Искупая грехи

Темная узкая лестница пахнет сыростью и ведет в подвал. Зажимаю подсвечник в руке, предвкушающе улыбаясь и не спеша спускаясь по крутым, потемневшим от влаги ступенькам. Местные мыши с испуганным писком бросаются из-под ног врассыпную. По неровной каменной кладке стен редкими каплями, золотистыми от отблесков пламени свечи, стекает конденсат. Я точно знаю куда идти и где искать источник моего беспокойства. Знаю всё, происходящее в моём аббатстве. Здесь невозможно лукавить и хитрить. Я всегда на пять ходов впереди. Шахматная партия всегда за мной. Да и с кем партия?.. Скучные монахи? Наивные послушники? Нет. Это игроки не моего уровня. Впрочем, маленький наивный тысячелетний бесёнок — тоже игрок не моего уровня. Слабоват. Но, нужно отдать ему должное, совершенно не лишен фантазии. Игры с ним… Мммм… Забавляют меня. Да, пожалуй, именно так — забавляют. Но врать мне? Лукавить? Доминик, милый, ты только собираешься выкинуть какую-нибудь пакость, а я уже знаю, чем она обернется для тебя, маленький хвостатый блудник. Я всегда издалека чувствую твой голод и похоть. Ты не умеешь маскироваться, сладкий. Только собрался поживиться Томашем, а я уже об этом осведомлен. Я знаю всё, Ники. Мне даже нравится эта часть игры. Играть с тобой, как кот играет с мышью? Хорошенько придушить, услышать жалобный писк, на мгновение подарить иллюзию свободы, прежде чем сожрать — да, это как раз по мне. Хочу увидеть панику в твоих светлых лучистых глазах, маленький сладкий демонёнок. Хочу до дна испить твой страх, наслаждаясь им, как хорошим вином. А потом медленно, смакуя, сожрать тебя целиком. Ты одинаково вожделеешь и боишься меня. И мне нравится это. Это подкупает. Это оберегает тебя. Это не позволило сожрать тебя сразу. Захотелось полакомиться подольше. Мне одинаково нравятся и твой страх, и твоя похоть. Я уже предвкушаю, как с удовольствием буду наблюдать за твоими забавными попытками выкрутиться. Маленькое, жадное, охочее до лакомых кусочков исчадие ада. Ты всерьез наивно верил, что сможешь врать мне и совращать монахов в моем монастыре? О, очаровательный самонадеянный Ники… Твоя самоуверенность вызывает что-то среднее между сочувствием и умилением. Ты просто еще не осознаешь, куда попал, бесёнок. В этих стенах у тебя не получится безнаказанно заниматься любимым ремеслом. Ты здесь только до тех пор, пока я этого хочу, и только на моих условиях. По моим правилам. Сегодня ты дерзнул эти правила нарушить, и, конечно, понесешь наказания. Я не прощаю наглости — никому, никогда. Толкаю тяжелую дубовую дверь и медленно беззвучно шагаю в подвал, с улыбкой пристраивая подсвечник на крайней от входа полке. Мыши с писком разбегаются, потревоженные светом, юркают меж головкой сыра и бараньей ногой, но одну из них я успеваю поймать. Прижимаюсь спиной к полке, поглаживаю подушечками пальцев перепуганного маленького грызуна, притихшего на ладони, и с улыбкой окидываю подвальное помещение взглядом. Глаза быстро привыкают к темноте, и картина, которая открывается, как минимум, забавляет меня. Бедный невинный Томаш, который никогда прежде, до встречи с Домиником, даже не помышлял о плотских утехах и праведно жил в стенах монастыря, твердо отринув все мирское, сейчас, взъерошенный и раскрасневшийся, вжат спиной в мешки с мукой, наскирдованные в шахматном порядке на поддонах вдоль стены. Доминик, притянув парнишку за шею, горячо целует, с упоением вылизывая рот, скорее всего, раздвоившимся нечеловеческим языком, потому что из-под монашеской рясы бесёнка уже провокационно выглядывает, нетерпеливо постукивая по каменному полу, алый кончик юркого хвоста. Улыбаюсь, чуть запрокидываю голову, склоняя набок, отпускаю мышонка на полку, и пока решаю не мешать. Мне интересно, как далеко могут зайти эти двое и насколько суровое наказание придется избрать для Доминика. Наглый развратный демоненок, питаясь адреналином и возбуждением послушника, с нажимом оглаживает его бока и бёдра сквозь слои ткани, притягивает Томаша ближе, прижимая теснее, ни на секунду не отрываясь от его губ, слизывая короткие всхлипы, развязывает пояс. Четки с глухим стуком падают на пол. Доминик немного отстраняется и, ловко содрав крест с шеи растерянного Тома, тянущегося за лаской, отбрасывает на пол — к четкам и поясу. Томаш вроде бы пугается, собирается возразить, но все протесты растворяются мгновенно, так и не успев сорваться с припухших покрасневших губ. Ники снова целует его, рывком вжимая в себя, одной рукой притягивая за затылок, другой обнимая поперек лопаток. С нажимом проходится ладонями по шее, плечам и спине, слизывая сбитое рваное дыхание, сминает ягодицы сквозь слои ткани, подхватывает под бедра, со стоном накрывая кадык губами… И я решаю, что на сегодня достаточно. Пора прекращать представление. Глухо покашливаю, улыбаясь, и с удовольствием наблюдаю, как развеселая парочка мгновенно каменеет. Воздух от их эмоций становится сладким и тягучим, почти звенящим от скопившегося напряжения. — Доминик, Томаш, — зову, стараясь изобразить искренне беспокойство, — вы здесь? Все хорошо? — делаю шаг вперед так, чтобы отблески пламени пары принесенных ими свечей выхватили из тьмы мой силуэт. — Вам помочь? Том задушено пищит, почти как мышонок, и Доминик сразу зажимает ему рот ладонью, меж тем поспешно одергивая задравшуюся рясу хвостом, и так лихо отталкивает парнишку за наскирдованные мешки, что тот, глухо ойкнув, валится на поддон, увлекая несколько за собой. — Томаш, ну, что ты возишься?! — явно переигрывая, возмущается Ники, опираясь на наваленные мешки и склоняясь вперед — ни намека на наличие хвоста под рясой над оттопыренной задницей. — Я же предлагал! Давай вместе! — Что у вас здесь происходит, Доминик? — осведомляюсь, чеканя слова, а в голосе звенит металл. — Вас уже полчаса ждут на кухне. — Отец Николас! — изображает искреннее удивление и неподдельную радость мелкий лживый бес. — Как хорошо, что Вы пришли! Видите ли, Томашу, кажется, совсем плохо, — беспокойство в голосе Доминика почти настоящее. Я бы даже поверил. Возможно. Если бы не знал, что передо мной мелкая лукавая нечисть. Демонёнок указывает в направлении все еще валяющегося на поддоне послушника, и я хмыкаю, склоняясь над ним, опираясь на мешки. — Да что Вы, Доминик? — улыбка всё-таки получается весьма понимающей, голос тягучий и сладкий, как патока. — Сдается мне, Томашу, напротив, очень хорошо. Вам хорошо, дитя мое? — почти ехидно интересуюсь, склоняясь ниже, ловлю его взгляд, и бедный послушник, издав короткий жалобный стон, теряет сознание. — Ему хорошо, — подвожу итог я, кивнув в сторону лежащего на поддоне парнишки. — Молчание — знак согласия, — улыбаюсь, легко сжимая мешковину под пальцами и продирая отрастающими когтями. — А если уж вам обоим было хорошо в моем монастыре, кому, как ни тебе, знать, Ники, что за удовольствие всегда нужно платить? Выпрямляюсь и делаю шаг в сторону Доминика, хлестнув по полу выскользнувшим из-под рясы хвостом. — Совращать послушников, — с ласковой улыбкой певуче начинаю я, медленно подбираясь ближе; Ники опасливо пятится, но зрительного контакта не разрывает. — В моем монастыре… Как неосмотрительно, Доминик! — со свистом выпускаю когти и одним взмахом руки заставляю бесёнка, воспарив на метр, застыть в воздухе. — Что мне сделать с вами обоими? — ухмыляюсь, сверкнув сточенным клыком, и движением кисти заставляю Ники медленно вращаться, расхаживая кругами. — Сожрать человека? — задумчиво хмыкаю, сжимаю пальцы в кулак, и Доминик с коротким вскриком выгибается, вздрагивая всем телом. Дверь захлопывается изнутри. От порыва ветра гаснет пламя свечей. Ключ, со скрежетом прокрутившись в старом замке, ложится в мою подставленную ладонь. Подхожу ближе, взмахом указательного пальца приподнимаю ткань рясы на бесёнке и, поймав алый кончик хвоста когтями, хорошенько стискиваю. Доминик вскрикивает, дрожа и выгибаясь. Стискиваю еще и еще. Зажимаю в ладони, накручиваю на кисть и, рванув на себя, заставляю потерявшего всякий страх демонёнка грохнуться на колени у моих ног, гулко приложившись о пол. — Говори, — сладко, обманчиво-ласково требую, жестко перехватывая его подбородок пальцами и, вынуждая запрокинуть голову, заглядываю в бесстыжие глаза. — Что мне сделать с твоим человеком? — чуть усиливаю нажим, фиксируя миловидную мордашку, впиваюсь когтями в нежную кожу и тут же с глухим урчанием слизываю раздвоенным кончиком змеиного языка рубиновые капли проступившей крови. — Сожрать — это слишком милосердно, — сладко мурлычу, сжимая мордашку сильнее; Доминик морщится, всхлипывает, вздрагивает и шипит. — Пригласить его к себе после вечерней? Ему не помешает исповедаться за закрытой дверью. Что скажешь, Ники? — Нет! — он так горячо возражает, вскрикивая и отшатываясь, что это вызывает улыбку; тонкие царапины на нежной коже моментально затягиваются, кровь даже не успевает сорваться каплями с покрытых персиковым пушком скул. — Нет! Не трогай его! — Ты предлагаешь простить подобную дерзость в стенах моего монастыря? — хмыкаю, с улыбкой качая головой. — Нет, Доминик, я не настолько великодушен. Наказание за непослушание может быть только одно — смерть. Томашу придется ответить за свое поведение. Он осознавал, что совершает. Он виноват. — Я, — глухо всхлипывает бесёнок, низко опуская голову, стоя на коленях и оплетая ноги хвостом, — это все я придумал. Я за все отвечу. Я сделаю все, что ты скажешь. Только не трогай Тома! — Какая трогательная любовь и забота, — ехидно хмыкаю, выпрямляясь, оправляю одежду, и, круто развернувшись, направляюсь к двери, бросая на ходу: — Подбери остатки своего обеда и отнеси в его келью. И я жду тебя после вечерней у себя.

~*~*~*~*~*~

Свечи, глухо потрескивая, разгораются. Пламя плавно колышется, едва заметно подрагивая. Комнату окутывает теплыми золотистыми отблесками. Вслушиваюсь в отзвуки бушующей за окнами грозы, улыбаюсь, откидываясь на спинку стула, прикрываю глаза, сдвигая стопку запечатанных писем на край стола, отпиваю вина из бокала и прикуриваю от вспыхнувшего на ладони пламени. Сказочная ночь. Просто замечательная, если надумаешь вдруг искупать грехи. Но мой бесёнок не надумает. Для прощения нужно покаяние. А он не кается. И, чтобы искупить его грехи, не хватит ни этой ночи, ни человеческой жизни, ни целой вечности. Он запредельно развратный. Немыслимо распущенный. Пропитавшийся похотью насквозь. От кончиков очаровательных маленьких рожек до ногтей на пальцах ног. Бессовестный, лживый, лукавый… Но это только с людьми. Меня этот распущенный бесёнок не рискнёт ослушаться ещё раз. Я наверняка знаю, потому терпеливо жду, вслушиваясь в замедляющееся тиканье часов до тех пор, пока вся обитель не погружается в звенящую гнетущую тишину. Улыбаюсь и выпрямляюсь в кресле, распахивая глаза, чувствуя, как на дне зрачков вспыхивает адское пламя. Тяжёлая дверь со скрипом приоткрывается. Со стороны лестницы тянет холодом и сыростью. Облизываюсь, медленно глубоко вдыхаю и топлю сигару в вине. — Смелее, Доминик, — начинаю обманчиво-ласково. — Заходи, коль уж решил всё-таки почтить меня своим присутствием. Живее. Босой демонёнок в заметно великоватом подряснике, осторожно ступая по холодному каменному полу, несмело заходит, опасливо озираясь. Честно дожидаясь, пока он хоть на шаг отойдет от двери, и лёгким взмахом руки захлопываю ее. Доминик вздрагивает и оглядывается. Замки за его спиной, один за другим, закрываются с оглушительным щёлканьем, отрезая нас от аббатства в частности и человеческого мира в целом. — Так-так, — тяну, улыбаясь, окидывая Ника взглядом, и, качнувшись на стуле, закидываю ноги на стол. — Смелее, — демонёнок проглатывает дрожащий выдох, но с места не сдвигается. — Ты же бесстрашный, — тяну с ухмылкой. — Так иди ко мне, — взмахом кисти протаскиваю его через всю комнату к себе с такой силой, что тормознуть получается, только впечатавшись в дубовый стол и пополам согнувшись над столешницей. — Иди сюда, — ласково, елейно продолжаю, оглаживая взглядом побледневшую мордашку. — Ну же, выпрямись, расправь плечи. Тебе же не было страшно пускать слюни на Томаша. Так почему же страшно сейчас, Ники? — Мне не страшно, святой отец, — шепчет этот наглец, облизывая пересохшие губы нарочито медленно, и так прогибается, напуская томную поволоку на и без того потемневшие глаза, что я ничуть не ошибаюсь — раскаяния в этом очаровательном бесёнке ноль. — Да что ты? — очень понимающе хмыкаю. — Так, значит, это от моего страха звенит сейчас напряжением воздух? Если тебе не страшно, — качнувшись на стуле, касаюсь ногами пола, — то подойди ближе. Ты же смелый, Доминик. Такой смелый, что даже рискнул ослушаться. — Разве? — Ники добавляет паточной хрипотцы в дрожащий голос, включая на максимум все демонические чары, присущие его виду. — Разве я ослушался, святой отец? — неторопливо, шаг за шагом, приближается, игриво склонив голову набок. — Я здесь, перед Вами, как и обещал. И весь! Весь готов к покаянию… Оглаживаю его взглядом, но совершенно не ведусь на эти чарующие нотки в голосе, предназначенные для смертных, на лёгкий румянец на щеках и подрагивающие тени от длинных ресниц. Он, конечно, чертовски красив, но я хочу увидеть Доминика настоящим. — Готов, говоришь? — улыбаюсь, едва заметно кивнув. — Тогда программу ты знаешь, — чувствую, как улыбка с лица стекает сама собой, а в голосе начинает звенеть металл. — Раздевайся и приступай. Немедленно. Я не люблю ждать. Бесёнок прячет скользнувшую во взгляде неуверенность — быть на вторых ролях ему непривычно. Пояс падает у его ног извивающейся змеёй, следом с плеч стекает подрясник и этот стервец вышагивает из него с таким гордым видом, что я теряюсь в догадках, кем же себя возомнила эта прелесть. Улыбаясь, качаю головой, медленно смерив его взглядом и остановившись на небесно-голубых сейчас, невинных, аки у агнца, ясных глазах. — Мало, — чеканю, не разрывая зрительного контакта. — Так я ещё даже не начал… — не отводя взгляда стремительно тёмнеющих колдовских глаз с россыпью искр на самом дне, Доминик плавно оседает передо мной на колени. — Вам отсосать, отец Николас? — ловким движением длинных пальцев с окрасившимися в чёрный коготками подцепляет полы моей рясы и игриво облизывает припухшие губы. — Или, может… Может, Вы предпочитаете сами трахнуть меня по самые гланды? Усмехаясь, перехватываю его за плечо, ощутимо стискиваю и рывком поднимаю на ноги, оставляя на фарфоровой коже царапины от когтей. — Ты не расслышал, Доминик? — жёстко осведомляюсь, стискивая хрупкое плечико сильнее. — Я велел тебе разденься. Немедленно, — перехватываю поперек поясницы и, рванув к себе, прижимаю голыми ягодицами к столу, стискивая коленями ноги. — Я предпочитаю видеть тебя настоящим. Нам ни к чему маскарад. Разделся, — печатаю, стискивая пальцы сильнее. — Быстро, — легко, как пушинку, затаскиваю его к себе на колени и с глухим утробным урчанием слизываю струйку крови, прочерчивая языком линию вверх через левый сосок по нежной коже, через ключицу к плечу. — Живее, — накрываю губами глубокие небольшие ранки, нежно целую и, на контрасте вгрызаясь, с наслаждением тяну пряную сладкую кровь, ощущая, как бесёнок дрожит и трепещет в моих руках. Кончиком хвоста медленно с нажимом веду полоску от линии роста волос вниз по шее и спине, вдоль позвоночника к хвосту, ниже, неторопливо подбираясь к мокрой тугой дырке, чуть надавливаю, оглаживая вкруговую, и сразу толкаюсь глубже, резко сгибая хвост внутри, сминая под ладонями бока Ники, оставляя на нежной коже кровоточащие царапины. Демонёнок выгибается и вскрикивает, запрокидывая голову, хватая губами воздух, цепляясь за мои запястья. Он царапается почти не больно. Это только будоражит. Урчу, слизывая кровь с теплой кожи длинным змеиным языком, ощутимо вгрызаюсь в бок и, удерживая бесёнка, быстро вкруговую оглаживаю изнутри, толкаясь глубже, растягивая и дразня, ритмично надавливая кончиком хвоста. Ник дрожит и всхлипывает, стискивая мои плечи, оставляя более глубокие царапины от когтей. Только улыбаюсь, наращивая темп до тех пор, пока демонёнок не обвивает мой хвост своим, сорвано шумно дыша. Во взгляде Доминика всё напускное с треском рушится. Невинный небесно-голубой сменяется алыми грозовыми всполохами. Тёмный шёлк волос скручивается в тугие спирали с красными подпалинами на кончиках, и сквозь густоту локонов прорезаются чёрные, очаровательно изогнутые рожки. Ники глухо стонет, позволяет соблазнительному телу вытянуться и окрепнуть. Никакой хрупкой ломкости, только звериная гибкость и грация. Бесёнок медленно, не сводя с меня теперь уже покорного взгляда — хватает ума понять, что играть по своим правилам с демоном гораздо более высокого ранга — ошибка — чертит линии острыми коготками по лопаткам. Хвост Ника трепетно оплетает голень, скользит по внутренней стороне бедра и выше, под рясу; юркий язык раздваивается, жаркие губы касаются моего уха и хрипло шепчут: — А теперь? Теперь я достаточно обнажён для Вас? — Теперь? — урчу, засасывая кожу под кадыком, сминая его лопатки, оставляя росчерки от когтей на коже. — Теперь — да. Теперь мы можем продолжить разговор. Взмахом руки сметаю весь хлам со стола, вслушиваюсь в мелодичный звон, с которым барахло обрушивается на пол, и усаживаю Доминика на полированную столешницу голой задницей. Сразу накрываю колени ладонями, рывком раздвигаю ноги, упирая ступнями в подлокотники, оглаживаю бедра, оставляя на коже кровоточащие царапины, и глубоко вдыхаю тяжёлый вязкий солоноватый металлический запах, мешающийся со сладковатым ароматом похоти. Подаюсь ближе, щекоча дыханием кожу внизу живота демонёнка, выворачивая кисть, зажимаю в горсти мошонку, оттягиваю и с глухим урчанием мажу по ней длинным змеиным языком, оглаживаю яйца, оплетаю ствол, скольжу по нему губами, обвиваю головку, улыбаюсь, обжимаю сильнее, выпускаю из плотного кольца, целую под ней, согревая дыханием, шепчу: — Проси прощения, сучёнок, — и сразу глубоко забираю член в рот, подхватывая Доминика под ягодицы, проникая пальцами в горячую скользкую дырку и заставляя его, ловя темп, ритмично толкаться в горло. И да, повторять дважды не приходится. Ник так рьяно, так самозабвенно загоняет в горло член, натягивая меня за затылок, и так похотливо выстанывает, ёрзая задницей и сжимаясь на моих пальцах, что это вызывает улыбку, как минимум, а как максимум — я понимаю, что бесёныш окончательно потерял всякий страх. Доминик стонет и хнычет, срываясь на жалобный скулеж, раздирая плечи и шею, накручивает пряди волос на кулак и, толкаясь в горло, силится насадиться на пальцы, пропуская глубже. Торможу его, сминая под ладонями упругие округлые ягодицы, проталкиваю в пульсирующую дырку ещё пару пальцев и медленно раскрываю ее, неторопливо оглаживая ствол кольцом губ, обвивая головку языком, ритмично сжимая и вылизывая. Ник дрожит, всхлипывая, поддается, соскальзывая со столешницы ко мне в кресло, стискивает бедра коленями и выгибается. Улыбаюсь — как есть, немыслимо изогнувшись со стояком во рту — растягивая губы вокруг ствола. Сминаю задницу ощутимее, массируя горячие стенки, наглаживая растянутые подрагивающие мышцы, и оплетаю хвост бесёнка своим, щекоча кончик. Доминик дрожит, рвано всхлипывая, захлёбывается стоном и выгибается едва ли не до хруста. И орёт, когда наши переплетённые хвосты оказываются глубоко в его растянутой пульсирующей дырке. Наращиваю темп, толкаясь глубже, растягивая горячие подрагивающие мышцы, пока сглатываю вокруг головки, пропустив в горло, и этот сучёныш хрипло смеет, оглаживая своим наглым хвостом мой. Уверен, если бы сейчас заглянул в его глаза — натолкнулся бы на сноп шаловливых искр. — Простите, отец Николас, — запальчиво шепчет гадёныш, со стоном толкаясь глубже в горло. — Я готов просить прощения всю ночь, только не останавливайтесь! И я не останавливаюсь. Засасываю головку, забираю за щеку, снова пропускаю член в горло, наглаживая ствол губами и кольцами обвившегося змеиного языка, толкаюсь хвостом глубже, изгибаю его внутри, и Доминик орёт, выгибаясь в моих руках, раздирая плечи, запрокидывая голову и кончая. Медленно сглатываю, оглаживаю ствол, засасываю головку, массирую кольцами языка, выжимаю бесёнка досуха и отпускаю, вытаскивая хвост из растянутой пульсирующей дырки. Позволяю завалиться на холодную столешницу взмокшей спиной и, оттолкнувшись ногами от пола, отодвигаюсь, поднимаясь с кресла. — Вот тебе и вся ночь, — усмехаясь криво, прочерчивая кончиком когтя линию от солнечного сплетения к низу живота, слизываю кровь плавным мазком языка и засасываю ранку, щекочу края, чувствуя, как расступается горячая нежная плоть. — Но ты же не надеешься, что уже искупил все, правда, Ники? Выпрямляюсь, взмахом руки притягиваю из угла комнаты на стол потухшую в полете лампаду, перехватываю Доминика за плечо и, опрокидывая, впечатываю груди в столешницу. Заставляю раздвинуть ноги шире и лью под хвост теплое масло, наблюдая, как бесёнок дрожит, как блестящие ручейки струятся по его бедрам. — Проси, — склоняясь над ним, с улыбкой шепчу на ухо. — Ты же ещё голоден, жадный порочный чертёнок. Так проси. Возможно, я тебе поверю. Возможно, даже прощу. А может, буду настолько великодушен, что даже дам то, чего тебе хочется. Если ты хотя бы раз за тысячу лет будешь послушным и честным, Доминик. Ники что-то шипит, ёрзая по столешнице, прогибается и ведёт бёдрами, направляя струйки масла точнее — так, чтобы они стекали прямиком в дрожащую пульсирующую дырку, и оглаживает её края кончиком своего хвоста, благоразумно не решаясь скользнуть внутрь. — Ещё… Ещё, отец Николас, — наконец, срывается с его припухших губ, — дайте мне больше! Иначе… Я не смогу не согрешить. Мне этого мало. Слишком… — сучит ногами, выгибается, оттопыривая зад, и так порочно стонет, что внутри меня разгорается опасное пламя. Решаю прекратить все его лишние телодвижения, щелкаю пальцами и, распластав по столешнице, припечатываю Доминика к столу. Делаю полшага назад и любуюсь открывшимся видом, чувствуя, как губы сами растягиваются в похабной улыбке. Он прекрасен сейчас в своей беззащитности. Такой открытый. Такой настоящий. Честный. Покрытая испариной кожа переливается в отблесках пламени свечей. Растянутая раскрытая задница влажно блестит от масла. Тяжёлые пряди волос разметались по столешнице. Спина, ноги и руки напряжены. И все, что бесенку сейчас доступно — дар речи. Мне хочется, чтобы он воспользовался им. — Тебе мало? — негромко интересуюсь, шагнув ближе, и поглаживаю его по мокрой пояснице, прижимая ладонь к пылающей коже. — Так чего же ты хочешь, сладкий мой? — Не спрашивайте! Просто накажите! — шипит бесёнок сквозь зубы, но я не слышу мольбы — пока ещё держится. — Боюсь, если я озвучу свои желания, их не выдержат своды Вашего монастыря, отец Николас, — ухмыляется наглая мелочь. Занятно… Но ты будешь просить, мой хороший. Непременно. И то, что позволяешь себе дерзить даже сейчас, тебе аукнется. Выливаю немного масла на ладонь, растираю, с улыбкой любуюсь мокрой раскрытой дыркой, легко пошлепываю скользкими пальцами по пульсирующим мышцам и, выворачивая кисть, плавно проталкиваю внутрь сразу три. Доминик шипит и подрагивает. Подсвечники на каминной полке и стекла в рамках начинают дрожать. Довольно хмыкаю, наблюдая, как припухшие растянутые края сжимаются вокруг костяшек, оглаживаю горячие гладкие стенки изнутри, плавно разминая, выворачиваю кисть и, придерживая Ники за бедро, толкаюсь глубже, сжимая пальцы в кулак, ощущая, как демонёнок дрожит, как пульсирует изнутри. Легко массирую пальцами, насколько получается, и с удовольствием наблюдаю, как пульсирующие мышцы сжимаются вокруг запястья. Выворачиваю кисть сильнее, наглаживая задницу вкруговую, накрываю поясницу Доминика ладонью и, наблюдая, как вытекает масло, медленно вытаскиваю ладонь наполовину, но только затем, чтобы толкнуться глубже, и ещё, снова. Наращиваю темп, добавляя масла, и с удовольствием слушаю довольные сытые стоны бесёнка, упиваясь его дрожью, наслаждаясь струящейся энергией, пропитывающей все вокруг. Слизываю пот и запекшуюся кровь со спины, склоняюсь над демонёнком и шепчу на ухо, четырьмя пальцами наглаживая его задницу изнутри, пока подушечкой большого надавливаю под мошонкой, массируя вкруговую: — Ну, так что, Доминик, ты раскаиваешься? Осознаешь, что никакой смертный не сможет утолить твой голод? Понимаешь теперь, что обманывать меня бесполезно? Я вижу тебя насквозь, мелкий распутный бес. Я считываю твои желания ещё до того, как ты заканчиваешь мысленно формировать их. Мне несложно сотворить с тобой то, что никакому человеку не под силу. — Глубже… Пожалуйста, глубже, отец Николас…— сладко стонет этот блудник, не в силах ни прогнуться, ни податься назад. И мне вдруг хочется дать ему больше свободы — видеть его порочное, извивающееся под лаской тело — особое удовольствие даже для меня. Но рано. Так рано. — Я не лгу… Пожалуйста! Ещё! — Ещё? — щёлкнув пальцами, возвращаю ему свободу, и, не позволяя опомниться, со звонким шлепком припечатываю ладони к ягодицам, раздвигая, растягивая припухшие пульсирующие мышцы подушечками больших пальцев. — Пожалуйста — что? — склоняюсь, щекочу раздвоенным кончиком языка мошонку, черчу влажную линию снизу вверх, ещё одну и ещё, засасываю кожу над хвостом, оплетаю основание, сжимая плотными кольцами, отпускаю и возвращаюсь к растянутой горячей дырке. Вкруговую оглаживаю края, очерчиваю кончиком языка, улыбаясь, засасываю сверху, оттягивая пылающую кожу, сминая под губами, после проделываю то же самое снизу, а затем, раздвигая ягодицы ладонями шире, сразу проникаю языком на всю длину, удерживая Доминика, кружа и наглаживая изнутри, быстро ритмично трахая. — Так… Так нечестно. Нечестно мало! — жарко выстанывает бесёнок, срываясь на всхлипы, изворачиваясь и пытаясь испепелить меня взглядом. Хнычет, обвивая моё запястье хвостом, и тянет руку к пульсирующей заднице. — Я грешил гораздо больше. Я хочу принять Вашу карающую ладонь глубже… И раскаяться! — слизывает алым кончиком языка каплю крови с треснувшей губы, и улыбается, гадёныш. Прикрываю глаза, кончиком хвоста надавливаю на его шею под линией роста волос, резко утыкаю мордашкой обратно в столешницу и, удерживая за затылок, наращиваю темп. Доминик отзывается коротким мелодичным стоном на каждое движение, на каждый толчок. Вздрагивает, выгибаясь и жадно шумно хватая воздух. Вскрикивает, гулко прикладываясь лбом о стол, как только отпускаю его затылок, запускает руку назад и, зажимая в кулаке пряди волос, рвет меня к себе, вжимая теснее, заставляя толкаться глубже. Удерживает меня, не позволяя отстраниться, с треском прочерчивает когтями свободной руки глубокие борозды на полированной столешнице, орёт, срываясь на ультразвук, и кончает под звон стекол, лопающихся в оконных рамах. Порыв ветра гасит пламя свечей, погружая комнату во тьму, но через секунду в помещении становится светло, как днём, от вспышки молнии. Раскат грома сотрясает монастырские стены. В образовавшейся глухой тишине слышно лишь гулкое сердцебиение бесёнка. Улыбаюсь и выпрямляюсь в кресле, откидываясь на спинку. Прикрываю глаза, вслушиваясь, глубоко вдыхаю прохладный ночной воздух и облизываюсь. Первая крупная капля дождя разбивается о каменистый склон, за ней ещё одна, ещё, и через секунду снаружи начинается настоящий ливень. Распахиваю глаза, рву за бёдра растекшегося по столу, сыто урчащего Доминика, круто разворачиваю, усаживаю на колени и, огладив мокрую спину, легко, но звонко шлепаю по заднице. Он всхлипывает и вздрагивает, протяжно стонет, прикусывая губу, утыкается лбом в плечо и впивается когтями в кожу на лопатках, обнимая меня, стискивая так крепко, что смертный бы уже задохнулся. Шлепаю ещё раз, ещё и ещё, пока ягодицы под пульсирующими ладонями не начинают пылать. Человеческий костюмчик жмет. Я стряхиваю его, позволяя полностью раствориться вместе с рясой, подхватываю Ники под бедра и укладываю лопатками на успевшую немного остыть столешницу. Бесёнок подается навстречу, выгибаясь, обнимая меня за плечи, притягивает за затылок и вгрызается в губы, вспарывая кожу на спине когтями, когда я, подхватывая его под ягодицы, вхожу одним слитным толчком, натягивая до упора. Не целует, вскрикивает в губы, кусается, упиваясь сладковатым привкусом крови, и трахает рот языком, легко ловя ритм моих толчков. Опаляет сбитым дыханием губы, выгибается, скользя по коже головкой на пике каждого движения, рвано всхлипывает, хаотично оглаживая спину и бедра хвостом, и умоляет без единого слова. И я, конечно же, ведусь, растворяясь в его жаре, в переливах голоса, в токе касаний, от каждого из которых искрит. Наращиваю темп под влажные шлепки кожи о кожу и жалобный скрип стола, прекрасно осознавая, что мелкий бес перехитрил меня, в итоге получив желаемое. Но сама возможность видеть его таким — открытым и отзывчивым, так самозабвенно отдающимся, полностью теряющим самоконтроль и позволяющим слететь всем маскам — сама возможность видеть его настоящим стоит того. Быть перехитренным — не такая высокая цена. Подхватываю Ники, поднимая над столом, оплетаю хвост своим и, на миг выскальзывая из пульсирующей горячей задницы, вхожу под новым углом, прижимая бесёнка к груди. Доминик вскрикивает, встречая каждое движение на полпути, скрещивает предплечья у меня на затылке и со стоном впивается в губы, дрожа и ритмично сжимаясь вокруг ствола. Выгибается в руках, запрокидывая голову, широко распахивает глаза и беззвучно кричит, стискивая мой хвост своим до боли, оставляет росчерки от когтей на плечах и укрывает нас обоих перепончатыми черно-красными крыльями, утаскивая меня за собой в оглушительный оргазм. Гроза за окнами постепенно стихает. Лёжа на полу и лениво дёргая Доминика за крыло, наблюдаю, как на шелковистой коже затягиваются царапины да следы укусов. Мысли текут вяло, будто нехотя, но одна из них обретает самые четкие очертания: нужно сделать что-то со стеклами, пока монастырь не проснулся к заутренней. По ту сторону, небось, они тоже вдребезги. Поглаживаю Ники у основания хвоста и лениво интересуюсь: — Ну что, ты сыт? — Я обожрался, — икнув, зажимает рот ладонью он. — Так нечестно! — Нечестно? — только усмехаюсь, качая головой. — Так кто же кого перехитрил здесь, прелесть моя? Зачем усложнять жизни? Просто приходи ко мне и говори, что проголодался. — Ты не понимаешь, — звонко смеется он, запрокидывая голову, садится на полу и обвивает босые ноги хвостом. — Без специй невкусно. — Инкубы, — на выдохе хмыкаю я. — Никогда вас не пойму. — Не зарекайся, — глухо мурлычет Доминик, отирается одним звериным хищным движением и, нагло заползая на грудь, удобно устраивается, вдавливая меня в пол своим весом. — У тебя, святой отец, впереди целая вечность, чтобы понять меня. Смирись. Я уже выбрал тебя.