На берегу безымянной реки

Захар чихнул и проснулся. Вокруг плыли сырые сгустки непроглядного тумана, норовившего забраться под ворот водолазки, забиться в уши и нос. Захар чихнул ещё раз — на всякий случай — и попытался разглядеть хоть что-нибудь, кроме оставленных рядом Женькиных ботинок. "Уполз куда-то, поползень." — Женька! А ну, выходи оттуда! — Откуда? — Где ты там сидишь? Вот оттуда и выходи! — Я сижу на берегу реки. Сейчас сниму второй ботинок и уйду. В лоб Захару прилетел ботинок с отчего-то мокрой подошвой, и с той же стороны послышался всплеск — кажется, Жива всё-таки ушёл с берега. Он накинул куртку и вслепую начал шарить рукой в тумане, чтобы хоть шапку Женину нащупать и вытянуть, но тут в руку ему всунули нечто скользкое и неоднородное. Захар вытянул руку с лягушкой на ней; за рукой показался объектив камеры, а последним — Выживальщик. Он, сидя на четвереньках, вытряхнул воду из карманов вместе с тремя мальками и подмигнул, одновременно с этим моргнув. Кажется, туман начинал оседать — или же на Жене всё-таки была не роса, а речная вода. — Держи жабу, Захарка. — Держи шиш, — он вытянул ладонь, и жаба ускакала, оставив вместо себя капли росы. — Итак, сейчас вы- вы все видели, как легко можно остаться без- непосредственно завтрака. В таких ситуациях необходимо выжить и- не опробовать вместе с этим каннибализм!! — Жива выключил камеру и спрятал то ли в тумане, то ли в кармане — Захар не разглядел. — Женька, а поползень — это змея? — Почему? — Ну, ползает же. — Сам ты ползаешь, дурашка. Туман и правда оседал — теперь одежда Захара тоже намокла. Он закутался в куртку, прихватив с собой Женю, и подумал о том, что солнце бы сейчас не помешало. Наконец он поднялся и отряхнулся от росы, уже перетекающей в летний дождь. Вокруг прояснилось настолько, что стало видно окрестные холмы, лес за речкой и гору — конечно же, импровизированную. Ни на какую гору эта небольшая возвышенность не тянула, но тем не менее на всех картах Катамарановска — официальной не было — её рисовали как вершину вполне непокорную. На деле же любой мог на неё взобраться; конечно, если только Отец не был против такого визита, ведь именно эту вершину он выбрал для того, чтобы гордо называть Грузией. И, если на взаправдашних горах круглый год белел снег и, по Захарьевым легендам (Женя не верил ни одной), расхаживали медведи в цвет этого снега, то на Грузинской горе светило солнце и ночью, и днём, и зимой, и послезавтра, когда по новостям пообещают дождь. Виноград тоже рос круглый год — единственный, а потому и самый сладкий. Наконец с уговоров Захара и мыслей о винограде решено было покорить Грузинскую вершину. Женя каждые двенадцать шагов считал расстояние над уровнем моря и говорил, что пяткам отчего-то щекотно. — Понятное дело, ты ж без ботинок ходишь! Жива посмотрел вниз и с высоты в половину птичьего полёта увидел свои насквозь промокшие ботинки на прибрежном камне. — Это необходимо задокументировать, — флегматично ответил он и сфотографировал издалека обувь, а потом — свои босые ноги в окружении травы и кузнечиков. — В последний раз я видел такое количество кузнечиков только в горах Алтая. — Я вот в два раза больше вижу, — отшутился Захар, на что получил незамедлительный тычок пальцем в бок и согнулся от щекотки. Женя продолжил подниматься босиком, приминая жёлтые колосья и степные невысокие растения, иногда с шипением отпрыгивая от колючих стеблей, и говорил, что верблюдов такие колючки не пугают, а вот голые ноги — это вам не двугорбые животные, их и поцарапать можно. Захар вспоминал, как иной раз кусал Женькины пятки, и тихо посмеивался в усы. В доме Грузинского Отца никого не было — только над ним одиноко светило солнце. Женя выбрал место на мягкой траве и растянулся, подложив руки под голову. Небо после тумана не было таким светлым, как прежде, но птицы пели, казалось, сильнее обычного — или же это свистел себе под нос Захар, выложив сушиться всё из карманов и надеясь, что сигареты всё ещё можно спасти. Сам он тоже снял ботинки, неосмотрительно просунул ноги в заросли синеющих цветков медуницы и опёрся спиной на тын, на котором развешаны были горшки — даже казан имелся, наверное, для плова. — Я вот не пойму: это или ты хочешь есть, или — чтобы съели тебя, не иначе. — Сейчас-то что не так? — Ты зачем ступни шмелям подставил? Рыбачишь? — Да я как-то не подумал... — Эх, Стрельников-Стрельников, пока стрелял, все мозги прострелял, — Женя довольно усмехнулся. — Эх, Захаров-Захаров... — Ну-ну. — О, голубки. Примостились и сидят, — чьё-то кряхтенье за спиной заставило обоих вздрогнуть; Захар дёрнулся и столкнул с горы свою обувь — один ботинок зацепился за камень на склоне, а второй упал прямо в реку. Голос присвистнул, — Во балбес! У двери дома стоял Грузинский Отец в шароварах — штанины как две реки, не ýже. Он с привычной ухмылкой жевал ещё более привычный колосок и набивал пыльным табаком огромную трубку, попутно чихая. — Отец! А мы-то почему тебя не видели? — Вы за вином и солнцем? У меня новость, которую вы оба ждёте! Виноград давил ногами, хорошо — не каблуками! — он усмехнулся Захару, - Мы все сегодня сбросили ботинки? Пра-авильный настрой! Я собираюсь допивать вино из погреба и готовить новое! А отцу, между прочим, необходимо помогать! — он заговорщически подмигнул, его поучительное кряхтенье как ветром сдуло. Грузинский отец достал из широких штанин одну виноградину и подбросил высоко в воздух — выше, казалось, печной трубы его бревенчатого дома. — Делите как хотите, - декламировал он и деликатно отвернулся. Захар начал драку первым — он хотел было зажать ягоду в кулаке, но ему тут же прилетело по макушке Женькиной пяткой. Он потёр лоб, а, когда закончил, Жива демонстративно раскусывал виноградину, капая соком на пальцы. Захар даже думал обидеться — тогда Женя пообещал, что научит его удмуртской борьбе. А заодно и рыбалке — если не будет так часто кусаться. Грузинский отец выполз из-под пончо, которым закрывался, и, убедившись, что оба готовы топтать виноград и бегать в погреб за просмоленными бочками, отворил калитку палисадника. Это место не тянуло на огород, но и садом оно не было — так, сколоченная из досок дверца на защёлке и размалёванный оранжевой краской забор. За ним находилась ванная, специально предназначенная для таких случаев, и задний вход в дом — чтобы удобнее. У Грузинского Отца настежь были распахнуты все окна, даже маленькое с кружевными шторами на втором этаже — сквозило так, что воздух в доме от уличного почти ничем не отличался и был таким же прохладным. Захар залез в ванную и аристократически красиво наступил на виноград. Брызги разлетелись по ближайшим деревьям и рубашке Жени. Отец и Захар вытанцовывали на будущем вине грузинские танцы, а Женя улучшал навыки крадучести — неслышно подходил к Захару сзади и кусал его в плечо. Тот притворялся, что совсем не слышит хлюпанья виноградного сока под Женькиными ногами. Когда же наконец одежда высохла под солнечными лучами, а виноград превратился в красную жидкость, которую Грузинский Отец залил спиртом, все трое развалились на траве и от усталости выпили половину бочки вина — сумерки, сгущаясь сиреневой поволокой, уже опустились на гору. Отец не пьянел, а Захар, наоборот, быстро растерял всю трезвость и затянул знаменитые "Частушки". — Мимо тёщ-щиного дома я без шуток не хожу! То им- — Плащ! — в забор просуну, то им- — Муху! — покажу! — Захарка! Цыц! Вдруг Захар и правда замолк, сорвался с места и куда-то побежал. Женя бросился за ним из совести, Отец - из любопытства. Тот сидел на краю вершины и впихивал в карманы всё, что укладывал днём сушиться, кроме сигарет — одну из них он зажал на месте дырки в ряду зубов и поджёг. Та задымилась, но поддалась и загорелась; Захар победно улыбнулся, мол, глядите, зажглась всё-таки, а Женька с отцом втихушку взяли и себе по одной из пачки. Знали же, что он не будет против. Ночью Жива сидел на бревне и под доносящийся из окон храп Грузинского Отца сосредоточенно наблюдал за Захаром. Тот старательно учил самые лёгкие движения удмуртской борьбы. Женя, считая одновременно и звёзды на небе, и веснушки на лице Захара, не без радости отмечал его как способного ученика. "Значит, и рыбалке научится", - подумал и хыхыкнул в усы от слова "поползень".