Полчаса до весны

Настенное радио, оставшееся в квартире от прошлых жильцов, постоянно вещает вполголоса. Саня внимательно вслушивается в новости: республика за республикой заявляют о своем желании выйти из состава страны, экипаж за экипажем ложатся в землю полные пассажиров самолеты, стакан за стаканом заряжается целительной силой вода под чутким руководством Чумака. Саше это все безумно интересно, но по-настоящему он жаждет услышать только Листьева. Саша не один — вся страна смелеет от пятницы к пятнице, от «Взгляда» к «Взгляду». Шепот, вот уже полвека тихонько звучащий на всех кухнях, превращается в полноценный голос (и все чаще этот голос говорит о грядущих переменах). А больше всего Сашке нравится характер Листьева. Листьев не боится спрашивать о сложном в лицо. Он честен. Иногда он переходит на повышенные тона (и от этого Саша в восторге — значит, Листьева действительно за живое задевает цензура, ограниченность власти и невозможность страны стать во весь рост), но тут же извиняется и смягчается, не теряя при этом прямолинейности (а это говорит о его недюжинном чувстве такта). Листьев кажется Саше героем, и он с удовольствием отмечает, что даже Костя (этот властебоязненный, не склонный к переменам Костя) делает радио погромче на время «Взгляда». Костя тоже проникается к Листьеву, но все равно постоянно повторяет: «Саня, только не лезь на рожон». Год катится к декабрю, а декабрь грозит скорой сессией. Игры в «Сегу» и прослушивание «Наутилуса» трепетно расступаются перед нежеланием двух соседей проводить юность в сапогах. Кухонный стол превращается в капище конспектов и учебников. В квартире воцаряется тишина, прерываемая только шуршанием страниц и редкими (но тяжелыми) вздохами. Идиллия продолжается три дня и три ночи; а на четвертый в доме отключают свет. Отключение света — вещь не самая страшная (для кого-то даже романтичная). Внезапное отключение света — совсем другой разговор. — Сука, — выдыхает Малой (кличка укрепляется за ним, но не выходит за пределы дома), — Я только нормально этот трафарет дурацкий приложил! Костя понимающе молчит. Они ждут несколько минут в робкой надежде на предновогоднее коммунальное чудо, а потом Костя лезет на антресоли. Вытаскивает с дальних полок набор свечек, расставляет по кухне и садится на свое место. — Бывшая покупала. Смотри-ка, пригодились, — ухмыляется Пушкин. Саня следит за пламенем. Оно то преклоняется перед ним, то разворачивается к Косте; то возвышается волной, то пригибается к фитилю (в такие моменты огонь становится похож на затаившегося хищника). Костя следит за Саньком. Он рассчитывает на то, что очки от пламени бликуют, и пользуется безнаказанностью за гулящий взор. Волосы у Малого сильно отросли (что нехарактерно — с его-то рационом и образом жизни). Теперь они сворачиваются спящими кошками и укладываются в ямках ключиц. Саня даже может вписаться в компашку хиппанов. Во взгляде Санька появилась твердость и внимательность, будто бы даже ответственность. А глаза, как оказывается, болотные. Не только по цвету, но и по сути — можно утонуть. Костя едва заметно мотает головой (прогоняет мысли) и утыкается в тетрадь. Ночью не спится. Пушкин аккуратно, стараясь не разбудить спящего на другой стороне кровати Санька, встает и направляется к балкону. Вдыхает свежий зимний воздух и поднимает голову. В густом небе рассыпаны белесые звезды. Они светят неожиданно ярко — должно быть, Костя за вечер при свечах совсем отвык от такой световой мощности. «Если там кто-то есть, заберите меня к себе» — шепотом проговаривает Пушкин. Эту фразу он повторяет с детства — все надеется, что там кто-то есть и что к нему можно переехать. Костя хотел бы колонизировать Марс, высаживать там картошку и строить бараки. Они делают то же самое на летних каникулах вместе со студенческим стройотрядом, но это кажется Косте утомительным. Возведение хлева для колхоза около Стерлитамака и впрямь звучит уныло. То ли дело Марс… Костя вздыхает, бросает последний взгляд в небо (не мелькнул ли там сигнал «собирайся, мы выезжаем»?) и ступает в квартиру. Климатической разницы не ощущается. Пушкин делает еще несколько подозрительных шагов и принимает неизбежное: вместе со светом отключили еще и батареи. «В декабре, пидарасы!» Костя в темпе идет в прихожую, берет свою куртку, чуть задумывается, захватывает и Сашкину. Малой лежит на кровати, прижав колени чуть ли не к подбородку, и прижимается к самой стенке (чтоб не дай бог не нарушить их с Костей рукотворную границу). — Сань, проснись, замерзнешь, — Пушкин зачем-то говорит это шепотом (хотя ведь смысл таких слов в том, чтобы разбудить человека, значит, надо говорить громче обычного), — У нас батареи отключили, завтра разбираться буду. Саша открывает глаза и вздрагивает, видя прямо перед собой лицо Кости. Он мало что понимает спросонья, но куртку натягивает. — Пойду пока попытаюсь нас согреть, — рассеянно бросает в воздух Пушкин. Костя — инженер. Он отличается находчивостью и прекрасно разбирается во всяких электроприборах. Прямо сейчас он колдует над созданием мягких субтропиков: открывает нагретую духовку, набирает полную ванну кипятка и включает конфорки на плите. Костя оказывается талантливым тактиком, через четверть часа квартира заметно теплеет. А вот стратег из Кости никудышный. Еще через десять минут воздух леденеет, и квартира превращается в землю Санникова. Проснувшийся Саша все это время сидит в куртке на кровати и наблюдает за ходом пушкинской мысли. Он же замечает росу, рассыпанную по обоям. Это — плод любви сухого воздуха с кухни и влажного из ванной. Звучит чудесно, но физика — не то, чем Саня хотел бы заниматься морозной ночью в разгар сессии. — Кость, — опасливо зовет он злого на собственную недальновидность соседа, — Ты скоро обратно? В комнату вплывает высокая фигура с тряпкой в руках. Пушкин вытирает конденсат со стен и хрипло ругается. Насобирав росы, покидает комнату. — Пиздец, ты еще и в кофте одной, — кричит ему вслед Малой, — Заболеешь и не сдашь. — Еще посетуй мне тут, — доносится приглушенный (и злющий!) голос. Пушкинская грубость будит в Малом внутреннего агрессивного шахматиста. С азартом Каспарова он начинает просчитывать в голове фразы, после которых Костя взбесится еще больше. А потом вскидывает взгляд на измученного Костяна и меняет гнев на милость. — Давай помогу, что ли… По антресолям пороюсь, у тебя там, походу, много чего интересного. Саня сползает с кровати и идет к шкафам. Надежда раздобыть там пуховое одеяло или вязаный плед горит в нем, как маячок на пирсе. И не зря — одеяло находится. Одно. Маленькое. «Я-то панк, мне-то похуй. А Костян?» Малому от этой мысли становится неуютно. Недолго думая, он кидает одеяло на пушкинскую сторону кровати. В конце концов, куртка тоже теплая, обойдется Саня и без пледов этих девчачьих. Он идет в кухню и ставит чайник. Костя продолжает метаться из комнаты в комнату с тряпкой и грязной бранью. Саша обожает ждать закипания чайника. В это время ему в голову приходят мысли, и он начинает их думать. На глаза ему попадается икона, которую Костя повесил по настоянию матери на стену. Саня напрягается и вспоминает лекции по введению в религиоведение. То были страшно интересные лекции: после каждой из них Саша уходил с еще меньшей верой в бога, но с еще большим пониманием мира. А в голове у него прочно закрепилась притча о добром самаритянине. Препод читал ее из книжки с таким пылом (неподобающим, между прочим, смиренному верующему), что жестокий пустынный ветер ощущался на студенческих лицах, что аудитория заметалась Назаретскими песками, а сквозь окна начинало палить то же солнце, под которым между двух разбойников мучился самый человечный из людей. Притчу эту Саня понял по-своему, он решил, что в ней приводится толкование понятия «ближний». Саня вообще-то технарь, он склонен к точным определениям и фактам. Так вот, притча гласила, что ближний — это далеко не каждый встречный, а лишь тот, кто помогает. Малой наблюдает, как Костя (по-прежнему злой и устало-сутулый) плетется на кухню. «Костя, получается, мне ближний. Даже, наверное, двукратный ближний. А я ему — хрен с горы Синай. Библейски выражаясь, дальний» Саня снимает свистящий чайник и разливает воду по белым чашкам в красный горошек (глубоко внутри он надеется тоже стать для Кости ближним — из спортивного интереса). Костя грустно смотрит в стену. Ему очень не хочется идти завтра в ЖЭК, ссориться с его обитателями и раболепствовать перед его всесильными работниками. — Пиздец, — он вслух подводит итог своему внутреннему монологу. Затем будто бы впервые замечает Сашу. Саня согласно кивает. — Ладно тебе, всякое бывает. Будешь всем потом про это дело рассказывать, как анекдот. Подумать только, комнатная роса! Звучит почти так же понтово, как чайный гриб. Пушкин хмыкает. Малой молча взвешивает все за и против. — Я завтра схожу по всем инстанциям, ты только адреса скажи, — тихо проговаривает Саня. Костя поднимает на него благоговейный взгляд. — Мне же просто тоже надо учиться… ну, разбираться со всякими взрослыми проблемами, — Малой зачем-то оправдывается. Наверное, потому что впервые видит Костю таким благодарным. — Это будет лучший подарок на новый год, — Пушкин театрально вздыхает (Саша удивлен, он прежде не видел Костиной актерской игры), кладет Сане руку на плечо и улыбается. Костя заходит в их комнату первым и принимает одеяло на своей половине как должное. Малой крепится, застегивает куртку и ложится на свой край. Сзади шуршит простынями Пушкин, и Саша никак не может успокоить свои мысли. Что хуже: если Костя сейчас молча заберет одеяло себе? Если спросит, почему Саня отвернулся? Или, может, если, не дай бог… — Ну ты где там? У тебя тыл открыт всем ветрам, а я уже два часа плед рукой держу, — раздается с Костиного берега. Малой такого варианта не предусматривает. Он выдерживает паузу и продумывает все возможные реплики Кости. Он вновь чувствует себя шахматистом на турнире; он выстраивает несколько сложных стратегий с ответвлениями в сторону слишком грубых или слишком нейтральных ответов; он просчитывает все ходы; он готов к любым остротам и колкостям. Правда, кажется, что любой ход ведет к цугцвангу. — Я подумал… ну, мало ли тебе неприятно будет со мной… лежать, в общем. Кажется, они выходят в эндшпиль. Костя издает тихий смешок. Он убирает разграничительную подушку, подвигается поближе и сам накрывает Саню пледом. Он отворачивается и почти что прижимается своей спиной к Сашиной спине, а потом желает ему спокойной ночи (улыбка звучит в его голосе). В своих умозаключениях Саня восхитителен. Но какой в этом толк, если ход противника — Е2-Е4? Несмотря на плед и Костино присутствие (хоть и худой, а греет не хуже масляного радиатора), Саня мерзнет. Он думает о солнечном Занзибаре, о Чинзано из мини-баров шикарных отелей, о золотом береге Варадеро, но это мало помогает. Может, Косте тоже не спится? — Спишь? — вопрошает он. Пушкин не отвечает. Он молча поворачивается на спину и вперяется взглядом в потолок. — Заснешь в этом блядском иглу. — Я тоже не сплю. — Я слышу. Саня исчерпал весь свой ресурс к планированию на прошлом диалоге и теперь ляпает что придется. — Иногда я думаю, как было бы круто, если бы потолок разверзся… ну, в стороны, а оттуда, с неба, спустились бы инопланетяне. И забрали бы меня к себе. Костя удивленно распахивает глаза. Без очков глаза теряют флер безумия, но приобретают опцию транслирования эмоций. И выглядят красиво. — Я совсем недавно сам на эту тему загнался. Ты поэтому не спишь? Мечтаешь об инопланетянах? — Это мне случайно подумалось. Я не сплю, потому что холодно. — Понятно. Если бы за нелепые диалоги давали награды, им пришлось бы делить первоместный пьедестал. Саня думает, что девчонке можно было бы предложить обняться. Мигом смущается своей мысли. Потом смущается своего смущения. Справедливо рассуждает, что в куртке обнимания бесполезны, а раздеваться в таком щекотливом положении — перебор. Со стороны батарей раздается утробное бурление. Костя соскакивает с кровати и щупает длиннющими пальцами основание батареи. — Теплая! — с этим возгласом он похож на моряка, впервые за месяцы плавания увидевшего землю. Малой улыбается (и пытается справиться с легоньким уколом разочарования). «Значит, в ЖЭК сходить не получится. Не помогу, значит. Останусь дальним. Та бля» Про несостоявшиеся объятья он подумать уже не успевает: Костя забирается обратно под их общее одеяло, откидывает лежащую неподалеку разграничительную подушку в другой конец комнаты и растягивается на спине, укладывая руки замочком под головой — как будто квартира уже нагрелась до неимоверной жары. Стрелки часов со зловещим тиканьем приближаются к практически утренней цифре. Костя улыбается, разглядывает потолок. — Ладно, инопланетяне — это о будущем, а оно недосягаемо. Давай о прошлом, — Саня врывается в тишину с продолжением какого-то внутреннего диалога. — Жги, — теплые батареи влияют на Константина благоприятно. — Если бы ты мог вернуться в прошлое, что бы ты сделал? Пушкин задумывается. Достает из-под головы руку и неторопливо почесывает подбородок. — Спас бы кого-нибудь. — Спас? В смысле, под танк бы прыгнул? Амбразуру закрыл? — Саня приободряется. — Да ну что ты сразу, в самом деле, — морщится Костя, — Нет, что-нибудь попроще. Завязал бы бант на шее Айседоры, отобрал бы неверный стакан у Радищева, дал бы Пушкину что-нибудь металлическое под рубашку. Да или просто меценатствовал. А ты? Саня не понимает Костю: неужели ему не хочется сделать что-нибудь великое? — Я бы… я бы Ленину помог революцию вершить… или Гитлера бы убил. Костя усмехается. — Убьешь Гитлера — появится Сталин, застрелишь Сталина — появится Кастро. От диктатора так просто не избавиться. Любой тиран встает на свой пост по запросу общества, так что это надо всех людей менять. Малой искренне недоумевает. — Люди — они как киты, понимаешь? Киты массово выбрасываются на берег, а мы, люди, массово выбираем себе вождя-тирана — Сталина, Гитлера, Ленина. Если ко власти пришел кто-то из них, значит, обществу это было необходимо, общество иначе не могло. — Ты Ленина в один ряд с Гитлером ставишь? — запинаясь, спрашивает Саня. — Любая революция рано или поздно превращается в резню, убийства и пугачевщину. Ленин это дело запустил, значит, все последующее — на его совести. Саня хлопает ресницами и часто дышит от распирающего возмущения — кажется, он на грани ссоры. — Так ты против революции? Против перемен? — продолжает Саша свой допрос. — Ну что ты! — Костя хмурится и совершает жест, которым обычно поправляет очки. Очков на нем нет, и костяшка пальца лишь трет переносицу. — Я всеми руками за любую смену чего угодно. Просто, понимаешь ли, изменения должны идти изнутри. Ты себя сам должен освободить от надоевшего, а то никакая революция не поможет. Костя сохраняет спокойный тон, улыбается одним уголком губ. Видя замешательство Малого, смягчается. — Сань, ну ты хоть не молчи. Саня повинуется. — Ты бы пошел на какие-нибудь восстания? Костя отвечает резко и даже грубовато. — Нет. Малой ждет, что Костя объяснит свою категоричность, но тот лишь перебирает пальцами собственную челку. А потом вдруг отворачивается и бросает: — И тебе бы не советовал. Саня вновь и вновь удивляется Пушкинской непредсказуемости. Однако на удивление не ощущает внутреннего протеста. Костя действует на него, как питон Каа на бандерлогов; его речи и интонации мягко, но настойчиво переубеждают Сашку. Они лежат в темноте и чувствуют, как воздух наливается теплом. Сане очень хочется скинуть с себя одеяло (хотя бы одно!), но Костя лежит неподвижно. Не хочется его беспокоить. Да и не так уж и плохо быть с ним под одним пледом. Саня не знает, что Костя чувствует себя каким-то Гумбертом: ему, понимаешь, вручили на попечение дитя (ему всего лишь девятнадцать!), а он тут думает о всяком. Точнее, далеко не о всяком — разве что о том, как бы аккуратно помочь, тонко рассмешить, незаметно коснуться. Да и дитя-то далеко не хрупкая девочка (это скорее минус), а вполне себе нахальный сосед. Саша вновь ломает тишину. Он вылезает из-под перин, снимает куртку, кидает ее на пол и забирается обратно. Они лежат до первых снегоуборочных машин. Косте снится роса на стенах. Капельки дрожат; в них отражается все вокруг. Морозное декабрьское солнце любуется собою в этом отражении, ели, виднеющиеся в окне, тянут к отражению свои величественные лапы. Костя и сам подходит поближе, чтобы взглянуть на место всеобщего притяжения. И в каждой маленькой росинке он видит отражение Сашки. Сквозь сон Костя чувствует чужую ногу на своей ноге.