Там, где тепло

      Незаметно приходит октябрь, а с ним из Степи являются первые холодные ветра. Город потихоньку оживает после двух страшных недель. Снова работают Бойни, ставни в домах распахнуты – окна ловят последнее тепло короткого дня. В степной тишине слышен едва различимый звон травы и отдаленный гудок паровоза.       Хан идет по Степи один. Примерно в полдень он перебрался на самодельном плоту через Горхон где-то в районе Боен, и уже который час медленно бредёт в сторону Башни. Он знает, что часть её после взрыва упала на другую сторону реки. Наверное, не лучшая идея идти туда и смотреть на обломки. Только зря сердце терзать. Мамы там больше нет, и чудес никаких нет тоже. Но его все равно тянет поглядеть на развалины своего королевства. Бывает такое – когда вырвали зуб, то и дело лезешь проверить языком, как там свежая рана? Хотя, казалось бы, чего проверять, ведь точно знаешь: больно и кровоточит.       Обломки видно издалека. Башня лежит в высокой траве, её фрагменты возвышаются над стеблями, будто хребет скелета огромного быка. Хан чувствует, как неприятно тянет под рёбрами. Но продолжает идти к ней. Может, нужно самому потрогать безжизненные осколки Граней, убедиться, что волшебство исчезло из них, оставило пустую бумажную оболочку. Может, тогда перестанут сниться тоскливые сны ночами в его новом жилище, неуютной холодной Скорлупе – серые сны про бесконечные лабиринты узких улиц, из которых нет выхода. Над лабиринтом парит его Башня, но добраться до неё он не может, земля тянет его вниз, он вязнет в ней, и каждый шаг делать становится все сложнее. Тогда он просыпается с тяжелой головой и лежит несколько часов в темноте с открытыми глазами, среди изрисованных стен и пыльных сломанных игрушек.       Вернуться в Горны Хан так и не смог. Он изо всех сил избегает общества оставшихся членов семьи, хотя жить в таком режиме становится всё сложнее. Теплых вещей у него нет, ночью греют только старые одеяла, которые дети когда-то натащили сюда, да свечные огарки. Песиголовцев в Городе почти не осталось, и не только их – дети, увезённые по приказу Блока, всё еще не вернулись. А тех, кто тогда спрятался и в эшелон не попал, Хан всё равно после падения Башни отправил по домам. Им сейчас лучше побыть с родителями. Наверное. Сам-то он к отцу не спешит.       Изредка пёсики забегают его навестить, некоторые из них приносят что-нибудь вроде коржика или яблока. Достаточно, чтобы не помереть от голода. Хотя никакого голода он и не чувствует с тех пор, как не стало его Розы.       Иногда Капелла зовет на чай. Оставайся у меня, говорит, сколько захочешь. Смотрит на него взволнованно, переживает. Вот только она так смотрит на всех детей, которые плохо едят и не по погоде одеваются. Хану от всего этого тошно, но приглашение он всегда принимает, потому что долго без Капеллы не может. Видеть её мучительно, а не видеть – еще хуже. Каждый раз он выдерживает две чашки чая, потом поспешно уходит.       Иногда его заносит на кладбище к Ласке, и они вдвоем долго сидят молча у могил, которых теперь стало действительно много.       Иногда он находит в Скорлупе невесть откуда взявшиеся холщовые свертки с хлебом и молоком. И следы кошачьих лап рядом на пыльном столе. Оставили бы его в покое с их заботой, ну.       Ему и самому уже надоела эта тягомотина, зависшее состояние вне-времени. Вроде как пора очнуться, встряхнуться и вспомнить свое великое предназначение. Созвать оставшихся Песиголовцев, устроить из Скорлупы нормальный штаб, а не одинокую ночлежку среди старых одеял. А то так, чего глядишь, и последние пёсики к Двоедушникам переметнутся.       Наверное, он для того и идёт сейчас к Башне – поставить какую-то точку в этой истории, отпустить её, выдохнуть, вдохнуть и двигаться дальше.       Не доходя до руин павшего королевства несколько десятков метров, он слышит голоса. Какие-то пьяные вскрики и неприятный смех. Тоскливое тянущее в рёбрах сменяется холодным и злым на загривке, ледяная ярость резко поднимается внутри. Хан ускоряет шаг.       Их двое, в алых армейских мундирах. Последние военные, из того отряда, который Блок оставил в Городе наводить порядок после эпидемии. Большинство солдат уехали со станции позавчера, последние, вроде, собирались уехать завтра. Хан краем уха слышал, что в первых числах октября армия должна вернуть Управе все полномочия. Ещё бы они детей, непонятно куда увезённых, вернули!       Солдаты пьют из бутылки. Почему-то водку, а не твирин. Удобно расположились среди обломков башни. Они смеются, матерятся, и хуже всего – отрывают себе куски расписанной чернильной вязью бумаги, части бывших Граней. Судя по их пьяному базару, растаскивают Чудо на сувениры.       Хан слышит свой голос будто со стороны. Больше похоже на рычание. - Убирайтесь отсюда сейчас же.       Солдаты встают, поднимают на него замутнённые взгляды. Ярость заставляет его дышать глубоко, кулаки сами собой сжимаются. - Ты еще что за щегол? – один из солдат делает шаг вперед и насмешливо пихает его в грудь. Ишь чего, позволяет себе повышать голос. – А ну, пшёл…       Он не успевает договорить, потому что Хан бросается на него. Ему совершенно всё равно, что солдат сильнее и выше. Эти твари оскорбляют память его Башни одним своим присутствием, режут ее на куски, смеются там, где произошла чудовищная трагедия. За такое святотатство Хан готов убивать, и поэтому через пару мгновений опешивший солдат оказывается на земле, сбитый с ног. Его товарищ сперва смеется над «мышиной вознёй». Но скоро замечает, что дело принимает серьезный оборот. Он оттаскивает мальца за шиворот, тот пинается, оборачивается и изо всех сил толкает ненавистного взрослого. Солдат делает два шага назад и замечает у Хана в руках свой парабеллум, секунду назад лежавший в кобуре. Последние пару лет вожак Песиголовцев много времени провел в драках, так что соображает он быстро и действует ловко. Хан взводит курок, шумно сглатывая, отходит – целится то в одного, то в другого. Сердце колотится до звона в ушах. - Положь пистолет, – солдаты мигом трезвеют. – Ты вообще откуда взялся такой? Чего тебе нужно? - Я сказал, чтобы вы убирались, – Хан тяжело дышит и едва сдерживается, чтобы не нажать на спусковой крючок. В принципе, он готов это сделать. – Что вам не понятно? - Да ладно, ладно, уходим, – первый поднимается с земли и поднимает руки в примирительном жесте. – Оружие верни только, да? Это тебе не игрушка, это взросл… - Заткнись, – цедит Хан сквозь зубы. – Заткнись и проваливай прочь от моей Башни. - А, так ты тот… - Вали отсюда, я сказал! – он орёт, голос неприятно срывается, как у капризного ребенка. Рука из-за тяжелого люгера с непривычки дрожит, приходится подхватить рукоятку снизу второй ладонью. – Клянусь, еще слово – я выстрелю. - Да брось ты, мы же…       Он кладет палец на спуск, но не успевает нажать – резкая боль в затылке, стремительно приближающаяся земля. Выпавший из рук пистолет мигом подбирают. Он пытается подняться и получает пинок в живот. Хватает ртом воздух. - Отдохни-ка, щенок. – Хан слышит голос третьего. Их было трое, вот же черт! – Уже поссать не отойти на пару минут, чтобы вы в ситуацию не попали, салаги? Что это за пацан? - Сам глянь, не узнаёшь? Тот самый, который в этой хреновине жил, пока мы ее не снесли. Пришел, орёт, чтобы мы убирались. Люгер у меня цапнул, стерва. Хорошо хоть не пальнул.       Хан всё ещё ярится. Неизвестно, что злит его больше – тот факт, что он проворонил третьего врага, или то, что тот ходил отлить на развалины его Башни. Шатаясь, он поднимается на ноги и достаёт ножик. Против троих солдат с огнестрелом шансов у него не особо, но какая разница – отступать некуда. - Пристрелить его? – спрашивает хозяин парабеллума. – Я вот с удовольствием, он нам много крови попортил тогда. - Да ну, шуму только наделаем. В Степи знаешь, как далеко слышно? Да ведь и шкет он еще совсем. У меня дома такой же, поди, вымахал… три года не видел. - Мы таких «шкетов» на Карстовом Броде пачками укладывали, – сплевывает второй. – Пистолет держать научился? Пусть научится и ответ за борзость держать. - Тут не война, – третий хмыкает. – Убивать не будем, а вот хорошо себя вести научить – в самый раз.       Он технично выбивает у Хана из руки ножик прикладом того же карабина, которым минуту назад его же оглушил. Потом его бьют – не то, чтобы сильно, но не без вдохновения. Хан кашляет, прижавшись щекой к холодной степной земле, смотрит сквозь стебли травы на останки Башни. Он не чувствует страха, скорее наоборот – мысль о том, что его могут убить, неожиданно воодушевляет. Разве не прекрасная идея? Умереть рядом с мёртвой Башней. Утечь кровью в землю Степи. Никогда не взрослеть, не думать больше про будущее, про семью, про Город, про свою стаю, про Капеллу и вообще про всё, будь оно неладно. - Я, что ли… неясно… выразился… господа… солдаты? – Хан садится и смотрит снизу вверх с таким вызовом, словно это он всех троих только что отделал. – П…проваливайте отсюда. Шагом марш! - Мало всыпали, – вздыхает третий и заносит, было, ногу для пинка. Хан зажмуривается и втягивает голову в плечи, ожидая удара. Но ничего не происходит. - Э, а ты еще кт… - Вам и правда лучше уйти, – говорит внезапно четвертый голос. Хан узнает. Он приоткрывает один глаз и видит высокую широкоплечую фигуру, правда, против закатного солнца можно только силуэт различить. – Ваше командование не обрадуется, если узнает, что вы избиваете племянника местного судьи. Солдаты ворчат, дескать, племянник судьи тут только что люгером размахивал, нападение на солдат, суд по законам военного времени, и прочая, и прочая. Но всё-таки довольно быстро уходят, не забыв забрать бутылку с недопитой водкой. Гаруспик даже без оружия выглядит внушительно, конфликтовать с ним охочих мало.       Он ждет, пока они уйдут достаточно далеко. Присаживается на корточки рядом с Ханом. - Сильно отделали?       Тот коротко дергает головой, мол, нет. Отирает нос тыльной стороной ладони. И правда, в их драках с ноткинскими ему и посильнее доставалось. - Ты чего к ним полез? Молчание. - Из-за Башни? Хан хмуро смотрит в сторону. Бурах вздыхает, запускает руку в свои волосы, трясет головой. - А если бы я тут травки не собирал, ну? - Ну, и убили бы меня! – Хан отвечает зло, вскидывает голову. Щурит на Артемия влажные прозрачные глаза. Злой боевой запал отступил, становится очень больно. Везде. – Вам какая разница??? - Мне разница очень даже большая. Вставай. Ну-ну, давай руку, поднимайся. Домой тебя отведу. - Не пойду я домой. – Глухо шепчет Хан. - Да не в Горны твои. Ко мне. Тебя заштопать нужно, бровь рассечена. Ничего страшного, пара швов.       Дома у Артемия тепло и пахнет готовой едой, отчего у Хана тут же начинает подло урчать в животе. Бурах заглядывает в комнату, оборачивается, делает жест «тссс» и прикрывает дверь. - Мишка уже спит, – негромко говорит он. – Идём на кухню, значит.       Каспар стойко переносит манипуляции Артемия с иглой, не стонет даже, чтобы не разбудить Мишку, только шипит сквозь зубы и вцепляется покрепче в край стола. - Баярлаа, – произносит внезапно, когда Бурах обрезает нитку. - Ого. – Тот присвистывает. – Не думал, что… - Что каинский сынок понимает слова Уклада? – Хан хмыкает, осторожно трогает пальцем висок возле шва, морщится. – Дети играют с другими детьми, Артемий. А дети из Степи играют ничуть не хуже городских. Вы ведь сам это знаете. Гаруспик знает. Он несколько секунд пристально смотрит на Каспара. В голове словно что-то щёлкает. Вдруг обретают смысл все эти слова про диктатуру детства, вся его пламенная речь насчёт Башни, куда взрослым ход был заказан. Отчаянное упрямство Хана перестает быть самодурством мальчишки из богатой семьи.       Исидор не зря внёс его в свой Список. Каспар, как умел, пытался на фоне хаоса взрослых ссор и противостояния Города с Укладом скроить в Гранях нечто иное. Он верил в то, что дети отличаются от родителей, отличаются в лучшую сторону; он не делил их на богатых и бедных, на городских и укладовских – ведь в Башню мог прийти каждый ребенок. Взрослые же были хуже чумы: они несли с собой склоки, угрозы, предрассудки, жадность, жажду контроля. И потому им не было места на территории Чуда.       Артемий, словно во сне, на секунду переносится на десяток лет назад. В Степь, в их секретное место, и видит буквально наяву – рыжего в веснушках Грифа, смешного долговязого Стаха, мечтательную Форельку. Разве кто-то из них хоть раз попрекнул его тем, что он из Уклада? А сколько раз за две недели недавней эпидемии вы слышали в голосах презрение к своему происхождению, а, Гаруспик? – Не сосчитать. Это взрослые стали причиной Мора, это они не смогли найти согласия между Степью и Городом, это они разрушили Башню, они увезли моих друзей в товарняках, как скотину, оправдывая это благими намерениями. Они вообще всё всегда оправдывают благими намерениями, вы слышитие, ты слышишь, Гаруспик, ты понимаешь?.. Артемий трясет головой и тихо просит: - Не надо, Хан. Перестань. Каспар опускает взгляд. Марево рассеивается.       Бурах вздыхает, отворачивается и моет от крови руки в старом жестяном умывальнике с уродливыми синими цветочками, потом идёт ставить чайник на огонь. Хан молча наблюдает за ним, и на него волной накатывает невероятная, нечеловеческая усталость. Будто тащил огромный камень в гору, и в эту самую секунду понял, что ни шагу больше сделать не может. Надо бы встать, поблагодарить за помощь и уйти, но даже мысль об этом заставляет все внутри сжаться. Вся эта обшарпанная бедная кухня, жестяной умывальник, выщербленные чашки, закопченный чайник пропитаны таким уютом и ощущением Дома, которого хватило бы на десять Горнов. Хану просто хочется быть там, где тепло. Если Артемий сейчас скажет, что ему пора уходить, он, наверное, дойдет до ближайшего моста и просто прыгнет в Горхон – других идей, как продолжить вечер в одиночестве, у него нет. Но Бурах не спешит его прогонять.       Хан не сопротивляется, когда Артемий заставляет его умыться от грязи и крови, безропотно натягивает на себя его старую, пахнущую дешевым хозяйственным мылом, рубаху и свитер. Сразу тонет в огромных вещах, но впервые за день как следует согревается. Потом съедает целую миску густого горячего супа, вполуха слушая восторженную и абсолютно неинтересную историю Гаруспика о том, какие Спичка с Мишкой молодцы и как ему помогали этот самый суп варить.       Голос Артемия превращается в невнятный гул. Хан подпирает голову рукой, делает вид, что внимательно слушает, да так и засыпает над чашкой травяного чая. Бурах осторожно перетаскивает его в кабинет отца и укладывает на кушетке, прикрывает выцветшим степняцким пледом с узором в виде черных бычков.       Хан крепко спит, и ему не снятся ни кошмары, ни Башня, ни тоскливые серые лабиринты без выхода.       Артемий на кухне в свете керосинки штопает разорванную в драке синюю рубашку, стирает ее, оттирая кровь с нашивки-компаса тем самым дешевым мылом. Вешает сушиться недалеко от печки рядом с постиранными вещами Спички и Мишки. Сейчас нужно перебрать собранный савьюр, а затем как следует выспаться, чтобы утром на свежую голову поговорить с Ханом.       Конечно, будет непросто убедить самого упрямого из Списка помириться с отцом и вернуться в Горны.       Но три ребенка в доме – это уже слишком даже для Гаруспика.