Я не хочу улетать без тебя

В квартирке, которую снимает Елена, электричества нет. Убого, конечно, зато практично — тебя трудно выследить, тебя словно нет, и ты, как тень, блуждаешь в стенах дома и в собственных мыслях. У мыслей же столько не прошенных заусенцев, что ковырять их в темноте без единого проблеска света даже по-особенному приятно, словно сдираешь корку с едва зажившей раны. Машины мимо носятся, оголяя лицо и плечи, но до мыслей, в отличие от электрической лампы, добраться не могут, как ни пытаются. В Бруклине пасмурно, и для Бруклина, такого, каким его помнит Елена, это — совсем-совсем не свойственно. Идти на пляж и ковырять песочные лунки, вырытые собаками? Идти на Брайтон-Бич, где русские иммигранты даже не посмотрят в ответ разномастно-колко, будто ты и не ветер и не девочка-подросток? Нет уж... Елена кутается в мысли, как в махровый плед, и выковыривает раны с кровью воспоминаний. — "Знаешь, Елена, это не твоя война", — она смотрит в окно и видит только отсветы других окон с домов напротив, — ты говорила, а воевать никто и не рвался. Не было войны... Только ты и пропасть... Даже кричащих заголовков не было... Утром Елена всё же идет на пляж. Кони-Айленд и набережная утопают в живом негреющем солнце. Люди медленно снуют туда-сюда, и это место, в отличие от Манхэттена, не шумное, а такое по-русски что ли отчаянно спокойное и слегка напряженное, потому что всё время ждешь чего-то... Елена заглядывает в книжный магазин и видит — полки с надписями знакомо-далекими, буквы русского алфавита словно выпрыгнуть готовы, как преданные псы, лижущие ноги своего хозяина — и готова даже заплакать, но не плачет, тупо пялясь на витрины без света. — Извините, вам свет включить? — продавец выходит, словно тень солнечная. — В такой ранний час здесь обычно никого? Devushka? Ej! Елена моргает, приходя в себя понемногу, и качает головой. Свет? Такое отвратительное слово. — Ja prekrasno vizhy, — она несмело приближает к дальнему стеллажу, — spasibo... — Какой город? — и она понять не может, почему человек, такой далекий и такой свой, меняет язык, как перчатку? Почему, и что есть "язык" в его культурном понимании? Для Елены язык — свет... Русское электричество с перебоями за неуплату, но стабильное, как дыхание мертвеца. Свет — это Наташа. И света для Елены больше нет. Погас, как в коммунальной квартире в Волгограде... Она еще тогда ничего не понимала, а свет сиял внутри сердца и кажется, даже стучал... Мерно так... По-доброму... — Что ты вытворяешь? — Наташа стоит полубоком между кухней и залом и пялится на ягодицы сестры, потому что...дебилу понятно, что с такого ракурса глаза разглядеть невозможно, а Елена стоит на лестнице, вкручивая лампу, которая совсем в цоколь не вставляется, будто тоже отчасти — постмодернистически асексуальна. — Я просто понять не могу — она должна вставляться! — Елена пыхтит, переставляя ноги, потому что держать баланс хоть и научилась давным-давно, но без света и в определенном напряжении из-за буравящего взгляда быть электриком — такое себе занятие с полудохлой вероятностью. — Пробовала вкручивать? Что-то сверкает, какая-то белая искра вылетает, как волшебная Динь-Динь из-под ладоней Беловой, и Наташа реагирует, точно вот прям сейчас их мирок взорвется. Лестницу ногой толкает, обхватывая спину Елены. Руки напрягаются, изучая каждый изгиб. — Idiotka! — О-о, даже на русский перешла? — Ты по-русский дебильна... — Это была просто малюсенькая искорка. Такое бывает, знаешь ли... Наташа фыркает. — В Сингапуре ты также говорила, а потом завод сгорел! — Елена хмурится, словно вспомнить не может то ли, что такое "Сингапур", то ли тот самый выстрел по канистре с горючим. — Мне было-то... — Да. Семнадцать. Что-то изменилось? Елена губы облизывает в темноте. Она не хочет ни вставать, ни покидать объятий Наташи. Свет для неё перекочевал в тепло и шепот возле уха, отчего пряди волос, кажется, дергаются, как умалишенные, как больные с диссоциативном расстройством личности, словно они и не они вовсе... Елена дрожит отчего-то, и Наташа, замершая в этой странной позе, замечает, перемещая руки выше, чтобы поднять сестру и поставить на ноги, как марионетку. Пражская марионетка Елена Белова, подвластная одному единственному кукловоду. — Будешь и дальше испытывать мир на прочность? — Наташа лестницу хватает свободной рукой. Устойчивая вроде... — Я что, зря её покупала? — Может, я попробую? — Звучит, как "я не доверяю тебе, Елена Белова"... Наташа подходит близко-близко до зеленых крапинок на радужке глаз, до едва уловимых веснушек, до теплого дыхания и острых ямочек... Наташа, проходят месяцы, вот всё ждешь и ждешь — целует в уголок губ, как будто у Фанни училась беззаботной игре в слепую любовь. Елена безумно улыбается с лампочкой в руках, пальцы сжимает, точно зная, что сейчас сломает стекло и кровью зальет трейлерный пол под ними. Горит-горит внутри что-то, будто кто-то и там что-то вкрутил сияюще-неподходящее, но такое шекочуще-приятное... Елена вперед толкается, пружиня на носках, как балерина чертова, и целует уже по-настоящему, вниз и вверх до упора, как сложный механизм из порванных деталек. Такой оловянный солдатик, прыгнувший в огонь с лампочкой в руках, чтобы не просто сгореть, а взорваться фейерверком напоследок... Язык — это горячее нёбо, теплое дыхание и немного русского мата. Язык — только тихие и жесткие слова, а то и вовсе — молчание. Электричество — это язык, помноженный на жар и свет. Это глупость и Родина, тянущие веревками за горло. Сплошной бдсм... Елена отстраняется с этим нелепым детским чмоком. Наташа смеется хрипло-грустно в темноте кромешной, потому что вечер... Потому что света нет совсем... — Может, к черту это электричество, а? Помнишь, как в Волгограде во время грозы? — Тебе три было, — Наташа прядь светлую заправляет, словно пережимает провода. — Ты помнишь грозу? — Nu... — Елена носом к носу прижимается, тянется языком, мажет по губам. Играется. И плевать ей, что уже собственных движений не видно. — Читала Достоевского? Елена слышит, как лампочка по полу стучит и катится. Выскользнула. — "Преступление и наказание"? Наташа обхватывает лицо сестры. — Нет... "Идиот"... На стеллаже томики русской классики. Ровненько так стоят, как солдатики русские. Чинно и в ряд... Достоевский... читает... Федор Михайлович... Федя... Елене даже смеяться хочется. В России, наверное, никто бы не подумал вот так просто назвать писателя, будто во дворе с ним мяч гонял... А здесь...Так далеко от дома... Ей вдруг захотелось стать ближе к Наташе. Пусть и через этого "знаменитого Федю". Она хватается за книгу, как утопающий за бортик иностранной лодки. Подумаешь, она тоже — иммигрантка... Почти проститука словами многих земляков. Губы красные и тушь синяя. Русые волосы, ушедшие в блонд. Она пытается быть не той и не там, а вот же — занесло в Брайтон-Бич... Читать "Преступление и наказание" в квартирке без электричества? Елена читает по главе за сутки. Топор перелистывает, но мучения главного героя и совестливые муки перечитывает, словно ест любимое блюдо. О чем вся эта жизнь? О том, что люди, в особенности такие, как она, будут выжирать себя совестью и идти на очередное преступление, лишь бы какая-нибудь Соня Мармеладова... Елена захлопнула книгу... — Не бывает такого... Я бы не поехала в Сибирь... Ни за что... — она кидает книгу в стену, и та страницами вниз целует бетонный пол, загибаясь, словно переломанная девица. — Дура! Дура! Беспросветная дура! — Ты пришла в этот трейлер, как вдова чертова, — Наташа смеется, потому что боится слез, живущих внутри. — А я кто? Наташа головой качает. — Я имею в виду, как настоящая вдова, ну знаешь, горе потери... все дела... — Ты темнишь... — Всё из-за того, что ты лампочку не вкрутила...