Red as blood, blue as hate

      Мир Лихта идеален, словно клавиши фортепиано: только черный и белый, сливающиеся в нейтральный монохром. В нем нет места ошибкам или каким-то лишним действиям. Всё тихо, спокойно и предсказуемо, так, как и нужно пианисту.       Мир Лихта БЫЛ идеален до тех пор, пока в нем не появился красный. Красный, который вопреки всеобщему мнению ничуть не теплый. Красный обжигает, он несет за собой только боль и опасность, удушает своим едким дымом и тошнотворно горьким привкусом во рту, он предвещает смерть.       И плевать, что кроме красного теперь есть еще и другие цвета — все они блекнут на его фоне. Лихт не желал этого: наоборот, втайне мечтал никогда не увидеть истинное лицо этого мира. Оно разрушает такое привычное и уютное окружение, разъедая своей резкой яркостью глаза, словно кислота. Хочется снова вернуться в излюбленную монохромию, чтобы больше никогда не видеть цветов, никогда не видеть красный. Потому что красный — это кровь. Кровь Лихта на собственных руках, чужая кровь на собственных руках, чужая кровь на ЕГО руках… кровь Лихта на ЕГО руках.       Красный — кровь, красный — ЕГО глаза, взглядом с которыми пианист желал бы никогда не сталкиваться. В этих глазах нет ничего теплого, только жажда, жажда чужой жизни, чужих страданий. Если глаза — это зеркало души, то у этого человека она давно горит в адском пламени, в котором скоро будет гореть и Лихт.       Мир, в котором живет Лихт, реальный мир, а не его восприятие окружения, до ужаса искажен и неправилен. В нем люди не могут видеть цвета, кроме черного и белого, до определенного момента. Момента, в который твой взгляд пересечется с тем, с кем тебя связала судьба. И только тогда ты увидишь всю истинную картину вокруг.       Вот только не нужно думать, что кто-то свыше преподнес волшебный подарок, связав красной ленточкой с тем, кто идеально тебе подойдет. Нет, судьба посадила тебя в вольер на одну цепь с человеком, которому в большинстве своем плевать на тебя, и никто не гарантирует, что это безразличие превратится в столь гиперболизированное, нежное и страстное чувство, как любовь.       Забудь о любви, в этом мире кривых зеркал такое чувство крайне редко удается получить, соединив две рандомно выбранные личности. Чаще всего безразличие остается безразличием, а хуже — становится презрением и отвращением, ужаснее всего — ненавистью. Ужаснее всего ненависть потому, что из-за нее ты едва ли не в прямом смысле гниешь изнутри, умираешь от того, что не можешь принять другого человека как друга, полюбить его как своего возлюбленного. И такой долгой мучительной смерти практически не избежать, сколько бы ни пытался. Неважно, как далеко ты уйдешь: цепь не растянется, ошейник не порвется, а только сильнее затянется на горле, убивая еще быстрее. И хорошо, если убьет другого человека, а не тебя, но теоретический шанс пятьдесят на пятьдесят на практике не работает.       Единственный способ покончить со всем сразу — убить того, с кем ты связан, убить своего соулмейта. И тут уже сам выбирай, что для тебя хуже: медленно умирать от собственных чувств, несмотря на попытки их подавить, или обагриться чужой кровью ради относительно спокойной жизни, не имея гарантии на то, что через несколько лет всё не повторится. Всегда есть вариант покончить с собой, дав другому человеку надежду на лучшее будущее, но чаще всего собственная жизнь дороже, как бы эгоистично это ни звучало, поэтому данный вариант отбрасывается почти сразу же.       Если взять во внимание все пункты, то Лихт в любом случае остался в проигрыше, потому что нигде в условных правилах этого мира нет такой сноски: «Что делать, если твой соулмейт — практически бессмертное существо». Пианист хоть и любил читать сказочные истории, где параллельно с обычными людьми живут другие магические существа, тщательно скрывающие свое существование и открывающиеся только избранным, но даже тут мир обыгрывает всё по худшему сценарию. Волшебные нимфы, озорные сатиры, веселые эльфы и дружелюбные феи остались на страницах детских книжек и сборников мифов. В реальности люди, сами того не ведая, делили мир, по меньшей мере, с вампирами — некоторых из которых не мог убить даже солнечный свет. И Лихта судьба решила соединить именно с таким существом, уже само имя которого насквозь пропитано кровью и смертью — Хиган.       Видеть цвета с рождения и без соулмейта — невозможно. Чувствовать их и уметь различать, даже когда всё вокруг будто черно-белая съемка старого кино — дар, что помог Хигану добиться известности среди художников. Мало кто сумел написать картины, которые стали бы шедеврами в обоих цветовосприятиях мира. Мужчине это удавалось сделать на каждом своем холсте, он словно подсознательно знал, что в ясный день небо не серое, а от его кисти остаются лазурные мазки на аквамарине. Реальность раскрывалась всеми цветами на интуитивном уровне даже без присутствия соулмейта. Поэтому, когда появился первый «истинный», и мир отбросил серую вуаль, ничего не изменилось.       Хиган был даже рад, когда через пару лет смог снова видеть мир через черно-белую пленку. Люди — лишние пятна на холсте, они слишком многоцветные. Попробуй при рисовании акварелью добавить слишком много воды, и все цвета на холсте растекутся, смешиваясь между собой в грязное месиво. Никакой красоты, никакой эстетики, и лишь монохром может хоть как-то это перекрыть, скрывая всю неаккуратность изображения.       Сколько бы лет ни прошло, сколько бы соулмейтов ни появлялось до смерти и после становления вампиром, ничего не менялось. Мир продолжал быть прекрасен в своих цветах даже в монохромии, а люди все еще были грязью и неаккуратными ошибками неопытного художника. Реальность была привычна до тех пор, пока сквозь грязь в одном человеке Хиган не разглядел чистый синий.       Синий — словно глубокий океан, в котором невозможно достигнуть дна, он пропитан упорством и силой, но отдает эгоизмом. Синий — печаль, неготовность смириться с несправедливостью этого мира. Синий — холод и ненависть в глазах Лихта. И эта направленная на него ненависть кажется настолько давним и забытым чувством, что даже позволяет ощутить себя ненадолго живым.       Лихт не хочет быть связанным с человеком… с существом, для которого чужая жизнь не стоит ничего. Он хотел бы убежать, да только это еще больше приблизит его к смерти. Хиган его не удерживает насильно, но все попытки уйти как можно дальше заканчиваются провалом, потому что чем дольше Лихт один, тем сильнее на горле ощущается фантомная хватка. Он не знает, как наверняка убить бессмертного, потому что все советы по типу вонзить в сердце серебряный нож или окатить святой водой кажутся бредом. Если раньше он даже не предполагал, что вампиры не просто выдумка из рассказов любителей ужасов, то нет никакой гарантии действенности этих способов. Остается только давиться собственными чувствами, медленно умирая от них же, и надеяться на призрачный шанс, что все закончится не его смертью.       Хиган с легким интересом наблюдает за Лихтом, за тем, как он из раза в раз снова возвращается к нему, потому что страх скорой кончины сильнее. Вампиру не нужен соулмейт, сам он ничего не испытывает, но чужие эмоции так сильны и сладки, что хочется насладиться ими сполна, пока это не наскучит от однообразия. — Дай ощутить как сильно ты меня ненавидишь, покажи всю свою боль и страдания, — и Лихт разделяет с ним свои чувства, отдает всего себя без остатка, потому что ненависти и боли нет конца, они рвутся наружу, доводя до ломки от переизбытка. Хочется найти выход, чтобы избавиться даже от части мучений. Хочется, чтобы не только его разрывало изнутри. Хочется почувствовать хоть какое-то облегчение, хоть что-то иное.       Безумие на двоих, по-другому происходящее никак нельзя охарактеризовать. Хаос, сумасшествие, кошмар, бери любые синонимы, суть все равно останется прежней. Лихт чувствует как все тело горит, его обжигают прикосновения Хигана и собственная кровь. Порезы на предплечьях, раны на теле, запекшаяся кровь на лице. Жжется так, будто красный — серная кислота, разъедающая до самых костей. Вырывающиеся вскрики, стоны и соленый металлический привкус на чужих губах дурманят сознание до головокружения, сбивают дыхание до нехватки кислорода и всполохов искр перед глазами. — Тебе так идет красный, — обманчиво нежное прикосновение и слова, которые пронзают разум насквозь словно тысячи невидимых лезвий.       Тошно, до ужаса тошно от всего происходящего с ним… нет, между ними сумасшествия. Хочется кричать до боли в горле, до сорванных связок, до потери сознания от изнеможения. Но тяжело сделать даже один вдох, когда воздух вокруг кажется раскаленным до предела. — Ты безумец, — только это и может выговорить Лихт, но одних слов мало, чтобы передать всю ненависть, все свои чувства.       Он отчаянно цепляется за чужие плечи, сжимая настолько сильно, насколько ему хватает сил. Он впивается ногтями в кожу так глубоко, как только может, до первых капель крови, до хоть какой-то ответной реакции. Почему от всего происходящего должен страдать только он?! — Знаю, но кто же тогда ты, если каждый раз сам приходишь ко мне? — обжигающий шепот и риторический вопрос, ответ на который уже давно лежит на поверхности.       Лихт тоже сходит с ума, он медленно опускается на дно вслед за руками, которые тянут его в саму бездну безумия. Он пытался, честно пытался уйти, убежать из этого кошмара, но когда кошмар становится всем твоим миром, всем твоим существованием, выходом будет только смерть. Лихту не хватает смелости, уверенности, а может чего-то еще, чтобы убить Хигана, но и тот не торопится избавиться от парня, пока он все еще представляет хоть какой-то интерес. Оба держатся за жизнь как могут, даже если это значит разделить одно безумие на двоих.       Со временем все становится настолько привычным, что начинает казаться, будто больше никогда не будет как прежде. Болезненные вскрики Лихта сменяются хриплыми стонами, а после и смехом. Смехом надрывным, горьким, местами похожим на всхлипы, но не выражающим ничего. Бледные губы искусаны в кровь, а руки подрагивают от постоянного напряжения. Все больше хочется сомкнуть пальцы на чужой шее, услышать хрипы и мольбы прекратить. Все больше хочется крови, своей или чужой, определиться сложно, главное — избавиться от цепи. Синего становится меньше и меньше, он смешивается с красным, становясь таким же, потому что никакие правила смешения цветов не работают, если дело касается не бездушной краски на холсте, а души живого человека.       Единственное, что не теряет Лихт, это надежду на то, что однажды этот беспробудный сон, в котором минуты тянутся месяцами, закончится. Но кошмар может завершить только смерть. А ни Хиган, ни Лихт не хотят умирать ради того, чтобы дать другому жить дальше. Только испачкав свои руки в крови, можно возвратить реальность в привычный тихий и спокойный монохром, где больше не будет выделяющегося лишнего цвета.       Откинув окровавленный нож, он закрывает глаза, погружаясь во тьму, а когда открывает, мир становится таким, каким он и был изначально