

      Дане кажется, что дня хуже, чем сегодняшний, у него не было никогда.       Ну, если не брать во внимание тот самый, когда он на свет появился, но это уже совсем другая история.       Неугомонные мысли уже настолько сильно истерзали его мозг, что Даниле кажется, будто его IQ вот-вот упадëт до уровня папы Лëши, а этого он, если честно, больше всего на свете боится.       Нет, ну это уже совсем ни в какие рамки!       Чужие руки легли на талию, заставляя сделать ещë один маленький, совсем крохотный шажок вперëд, а чужое дыхание отчëтливо чувствовалось на губах. Но был только миг между сладким желанием и горьким осознанием всего происходящего, по прошествии которого вся атмосфера какого-то непонятного и совершенно не поддающегося логике волшебства рассеялась, а во рту остался лишь привкус отвращения.       Отвращения к самому себе.       Даня не знал, на кого смотреть, и потому его взгляд бегал с одного лица на другое, охотнее цепляясь почему-то за ванино.       Из-за одного только беглого жеста — нервного облизывания губ — внутри всë скрутилось, а этот странный привкус во рту стал лишь сильнее и противнее.       Едва слышно застонав, Данила переворачивается на другой бок, накрывая свою голову подушкой, словно пытаясь себя задушить.       Вариант-то, в принципе, неплохой: если перекрыть мозгу доступ к кислороду, то у него вряд ли останутся время и силы на то, чтобы прокручивать в голове глупые и абсолютно неправильные мысли, раз за разом возвращаясь к главному событию прошедшего дня.       Ещë и песня эта дурацкая в голове заела… Или это не в голове?       Даня хмурится и, медленно сняв со своей головы подушку, садится, прислушиваясь к звукам. За окном раздаëтся едва слышный шелест листьев — ветер поднялся, словно согласовавшись с бурей мыслей в данной голове; с кровати рядом слышно тихое, но какое-то неровное дыхание и… та самая песня.       До Данилы только сейчас доходит, что всë это время музыка играла не в его голове, а в наушниках Вани, привыкшего включать всë на полную громкость.       Удавить бы его этими самыми наушниками, да вот только они, сука, беспроводные.       Переборов в себе желание подняться с места, открыть окно и уйти из этой комнаты через него же, Даня собирается с силами и кидает подушку в соседа по комнате. Не попадает. Не то из-за темноты, не то из-за проблем с координацией, не то из-за дрожащих от всех этих идиотских мыслей рук.       Ваня дëргается так, словно в него кинули не подушку, а молоток, и садится на кровати, вынимая один наушник из уха.       — Тебе заняться нечем? — у Ивана из-за долгого молчания голос чуть хрипловатый, и Дане хочется громко взвыть. — Ты чего не спишь вообще?       — Музыка твоя мешает, — огрызается он, резко вскакивая с места, чтобы вернуть себе свою подушку. — Ты либо потише сделай, либо выключи еë уже. Десятый раз на повторе одну и ту же песню слушаешь.       — Красивая песня, — Ваня улыбается вполне себе безобидно, но Даниле почему-то кажется, что он издевается. Точно издевается! Будто лежал всë это время и слушал, что там у Данечки в голове творится, а теперь насмехается, скотина эдакая.       Только это ещë сильнее с логикой не вяжется: едва ли Иван вдруг обрëл способность влезать в чужие головы как профессор Ксавье. Да даже если бы он и умел это делать, то вряд ли понял бы хоть слово: у Дани мысли сложные, витиеватые, похожие больше на математические формулы — он и сам в них разобраться не может, что уж о Ване говорить.       — Могу наушником поделиться, если хочешь, — продолжает Иван свои издевательства над братом, — чтоб тебе не так обидно было.       — Обойдусь, — Данила кривится от одной лишь мысли о том, что эта дурацкая песня будет играть прямо у него в ухе, в то время как другой наушник будет у Вани. — Я и так эту песню уже наизусть выучил.       — Ну и спи как лох без музыки, — Иван фыркает будто бы даже обиженно, и Дане действительно становится интересно, что же творится в этой кудрявой голове.       Там, в раздевалке, Ваня на него с таким испугом и, кажется, даже презрением смотрел, что Даня был уверен, что они теперь враги навечно, а сейчас добрый такой — ну, относительно — и не злится, вроде бы. Подозрительно это всë. И очень, очень странно.       Данилу же его слова задевают, поэтому он выхватывает наушник из чужой руки и падает обратно на свой диван, только сейчас осознавая, что всë это время рядом с Ваней стоял.       Слава богу, наушники у него беспроводные и можно спокойно лечь как можно дальше, отвернуться и больше никогда взглядами не пересекаться.       Дане хотелось ударить себя за свои собственные мысли, которые уже было не остановить: а что, если бы они вовремя не осознали, что их подставили? Что, если бы действительно сделали то, что планировали? Что, если бы им понравилось? Что, если бы…       Данила вздрагивает так, словно у него возле уха взорвалась граната, когда он слышит тихий, едва слышный совсем шëпот с кровати Вани. Подпевает.       И это проклятое «целуй меня» из его уст звучит как смертный приговор для Дани.       С шумом втянув носом воздух и так же шумно выдохнув, Данила старается успокоиться, взять себя в руки, устроиться поудобнее и наконец уснуть. А Ваня вдруг негромко смеëтся.       — Что, Данëк, вьетнамские флэшбеки?       Дане самому почему-то смешно становится. Да уж, иначе это и не назовëшь…       — У меня травма психологическая, а ты ржëшь, — бормочет он в ответ, прикрывая глаза и стараясь расслабиться.       Засыпать, на самом деле, страшно: вдруг ему приснится то, что могло бы произойти сегодня, не среагируй они вовремя?       Почему Даню вообще это заботит? Ваня, кажется, уже давно отпустил эту ситуацию и лежит себе спокойно — для него играющая в наушнике песня не значит ровным счëтом ничего.       Данила же всë думает, анализирует и никак не может понять, почему же несостоявшийся поцелуй с Ваней расстраивает его сильнее, чем несостоявшийся поцелуй с Элей.       Может, потому что ему не нравится оставлять дела незавершëнными?       Оправдание слишком глупое, но Дане хочется верить именно в эту версию, потому что иначе…       Иначе он влип. И влип по-крупному.       Из чертогов разума Даню выдëргивает голос Вани — снова поëт. Но на этот раз громче, уже не шëпотом.       — Может, заткнëшься? — Данила звучит грозно, так, словно он вот-вот вскочит со своего диванчика и затолкает наушники прямо Ване в глотку, чтоб точно петь не мог. Иван на слова брата лишь тихо смеëтся:       — Тебе так не нравится мой голос? Обидно, братишка, обидно.       Даня вцепляется пальцами в подушку, замешкавшись. Ванин голос ему нравится, даже очень, вот только это грëбаное «целуй меня» ощущается как призыв к действию.       Неприятное чувство вновь своими когтями царапает по сердцу, лëгким, рëбрам, словно пытаясь выбраться наконец наружу, а Данила всë упорно пытается затолкать его внутрь, сжать в микроскопический комок, чтобы на его месте образовалась чëрная дыра.       Но свой собственный горизонт событий он, кажется, пересëк ещë тогда, когда впервые посмотрел в глаза Ивана Иванова, и теперь просто вынужден бесконечно падать в эту проклятую чëрную дыру, даже не смея надеяться на спасение.       — Ты спать мешаешь, — сухо отвечает Даня, коря себя за то, что не смог произнести простое: «да, не нравится, слышать тебя не желаю».       Потому что это было бы наглой ложью, а врать Данила очень не любит.       Ваня снова хихикает, и его смех с каждым мгновением становится почему-то всë громче и громче. Даню чëрт дëргает обернуться и посмотреть на источник звука.       — Целуй меня, я ненавижу, когда ты так нужен… — нараспев произносит Иван прямо на чужое ухо и, чуть остранившись, улыбается как самый настоящий чеширский кот.       — Уйди с глаз моих, — Даня надувает губы, как-то даже слишком резко отворачиваясь к спинке дивана. Только бы не видеть его глаза и его чëртову довольную улыбку, — пока я не сделал то, о чëм ты поëшь.       Данила с силой кусает себя за язык. Идиот! Придурок! Боже, ну просто конченый кретин!       Это всë неправильно, иррационально, совершенно глупо! Он не должен даже мысли о таком допускать, должен фильтровать свои собственные фантазии, желания и совсем не имеет права произносить подобное вслух!       Ваня снова смеëтся, а Даню его смех начинает раздражать.       — Целуй меня… — вновь звучит над ухом, и Данила… срывается.       Видит бог, он не хотел этого. Видит бог, он хотел удержать себя от ошибки. Видит бог… ой, да лучше бы не видел.       Даня вновь разворачивается лицом к раздражающему брату, смотрит ему в глаза несколько секунд, словно за это время пытаясь обдумать свой порыв и отговорить себя от этой дурацкой затеи, но после всë же подаëтся вперëд, касаясь чужих губ своими и наконец завершая начатое днëм. Он вцепляется пальцами в чужую футболку так, будто только она способна удержать его на краю пропасти и не дать упасть вниз, и ослабляет хватку только тогда, когда чувствует ладонь Вани на своëм затылке.       Данила за всеми своими мрачными мыслями даже не сразу осознаëт, что на его поцелуй отвечают. Не отталкивают, не бьют в нос, не матерят, на чëм свет стоит, а действительно целуют в ответ.       Если бы у Дани вместо мозга стоял компьютер, то его процессор от такого внезапного поворота событий точно бы перегорел и вместе с собой сжëг всë вокруг.       Певица в наушнике поëт о том, что кладëт на ковëр оружие, а Данила, решая наконец последовать еë примеру, кладëт на ковëр… Ваню. Нависает сверху и целует-целует-целует, игнорируя то, что песня, кажется, уже в сотый раз доходит до припева.       Чужая ладонь скользит от плеча к кисти, пальцами переплетаясь с даниными, и Данила от этого жеста дëргается, будто его током прошибло.       Иван снова смеëтся. Сначала в поцелуй, а после, оторвавшись от губ Дани, начинает ржать в голос, гораздо громче, чем следовало бы в столь поздний час.       Даниле неуютно и жутко, жутко неловко. Он бы даже сквозь землю провалился, если бы не существовало препятствия в виде Вани.       — Ну и чего ты ржëшь? — Даня хмурится, не зная, что делать: то ли с позором убегать в комнату деда и всю оставшуюся жизнь спать там, игнорируя существование Ивана, то ли ждать, пока этот придурок наконец перестанет смеяться и объяснит, что вообще происходит.       — Прости… Данечка… просто ты… — Ваня рвано выдыхает, пытаясь остановить свой смех, и продолжает: — Просто ты так дëрнулся, когда я тебя за руку взял. Прости-прости-прости, но это так мило.       Даня чувствует, как у него краснеют уши, а следом за ними и всë тело, и мысленно радуется тому, что в комнате сейчас темно: если Ваня увидит его лицо цвета флага Советского Союза, то точно будет смеяться до самого утра.       — Ой, да ну тебя, — Данила в ответ обиженно фыркает и пытается подняться на ноги, чтобы вернуться под своë одеяло, но рука, лежащая на затылке, тянет его обратно.       — Мы не закончили, — произносит Иван как-то даже слишком серьëзно для такой ситуации, хотя на его губах снова играет глупая улыбка. — Или тебе уже хватило?       А Дане мало, безумно мало, но вернувшийся в голову рой мыслей спокойно продолжать не позволяет.       — Не хватило, — Даня, уставший стоять на ногах и одной руке, устраивается на ваниных бëдрах, — но пока мы не выясним, кто мы теперь друг другу, я тебя и пальцем не коснусь.       — Ты буквально на мне сидишь, — Ваня смотрит на него, как на самого глупого человека в мире, а после вновь заливается смехом. — Ты иногда такой дурачок, Дань.       Данила в ответ тяжело вздыхает, уже успев пожалеть о том, что вообще сорвался, а Иван, вдруг посерьëзнев, продолжает:       — Ты мне нравишься. Я хочу быть с тобой. Такой ответ тебя устроит?       Даня хлопает ресницами часто-часто, совершенно не веря своим ушам, но в конце концов всё же улыбается.       — Мне опять начать петь, чтобы ты меня поцеловал, или что? — капризно тянет Ваня, и Данила, тихо рассмеявшись, вновь припадает к его губам.