устанешь быть лирическим героем – так просто пообедать заходи

Они молчат уже третий день. Нет, произносят, конечно, всякие дежурные слова вроде «передай соль», «что нужно купить?», «ужин готов», «поставь будильник на восемь», но между ними — лишь колкая тишина. Только лифт привычно гудит, напоминая, что ещё недавно этот дом был действительно жилым, звенели дверные звонки и голоса между лестничными пролётами, когда они перекрикивались друг с другом с разных этажей. Они не включают телевизор или радио, не слушают музыку, не заходят в соц.сети. При ядерном взрыве нужно занавесить окна и вентиляцию, предотвратить попадание заражённого радиацией воздуха в помещение. При информационном взрыве такого масштаба инстинктивно хочется предотвратить попадание отравленных горем или злорадством новостей в свою жизнь. А слушать или читать что-либо кроме новостей кажется кощунством. Поэтому они молчат. Русалке легче, чем остальным. Она иногда ходит к родителям. Родители упорно стараются держать лицо. Улыбаются, говорят на отвлечённые темы. На их веку мир не первый раз сходит с ума, так что им не привыкать. Остаётся только пожать плечами и жить дальше. Русалка им почти верит. Выдаёт их газета в почтовом ящике, которую никто и не планирует забирать. И ужас узнавания на дне зрачков. Русалке легче, чем остальным, пока она не возвращается к Табаки. Потому что в его квартире это траурное молчание ощущается в разы острее. В пустых помещениях звонче эхо. В обжитых, полных книжных шкафов, банок со специями, фоторамок и пледов, — громче резонирует тишина. Поэтому Русалке почти невыносимо быть с молчаливым, задумчивым Табаки, обратившимся в мрачные взгляды, полузадушенные вздохи и нервные постукивания пальцев по столу. Ставшим тенью самого себя. — Мы можем больше не молчать? Я устала, — говорит Русалка вечером, когда они сидят в сумерках, не включая свет. — Извини. Тут даже мне сказать нечего, — Табаки лежит, положив голову ей на колени, и говорит не открывая глаз. — Ладно. Не говори. Но ты же любишь петь! — девушка хватается за любую возможность разбить этот замкнутый круг. — Ты же знаешь и страшные песни! Пой их! — Настолько страшных, чтоб они были теперь кстати, не знаю, — признаётся Табаки, и лицо его искажается остроугольной гримасой осознания собственной беспомощности. И они снова замолкают. Слушают, как свистит сквозняк в розетках, как сосед сверху двигает табуретку по выложенному плиткой полу, как на лестничной клетке гремят чьи-то ключи, как на улице орёт кот, почуявший раннюю весну. Русалке хочется орать вместе с котом. Но вместо этого она тихонько запевает. Голос, ломкий и юный, но прогорклый, собирается в мрачные, тёмные слова древней колыбельной. Русалка знает, древние колыбельные похожи на погребальные песни, потому что ими пытались обмануть смерть, убедить, что она уже успела натворить беды в этом доме, отвоевать своё дитя у тёмных сил. Девушка поёт и своим пением заклинает весь их дом, даёт горю знать, что его здесь наелись досыта и больше на порог не пустят. Табаки на это реагирует то ли смешком, то ли всхлипом, но расслабляется, разжимает наконец стиснутые челюсти и впервые за три дня засыпает до полуночи, сладко и без кошмаров. Спустя много лет в день их свадьбы, когда придёт очередь Табаки произносить клятву, все гости понимающе переглянутся, мол, это надолго, но что уж поделать, послушаем, уважим жениха. А он даст Русалке обещание в вечной любви одним только предложением. Первой строчкой колыбельной, которой она спасла их в тот тёмный февральский вечер.