Полчаса до весны

— Кость, ему общагу не дают никак. Он весь сентябрь по друзьям проваландался. Сейчас к нам на пару дней приехал. Занятий напропускал — дофигища. Пригляди, а? Я в долгу не останусь, сам знаешь. Эта просьба — не то, что Костя Пушкин хотел бы услышать после долгого пути к таксофону. Он чувствует себя частью многострадального еврейского народа, которому вместо земли обетованной дали кусочек засушливой пустыни. Утром Костя получает телеграмму с лаконичным «позвони мне тчк Вова», а после универа отстаивает гигантскую серую очередь к телефонной будке. Засовывает в аппарат двухкопеечную монетку на нитке. Нитка (к тому моменту праздновавшая не первый юбилей) обрывается, и Костя остается без теплого чая из первой столовки. Пушкин тяжело вздыхает в трубку. Конечно, приглядит. И в квартиру пустит. И не на две недели, а пока место не дадут. Кровать, правда, одна, придется делить ее подушкой пополам. Да и кухня рассчитана только на одного. Но ведь не зря же им всю школу прививали чувство общего? К тому же, когда-то сам Вова Бухаров, волнующийся сейчас на другом конце провода, пустил Костю в точно такие же условия. — Он у тебя сильно буйный? — вопрошает Костя, подождав, пока Вова нарадуется и наблагодарится. Вова замолкает. Костя напрягается. — Друзей не водит, если ты об этом. Но сам пропадает иногда. Он у меня, понимаешь, мятежный. — Понятно, безобидный, значит. Бунтует? — Все сейчас бунтуют. Ох, не любит Костя пугачевщины. В стеклянную дверь таксофона стучит нервная женщина. «Ну уж нет» — злится Костя, «я заплатил за этот звонок — я возьму от этого звонка всё». — И когда его ждать? — Ну, он на вокзале. Костя прикидывает в уме: из Пятигорска до Москвы ехать примерно сутки. Можно сгонять до продмага, распихать по углам квартиры весь бардак и надыбать второе одеяло. Время есть. — Отлично, тогда у меня впереди еще целый день. Вова виновато молчит. — На Курском, Кость. Нервная женщина видит перемены в лице Константина и тактично перестает барабанить по стеклу. В тот год страна подходит к самому краю бездны и начинает пристально в нее вглядываться, еще не понимая, каким взглядом эта бездна посмотрит на страну в ответ. Восстают. Кузбасские шахтеры своими угольными руками снимают каски, мешавшие смотреть им в небо, жители Тбилиси и Еревана выходят на улицы (желая выйти из состава СССР), а чиновники отбирают у городов советские названия и возвращают им прежние, докоммунистические имена. Оппозиционные новости разлетаются со стремительностью Ельцина, падающего с моста. Связистки, что привыкли к монументальным и неподвижным старичкам, не успевают давать отпор ярым и живым студентам. Телеграфистки в спешке допускают ошибки и грязно ругаются в белые воротнички. Кажется, будто огромный клок земли, доселе укутанный красным знаменем, вдруг очнулся от спячки, открыл глаза и увидел что-то кроме своего вечного идеологического сна; стал медленно, но верно выпрямляться и потягиваться, разрывая на себе ставший маленьким красный кафтан, а теперь озирается и хочет двинуться сразу во все стороны. Костя видит, как вокруг него бывшие комсомолки влезают в олимпийки, как длинноволосые хиппаны рвут партбилеты на фенечки, как спокойные когда-то однокурсники целыми компаниями бегают за «бобиками» и караулят мятежные Лужники. Костя видит быструю жизнь, и ему становится не по себе. Он хочет чувствовать почву под подошвами-манками, хочет покоя и мягкой тишины, а одиночное пребывание в квартире дает противоположный эффект: земля из-под ног уползает, тревога растет, а тишина оборачивается гнетущей. Наверное, еще и поэтому он так быстро соглашается на Вовину просьбу (знал бы он, что через пару десятилетий целая страна будет постоянно ходить у Вовы на поводу!). Бухаровский засланный казачок оказывается настолько невысоким, что однородная поверхность голов вокзальной толпы будто бы проваливается в месте, где он стоит. Костя же наоборот взрезает толпу шпилем своего роста, поэтому новоприбывший замечает его первым. Он радостно улыбается, машет рукой и, перехватив поудобнее перемотанную в двух местах хоккейную сумку, быстро шагает в сторону Пушкина. — Саня, — говорит путешественник, протягивая руку. — Костя, — отвечает Пушкин с приглушенной заинтересованной улыбкой и пожимает чужую ладонь. В сравнении с его собственной ладонь Сани оказывается совсем крошечной. — Я умею готовить и могу убираться, — скороговоркой выпаливает Саша. В этой фразе есть что-то от древних язычников: подобно тому, как они задабривают своих богов разными жертвами и молитвами, чтобы те не засушили их урожай, Саня козыряет своими навыками, чтобы его вдруг не вытурили. Костя смотрит на него с неописуемой эмоцией. Примерно так учитель смотрит на бедового и добродушного двоечника — снисходительность, перемешанная с лаской. — Во-первых, я детей не эксплуатирую. Во-вторых, я тебя все равно выгонять не собираюсь, я Вове пообещал. В-третьих, это все я и сам умею. Будешь гладить шмотки и мыть посуду. Саша недоуменно глядит на Костю, осмысляя услышанное. Он хочет одновременно возмутиться насчет «детей» (разница у них всего-то пять лет), поблагодарить за гарантию одомашненности и согласиться на мытье посуды. Но Костя устает ждать реакции. — Боже мой, тяжело же нам будет. Я пошутил, Сань. Сумку давай сюда, сейчас домой пойдем. Теперь Сашина очередь щадить Пушкина — он незаметно оценивает его худобу и вежливо отказывается отдавать свою котомку. Но Костя старше, у него преимущество. Сумку он забирает сам. В отличие от самого Кости (он кажется слишком худым, слишком сложным и слишком непонятным), квартира Пушкина приводит Саню в восторг. Она маленькая, но в ней много растений. До Манежной — рукой подать, можно добежать пешком. А еще здесь есть балкон. Когда Саша впервые ступает на прохладную плитку, отделяющую уличную вольницу от домашнего ареста, Костя возвращается домой с пар. Он с порога видит щуплую фигурку и с не пойми откуда взявшейся строгостью спрашивает: — Ты куришь, что ли? Саша испуганно оборачивается на Костин голос и неловко поскальзывается. Пушкин в два прыжка достигает Санька, хватает его за шиворот и ставит на ноги. Падение не свершается — этому Саня рад. Костя грозно складывает руки на груди и выжидающе смотрит из-под очков — от этого Сане не по себе. Саня попадает в нравственную ловушку: реакция Кости непредсказуема (и, как Саня уже убедился, быстра). Если он во имя авторитета скажет, что курил, то соврет. А Костя может поверить. И пожаловаться Вове. А Вова — матери. Если же он скажет правду, то будет выглядеть еще более наивным школьником. Ведь на самом деле Саня с балкона наблюдает за улицей. Вид из окна — просто с ума сойти: рядом с соседним домой лозой прорастают швеллера. Они составляют скелет будущего строения, и по этому скелету Сашка пытается представить будущий внешний вид здания. Дорисовывает нежно-персиковые стены, громоздкие ставни и мезонин (Саня отрицает советскую застройку). Помимо пейзажа, у Кости еще и двор интересный, заполненный колоритными персонажами. Саша живет здесь третий день, а уже заприметил одного коренастого дядьку, который ходит зигзагами и с характерными позвякиванием, одного высокого и сутулого, который либо курит на лавочке, либо мастерит из старой шины интерьерных лебедей, мол, чтоб летом детишки радовались. Запомнил Саня и то, что женщины каждый день вывешивают белье. Они выбегают в коротких олимпийках поверх халатов и, чтобы не замерзнуть, весело щебечут друг с другом о детях. А эти самые дети каждое утро выходят во двор с мусорными ведрами, с пустотой во взгляде ждут мусорную машину, а затем по очереди забираются на нее по лесенке, чтобы опустошить свои тары. Саше это все в диковинку — в его пятигорском дворе водятся только проститутки и наркоманы (а они, как известно, незаметны и неподвижны). Да и балкона в его двухэтажке нет. Костя продолжает выдерживать паузу — пора что-то ответить. — Я просто на двор смотрю. Там дети играют. — К ним, что ли, хочешь? — Пушкинская бровь иронично выгибается, а ее хозяин глушит в себе фразу «ты ж какой маленький», потому что допускает недопонимание. Они, как-никак, еще и недели вместе не живут, очертания чувства юмора Санька еще полны белых пятен. Саня хлопает глазами. Костя ухмыляется и покидает балкон. Саша еще некоторое время переводит дух, а потом заходит в комнату. На маленьком столике — свет Сашиных очей, герой Сашиных грёз: красивущая «Сега Мега Драйв». От удивления он открывает рот и быстро моргает. Именно таким его застает Костя, выглянувший из кухни. — Мне подарили, а играть не с кем. Забирай. Не кури, главное. А то я от Вовы потом отхвачу. Саша больше не боится Кости — он его обожествляет. Вечером он тихонько подкрадывается к Пушкину и протягивает ему джойстик. Ему очень хочется сказать «теперь можешь играть со мной», но он, кажется, и так выглядит в глазах соседа чересчур ребячливым. Однако Костя все понимает сам, и целую ночь они залипают в пиксельный футбол. Следующую неделю Саня где-то пропадает. Он приходит посреди ночи и пытается аккуратно лечь на свою отделенную подушкой половинку в их общей с Костей кровати, а потом, утром, снова исчезает по своим делам. Костя вида не подает, но немножечко-таки обижается (еще бы: ему, понимаешь, «Сегу», балкон, занятных соседей, а он — убегать). Да и время для ночных гулянок не то. Вова, в конце концов, будет волноваться. Спустя семь дней таких побегов Саня приходит, наконец, до десяти часов вечера. Он таинственно улыбается. — У нас есть какая-нибудь еда? Желательно попраздничнее, — спрашивает Саша. Он снимает шапку, и Костя видит его растрепанные волосы. — Ага, суп из семи залуп. Сань, ну что за вопросы? Как обычно, макароны и килька, — с напускным безразличием отвечает Костя, разглядывая чужую прическу. Саня суетится в прихожей с одеждой и Костиного пристального внимания не замечает. Затем заходит на кухню, зовет за собой Пушкина и с гордым видом ставит на круглый столик нечто квадратное и завернутое в «Комсомольскую Правду». Костя заинтересованно поднимает бровь. Саша про себя самодовольно отмечает, что научился отличать ироничную бровь от брови удивленной. — Это — кассетный магнитофон «Романтик-306», — цитирует Саня загадочного гражданина из перехода и лезет во внутренний карман своей куртки неопознанного фасона. Костя восхищенно блестит линзами очков и разворачивает газету. У него длинные-предлинные пальцы (интересно, насколько его ладонь больше Сашиной — при их первом рукопожатии он не обратил внимания на габариты), так что с оберткой он справляется мастерски. Саша ставит на стол второй сверток — в нем оказываются кассеты, перемотанные жгутиком на манер торта. Костя садится по-турецки на пол, утаскивая за собой оба сокровища. Саша садится напротив. Его взгляду предстают пушкинские видавшие шузы (накрепко зашнурованные «пумы», чуть стоптанные и пыльные, но по-прежнему держащие лицо) и бледно-синяя футболка. Костя на Сашиной памяти единственный человек, которому идет этот непонятный цвет. Наверное, потому что и сам Костя непонятный. Пушкин зачарованно разбирает кассеты. В отражениях линз мелькают русские буквы, составленные на английский манер «Блек Сабат», «Назарет», «Дипи Шмот», «Гунс Н Розес». Будто пораженный шальной мыслью, Костя вскидывает внимательный взгляд на Саню. — Ты же это не украл? «Ах ты ж мерзавец», думает Саня. Костя и сам не рад, что спросил. Оно как-то само вырвалось, а когда Пушкин спохватился, шанс перевести все в шутку был уже безнадежно упущен. Осознавая бедствие, он своими длиннющими пальцами пытается ухватиться за извинение — но встречается со взглядом Саши. Глаза его недвижимы, поблескивают. Он смотрит на Костю с минуту (гипнотизирует, что ли), а потом отворачивается и яростно шагает к балкону. — Ты меня за кого принимаешь? Я что, по-твоему, бандит какой-то? «Сейчас подышу воздухом, успокоюсь, а там посмотрю». — Или, может, я тебе повод дал так думать? Проверь-ка ящички, нет ли там пропаж? «Швеллера мои, швеллера». — Я всю неделю посуду в баре мыл. Заработал. Еще даже на жизнь немножко осталось. Отложил. «Сколько можно до этого балкона идти». — Я ведь с душой… Идет Саня быстро, но реплики мечет еще быстрее. Костя все так же сидит на полу, виновато разглядывая суетящуюся фигуру, и встает только когда Саша наконец-то оказывается на балконе. Он опирается спиной на стекло — это его баррикада. Пушкин стучит в запертую прозрачную дверь. Вспоминает нервную таксофонную женщину. — Сань, открой, замерзнешь. — Пусть. Передай Вове, что я погиб с веселою улыбкой на усте. — Очень весело. Но все-таки открой. Саня поводит плечами и отходит от двери к балюстраде (это название ввел в обиход сам Пушкин для пущей напыщенности; в жизни же балконное ограждение больше похоже на самопальный частокол). Костя заходит на балкон и протягивает Саньку предусмотрительно взятую куртку. Саша смотрит в сторону. Они молчат. Внизу снеговиков — уйма. Тоже молчат. Саня не сдерживается и шмыгает носом. «Ну, приехали», думает Костя. Тут же исправляется (с Саньком надо быть осторожнее с выражениями даже в мыслях): он не имеет в виду, что его раздражает реакция соседа. Напротив, Сашкина эмоциональность откликается в нем какой-то нежностью, что ли. Дружеской, разумеется. Это Костю и удивляет. До Санька он даже девчонкам платочки предлагал со полуприкрытой неприязнью. Саша, кажется, тоже спохватился. Надо было все-таки мужественно стерпеть свербёж в носу и не подавать никаких признаков расстройства. Снеговики ловят собою падающие из ниоткуда снежинки, и снежинки становятся их частью. Снеговики мудры: они смиренно принимают то, что дает им судьба, к чему их готовит климат и о чем по утрам по телевизору предупреждает Александр Вадимыч Беляев. Костя первым нарушает их общее ледяное молчание. Он шуршит Сашиной курткой, когда кладет свою широкую ладонь ему на плечо, и говорит: — Слезы мужчин разрушают озоновый слой. Саня раздумывает о принятии обета молчания. — Не обижайся, я не имел в виду ничего… такого. Мне тебя бунтарем описали, вот я и подумал… В общем, правда, извини. В знак примирения Саня кладет свою руку на руку Пушкина (его длиннопалая кисть чуть сжимает Сашкино плечо). Эмпирическим путем устанавливает: ладонь Кости больше его собственной примерно в полтора раза. Фонари зажигаются враз. Их свет взрезает воздух — так финский нож грабителя разрезает дамские сумочки в метро. Персиковый свет старых ламп превращает строительные леса из металлических в бронзовые и бодрит понурых снеговиков. Костя не выдерживает и по-дружески треплет Саню по голове, ероша русые вихры. Смеется. — Какой же ты мелкий еще все-таки. Прям Малой. Наконец, улыбается и Саша.