На берегу безымянной реки

Лес смотрит на Захара во все глаза — это только поначалу кажется, что их нет. Их больше, чем стелющихся по влажной земле деревьевых корней или комьев мха. Или подболотников. Захар не любит гляделки и убегает от леса — он бежит долго и совсем не задумывается, куда именно; его родственники разбросаны по миру скипидарными бутылками на крышах или несорванными "Опечатано" на подъездных облупленных дверцах. Вот и сейчас Стрельников (а, может, Горький, чёрт его разберёт, вся родня поперепуталась в ненужных фамилиях и адресах — письма-то всё равно никто не пишет, в Катамарановске все, кому надо, ногами друг до друга ходят)... Вот и сейчас Захар взбирался в поросшую полевой травой гору и в лучах солнца завидел чьи-то хоромы. Не, нихрена не хоромы. Может, хата. Хибара. — О! Обитель! — невольно сорвалось с языка. В обители, если это не театральный реквизит, должны быть и обитатели. Стучаться или выламывать дверь не пришлось — обитатели (точнее, один-одинёшенек), легок на помине, сидел на бревне возле стены, такой же бревенчатой. Захар не удивился бы, если всё вокруг было брёвнами. От одного взгляда на Него захотелось курить, что Захар, недолго думая, и сделал. Убрав козырёк кепки с глаз ровно настолько, чтобы не было тени, Он, скрипя спиной, поднялся с бревна. На слившейся с небесами рубашке закачалось пончо — как у мексиканских мафиози в фильмах, но Он совсем не походил на "прошаренных" в оружии бандитов. Единственное, что всё-таки понял Захар — сигаретами надо основательно так запастись. — Сын, это ты? "Ага. Значит-с, это Отец. Отцы без фамилии-отчества не ходят" — только и успел подумать Захар, моргая чуть реже обычного. — Ходят, ходят, ещё как ходят, — Отец будто мысли читал. — Пагаризантали. — Кто ж ходит по горизонтали? — Захар чуть не выкрикнул, что по режиму не положено таким-то беспардонным способом расхаживать, но, видимо, в горах прекрасно обходились без президента и без режима, только пили чай да курили бесконечные сигареты, непонятно-из-каких-листьев скрученные. — Пагаризантали я. Фамилия такая. — и, чуток помолчав, добавил, — Чего уставился? Грузинский я Отец. А паспорта нету, но монету гнать не буду — его собаки, между прочим, съели. Захар тревожно огляделся, когда речь зашла о собаках. Грузинский Отец жевал колосок пшеницы и щурил на солнце глаза. — А я Захар; фамилию никто не знает, официально Стрельников, душевно Горький. — Ты сын мой или кто? Родная кровь! Будешь Пагаризантали — хотя бы для меня. Достаточно душевно? — Вполне, — он кивнул и усмехнулся, обнажая зияющую в нестройной шеренге зубов дыру. — Дыра откуда? — Грузинский Отец придирчиво прищурился. По крайней мере, Захару так показалось. — Маловата будет для такого-то... — только сейчас он понял, что сам гораздо выше. — Гм... Ан нет, хорошо вписалась! Чего уставился? — спросил он, когда Захар шестнадцать секунд как смотрел вниз горы. У подножия этой невысокой горы простирался лес — родной катамарановский, со всеми радиоактивными болотами и загадками дыр. Так как город поначалу решили никак не называть, то и лес, и река, делящая его на две неравные части, были безымянными. Кое-где берега размывались и превращались в буро-зелёные, все во мху, осоке и камышах, места — подболотники только там и росли. Где-нибудь недалеко от границы леса и города разжигали костры: лидеры неорганизованных преступных группировок жарили шашлыки, коллеги по НИИ отбирали у Васи как самого младшего алкогольные составчики и полковник — не гаишник! — искал кого-то, кто часто появлялся и ещё чаще пропадал. Чем дальше в лес, тем выше стресс, но некоторые из городских рискнули забраться в самую тёмную хвою и самое глубокое болото — затягивают и привлекают такие места. Захар смотрел на реку и на силует в береговой её тени. У Грузинского Отца на вершине сияло солнце, улыбаясь во все тридцать два слепящими лучами, пели птицы, жужжали шмели, и даже было слышно, как смолятся бесконечные брёвна; внизу же под ёлками и плакучими ивами вперемешку взгляд мог охватить больше неба, но не увидеть на нём солнца. Силует у речки и Грузинский Отец оба были в сизых рубашках — что ваши голуби. — Сын. Опять задумался. — Это ж Женька! Слышь, он чего, тоже твой сын? — Все вы — мои сыновья. А говорят, в Катамарановске детей нет... Больше верьте, ага. Полон город детей, полон карман шишей! Грузинский Отец достал из-за пазухи кроссворд, а из волос — перо, и зажевал колосок активнее. Захар оглядел бумажные клетки: во-первых, Отец любил писать по диагонали, во-вторых, пустые клетки он заполнял рисунками шишей (тех самых, которых едят), а, если же места не хватало, он дорисовывал новые квадратики. Диагонально. В третьих, иногда он хватался за какой-нибудь из цветных лоскутков на пончо — пока что Захар не совсем понимал важность этого действия, хоть оно несомненно занятно выглядело. — Шиш мне, а не всё остальное, — Захар явно приутих, выкуривая чёрт-знает-какую. — Э. Ты чего? Захарка, слушай меня! У тебя есть всё это небо и весь этот лес! Ты можешь в нём что угодно, как я в поле для кроссворда! — Грузинский Отец, не удержавшись, отплясал ногами крендель, — Дай-ка сигаретку, сын. Отец поджёг от неё колосок, предусмотрительно вынутый изо рта, и поднял в небо — этакий мнимый факел. — Кра-со-та! Захар загляделся на колос-факел, обошёл вокруг и, запнувшись о камень, кубарем слетел вниз. — Ничего-о, Женя наверняка поймает, — Грузинский Отец снова сел на бревно и надвинул кепку на глаза. Он и правда поймал, только при этом оба очутились в реке — Захар на Жене, и везде вода. Отплёвываясь от водорослей, Жива недовольно пробормотал что-то про промокшие сигареты. — Да не парьсь, у меня свои есть. — Захар, дурень, ты со мной в реку свалился. — Тогда шиш нам. Решено было разжечь костёр, не сходя с привычного места. Женя насобирал палок, а Захар чудом отыскал зажигалку, после чего поджёг ветки и лёг на землю, уставившись в небо. Здесь и правда он видел гораздо больше, а солнце закрылось верхушками деревьев. Не всем, видно, хотело дарить улыбку. — Женька, ты дорогу домой знаешь? — Тебе зачем? Захар промолчал, сам не зная, зачем она ему. С другой стороны, зачем ему Женя, он тоже не знал, но отказываться не собирался. — Я и дорога — разные вещи. Больше скажу... я ни в коем разе... не вещь, — весь в Отца пошёл, тоже мысли будто читает. — Есть будешь? — он демонстративно прожевал еловые иголки, потому как другого ничего не было. — Грузинский Отец сказал — я могу шо угодно. Давай сюда свою зелень. Женя протянул бережно оторванные с ветки иголки, пахнущие смолой и прохладой, и растянулся рядышком на траве на куртке, расстеленной Захаром. По берегам реки разбрелась-расплылась тишина, иногда только квакали лягушки. На берегу безымянной реки двое держались за руки, ели иголки, считали звёзды и говорили обо всём на свете, зная — слушатель не предаст.