***
На Глотке Мира он застаёт совет драконов. Довакин так растерян, что не понимает ни слова — рогатые морды обращены к нему, и его силуэт в доспехах из драконьей кости отражается в десятках глаз. Партурнакс бросает на него лишь взгляд — и всё осознаёт. Алдуин мёртв; нет больше первенца Акатоша, самого сильного из рода Дов. Отныне Довакин — сильнейший. У него душа Довы — мудрая и воинственная. Этот смертный забрался так высоко, что падать будет невыносимо больно; в отличие от Дов, крыльев у него нет. Но ничего. Время всё расставит по своим местам. Время — единственное, что может рассудить и смертных, и бессмертных. Жизнь после этого знаменательного дня возвращается в своё русло. Очень скоро норд осознаёт, что русло реки изменчиво; там, где раньше была суша, сейчас — мутные воды. Довакин бродит по тропам холодного Скайрима без конкретной цели. Его узнают, за его спиной шепчутся, в каждом захудалом трактире в его честь гремят песни. Мир вокруг него — полный жизни и смерти, счастья и горя, потерь и надежд — движется дальше; Довакину кажется, будто он никак не может за ним поспеть, всё время оказываясь на шаг позади. В воздухе теперь всегда висит тонкая тишина, которую слышит он один. Иногда норд чувствует, как судорожно подрагивает мироздание, будто мышцы хищника перед прыжком. Никогда раньше он не мыслил на таких высотах. Норды, альтмеры, каджиты — все едины и безразличны для него. Стёрлись грани между созданиями Нирна; гражданская война, раздирающая Скайрим в кровавой агонии, теперь кажется ему бессмысленной. Раздражение постоянно зудит под кожей, словно укус насекомого. Внутри него зреет предчувствие чего-то важного для всего Нирна, чего-то, что не в состоянии понять ни один смертный. Общество таких же смертных, как и он сам, становится ему невыносимым. Он подолгу вглядывается в снежные бури, будто беспорядочный танец холодных, равнодушных снежинок может ответить на его вопросы.***
Когда он более не может заснуть ни днём, ни ночью — ни на мгновение, — с его уст начинают срываться слова на драконьем. Довакин бормочет что-то одними губами, невидяще глядя на Луны Нирна, и смыслы фраз доходят до него не значениями, а образами, будто теперь он мыслит на языке проклятых тварей. Однажды ночью он роняет Слово, быстро пустившее корни в самом его естестве — Ал. Короткие звуки только лишь скатываются с обветренных губ, но он уже пропускает сквозь себя их суть, как решето. Разрушение. Грохот разверзнувшейся земли. Вой ураганов. Рёв пламени. Крики людей. Реки крови и запах плоти. Багровое зарево вместо ночи. Довакин сродняется с Разрушением — и ужас затопляет его сознание, будто он совершил непоправимую ошибку. Во тьме ему мерещится, что его белые руки по локоть в крови, а затем — что с них целыми кусками сползает мясо, обнажая кости. Партурнакс познал суть Драконобоя; Довакин познаёт суть Разрушения без учителя, сам, по велению крови Дов. Ужас отступает перед чем-то иным — он думает, что перед восторгом. И не удивляется.***
Теперь он бредит, словно сумасшедший, даже при свете дня. Он постигает древнее наречие так, будто ему ещё есть, ради кого это стоит делать. Но нет; всех Дов он истребляет, вычёркивая каждого из истории, будто их кости, громоздящиеся по Скайриму, лежат тут с сотворения мира и принадлежат неизвестно кому. Он Разрушает всех Дов, что встретятся ему на пути, по праву сильного. Поглощая души одну за другой, он чувствует, как растёт его мощь. Его не пускают в Высокий Хротгар, и Довакин может понять Седобородых: Словесный поединок с Партурнаксом показал, кто может зваться Тури, а кому уготована смерть; но его злит, что Арнгейр отлучил его от Пути Голоса. Он один теперь может проживать не только каждый Крик, но и каждое Слово. Неужели старикам-отшельникам не нужен его опыт? Он произносит: «Ду» — и его наполняет нечестивая жажда. Пожирание становится частью его самого. Кровососы и вервольфы в своём животном голоде никогда не достигнут того, чего сможет достичь он. Пожирание требует силы. Он Кричит — и седые головы слетают с костлявых плеч легко, будто маковки полевых цветов. Его душа хочет сожрать саму себя.***
Его объявляют преступником, об этом трубит каждая бестолковая птица. Довакин позволяет связать себя и посадить под замок сразу же, как посещает пристанище смертных — специально. Ноги сами несли его, одурманенного, опьянённого знанием и силой, в Вайтран. Тайна приоткрылась ему всего на мгновение, но озарила такой ослепительной вспышкой, что его колотило от предвкушения новых горизонтов, доступных только Довам. Для этого требовалось всего ничего: расстаться с жизнью, чтобы переродиться тем, кем он и был с момента сотворения мира — Довой. Ярл Вайтрана — кажется, он был ему другом в той жизни — приходит к нему ночью и что-то долго говорит. Довакин не понимает его речи. Довы не слышат зудение мух; Довы не говорят с насекомыми. На мгновение он старается воспринять человеческий язык, но тот не поддаётся — ломкий, искусственный, неправильный. Сами люди ничто перед древним речением Дов. Ярл уходит, не дождавшись ответа. До рассвета, в сумерках, растерянные стражники ведут Довакина к плахе. Смерть незнакома Довам; но краем сознания он понимает, что оболочка его смертна. Он роняет Слово — «Ин», — взывая к Хозяину и его заступничеству. Довы покорны тем, кто сильнее их; его воля крепка, но он покоряется Хозяину, будучи с ним одной крови и одного духа. — Ал-ду-ин, — шепчет Довакин, и его суть сотрясает рык дракона.