Сто дней принятия

      Тихие всхлипы и судорожное дыхание нарушают кристальную тишину. Мир после разрушения только восстанавливается, и ещё много необозримого пространства пребывает в руинах и пустоте. Им, выжившим, лишь предстоит наполнить его и создать на развалинах что-нибудь новое.       Беззвучно вздыхая, Дит качает головой, спокойным, но с тенью печали взглядом глядя впереди себя. Неслышно ступает по необозримому пространству своего нового чертога, погружённому в вечные сумерки. Уже (или ещё?) не ночь — и здесь светло, как никогда не бывало раньше. После падения всё вокруг меняется, а быть может, изменения связаны не с этим, но с тем, с кем Дит делит одиночество и холод этого места.       Всхлипы становятся громче, и постепенно чёрные глаза бога Смерти могут различить сгорбленный силуэт. Проступающие позвонки плохо скрывает тонкая натянутая ткань туники; Сильван сидит на краю кровати, сильно подавшись вперёд, и сделав шаг в сторону, Дит видит, как он обнимает одной рукой уже заметный, объёмный живот, а второй закрывает нижнюю часть лица, словно пытаясь изо всех сил скрыть и сдержать рвущиеся наружу рыдания. Он сидит, слегка покачиваясь, плотно зажмурив веки, но Дит всё равно может рассмотреть муку страданий на открытой части чужого лица и увидеть блестящие дорожки слёз на его щеках. — Сильван?.. — он зовёт на выдохе, негромко и мягко, не желая напугать, но Сильван всё равно вздрагивает и смотрит затравленным, полным боли взглядом насыщенных карих глаз. Поджимает тускло-зелёные губы, кусая их, и невольно подаётся в сторону Дита, словно бы тянется к нему.       Дит не отказывает, опускаясь на край рядом. Раскрывает холодные объятия, и Сильван доверчиво жмётся к нему. Дит обнимает его, подвигаясь ближе, укрывая своими руками, пряча от мира на своей груди, и аккуратно поглаживает по округлому плечу и перебирает изумрудно-зелёные пряди волос. Не спешит нарушать молчание, прерываемое редкими судорожными всхлипами Сильвана, но в конце концов прикрывает веки, холодными губами целуя его макушку. — Милый, что тебя тревожит? — интересуется осторожно и мягко, продолжая успокаивающе гладить его по плечам и перебирать волосы.       Сильван с ответом не спешит, и заглядывая сверху, Дит видит, как сильнее наполняются слезами его глаза, выливаясь наружу потоком безграничной печали. Мука и страдание отражаются на прекрасном лице лесного бога, и он в отчаянии, почти как ребёнок, цепляется за одежды Дита и жмётся к нему ещё ближе, мелко подрагивая в его руках от внутреннего холода. — Я не смог защитить её, — его голос звучит хрипло, срываясь, и почти неслышно, но Дит всё равно может хорошо разобрать каждое слово. — Я не смог уберечь её. Я потерял её. Я ничего не смог. Я оказался совершенно бессилен. Если я так ничтожен и бесполезен — как я теперь смогу восстанавливать мир? Как я смогу дать новую жизнь? Я провалился как отец — я не смог защитить ни одно своё дитя. Я провалился как возлюбленный — хотя Ореада так и не приняла меня. Но по итогу я потерял их всех — как я могу быть уверенным, что это не случится опять? Как я могу быть уверенным, что не потеряю тебя? Или наше дитя — я начал ощущать его толчки, уверенные и сильные, но смогу ли я в действительности дать ему жизнь, если я так ничтожен?..       Он говорил, и слёзы текли из его глаз, и Сильван кусал губы, пытаясь подавить рвущиеся наружу всхлипы. Он был полон боли, страданий и страха, но более того — усталости, копящейся внутри после краха всего, что они знали и любили. После тотального одиночества, в которое они погрузились, и от которого пытались найти спасение друг в друге и новом мире, что рождался на их глазах и под их руками. — Я знаю, что тебе больно, — неспешно начал Дит, слабо покачивая Сильвана как ребёнка, прижимая к своему почти не бьющемуся сердцу. — Я знаю, что ты скучаешь. Ещё задолго до падения мира я был разбит точно так же, как и ты. Это тяжело. Тебе сейчас — вдвойне тяжело, — холодная рука скользнула ниже, и Дит с нежностью коснулся живота рядом с рукой Сильвана, почувствовав, как в неё слабо толкнулось дитя. Мягкая улыбка растянула губы бога Смерти, и тепло разлилось внутри вместе с нежностью. — Ты можешь скорбеть, мой дорогой. У тебя может болеть душа и сердце. Но я хочу, чтобы ты знал, что это не твоя вина. Ты сделал всё, что было в твоих силах, как можно лучше. Но такова судьба: Смерть настигает всё живое, и любой цикл рано или поздно завершается. — Почему тогда я остался? — в голосе Сильвана послышалась невыносимая мука, и он скользнул виском по ключице Дита, подняв голову и ткнувшись влажным от слёз носом в его челюсть. — Почему я жив, если у меня ничего не получилось? Я никому не смог помочь и потерял их всех, хоть обещал положить жизнь, но защитить хотя бы Ореаду... — Жизни нужен толчок, — терпеливо отозвался Дит, покачивая Сильвана в своих объятиях, гладя по спине и проводя ладонью по животу, с большим удовольствием чувствуя тепло кожи и дыхание жизни под ней. — Нужен кто-то, кто сможет творить и создавать. А ты всегда был полон жизни и энергии, и никто лучше тебя не справится с этой задачей. Это тяжело и больно, но в конце концов, нужен кто-то, кто сохранит в своём сердце любовь и память обо всех, кто ушёл в вечность, погибнув вместе с тем миром. — Я не хочу, — с придыханием всхлипнул Сильван, сжав тунику над сердцем, чувствуя, как оно сжимается и разрывается от боли. — Я не хочу... — Я знаю, — Дит вздохнул, с искренним сочувствием посмотрев в страдающее лицо любовника, и наклонился, мягко поцеловав его в лоб. — Но ты должен сделать это. Ради них, ради творений, которые уже вышли из-под твоих пальцев. Ради ребёнка под твоим сердцем. Ты остался не один, и я разделю с тобой это бремя. Обещаю, вдвоём мы справимся, и у тебя всё получится. Ты не ничтожество, ты не никчёмен; ты удивителен и ты прекрасен. Я восхищён тобой, и я благодарен тебе, — холодные губы Дита скользнули ниже, накрыв солёные и влажные от слёз губы подавшего навстречу Сильвана, целуя мягко и утешающе, пока бледная ладонь его сжала горячую руку любовника, лежащую на его животе.       Сильван почти сразу отстранился и всхлипнул, давая волю рыданиям, сжимающим грудь. Цепляясь за тёмные одежды бога Смерти, он прижимался к его холодному твёрдому телу, пытаясь спрятаться за ним и найти утешение. Дит обнял его в ответ, баюкая снова, с сочувствием глядя на тёмно-зелёную макушку.       Он знал, каково это. Сам был полон горечи и тоски. Скучал тянущей печалью и о брате, и о помощнице, но переживал это легче, чем страдающий Сильван. Возможно, всё дело было в том, что он не носил дитя, как любовник; а может, он просто смирился с тоской сожалений и горечью утраты ещё в те длинные одинокие дни, когда Мортис оставила его и больше никогда не вернулась — кто знает?       Но ему определённо было легче, и он готов был помочь и разделить чужую боль. Тем более Сильван, такой уязвимый, не только из-за беременности, но и в собственной искренности и бессознательном стремлении любить и быть любимым, стал самым дорогим и близким, и его страдания причиняли Диту искреннюю боль. Потерять его теперь оказалось так страшно — последнее и первое, что у него осталось.       Дит аккуратно и ненавязчиво прижал дрожащее тело ближе, отдавая всё тепло, какое только у него оставалось. Подхватил Сильвана, усадив себе на колени, и продолжил утешать и баюкать его, гладя по голове и плечу, нашёптывая нежные слова успокоения. И постепенно чужой поток начал иссякать, рыдания сменились тихим плачем, и Сильвану начало становиться легче. Он спрятал лицо на сгибе шеи Дита, щекоча и опаляя своим дыханием, и доверчиво расслабился, поддерживая живот, чувствуя, как переворачивается и толкается дитя, встревоженное тоской родителя.       Дит улыбнулся, целуя его в лоб, видя, как Сильван устало вздохнул, закрыв глаза, медленно засыпая, утомлённый эмоциональным выбросом. И он позволил, сохраняя чужое доверие и оберегая уязвимость, мягко поглаживая натянутую кожу, призывая дитя к спокойствию, утешая и его, что с родителем всё хорошо, и второй родитель тоже рядом. Ему просто тяжело, но это простительно, и Дит готов был быть рядом столько, сколько понадобится.