***
Карин Узумаки была образцом идеально-сломанного шиноби. Орочимару сразу это отметил. Оставалось лишь зафиксировать этот излом и приспособить к делу. Карин ненавидела людские прикосновения и от чужих оскалов шарахалась ошпаренной кошкой. На её теле живого места не осталось от старых укусов. Мужчины вызывали в ней омерзение подобно паукам и болотным пиявкам. Всё это Орочимару подмечал и бережно обходил, пеленал душевные раны Карин в мягкий кокон. Он улыбался ей, не показывая зубов, а целебную кровь брал лишь при помощи стерильной иглы. Кусать её для Орочимару не имело смысла, чужая чакра всё равно не пройдет в запечатанные каналы от желудка. Только прямым переливанием. Их группы крови не совпадали, чужие белки сворачивалась в сосудах, и эти сгустки приходилось отдельно дробить и расщеплять фагоцитозом, но на несколько часов руки Орочимару оживали. Он мог выполнять дзюцу, немногие, жалкие крохи от своих былых возможностей, но — мог! Утро они с Карин встречали на соседних кушетках, связанные системой для переливания крови. Днём Орочимару учил Саске-куна. К вечеру чужая чакра иссякала, оставалась только боль и растущий жар, воспаление от разрушающихся тканей вновь бесполезных рук. Тело пленника Генъюмару хоть и было мощным и с запасами чакры, превышающими средние показатели, но в нём у Орочимару не вышло сломать печать Бога Смерти. Поспорить с проклятием мёртвого Сарутоби-сэнсэя мог лишь Шаринган. Заветное додзюцу Учиха, способное отменить саму смерть. Саске глядел надменно и хмуро, говорил резко. Орочимару оставался снисходителен и ласков, предвкушая скорый триумф, утешая себя грядущим счастьем от обретения этих глаз, этого тела. Скоро, совсем скоро он покинет изболевшуюся, отслужившую оболочку Генъюмару, надо только чуть-чуть потерпеть. Надо только дождаться, чтобы Саске-кун вышел на эволюционный пик Шарингана, когда глаза уже способны принимать максимум чакры, но ещё не претерпевают перестройки в высшую форму. Орочимару хотел лично пережить пробуждение Мангекё Шарингана, изучить его изнутри, разложить на аспекты, описать механизмы. Это ведь будет его Шаринган! Но Шаринган принадлежал Учихам. Орочимару поздно это понял. И слишком поздно он понял, что на самом деле у костлявого Бога Смерти тоже были эти глаза. В ментальном подпространстве, среди лабиринта условной коры условного мозга, где они очутились вдвоём с Саске-куном, так не вовремя поднявшим мятеж, он увидел вдруг свою смерть с Шаринганом. У смерти было измождённое лицо четырнадцатилетнего мальчишки Итачи. Смерть глядела на него красными глазами с пестринами томоэ. — Ты, похоже, забрал себе власть красть чужие тела, Орочимару? — спросил Итачи голосом смертельно усталого человека. — Я взял власть над смертью! — отчаянно выдохнул он, скорее обманывая себя, чем веря в эти слова. — Ты уже мёртв, Орочимару. Губы Итачи сложились в брезгливую ухмылку, злые угли глаз впились в глаза Орочимару, выдирая душу, раздирая тело на отдельные клетки, пуская саму его жизнь прахом по ветру. Смерть не стала для Орочимару покоем и забвением, нет! Как угодивший в адский лабиринт грешник, он то проваливался в беззвучную тьму, то бился в прозрачные окна чужих глаз, размноженный на десятки копий в своих же Проклятых Печатях. Мыкался чуть живым ошмётком по чужим сознаниям, пытался достучаться до Саске-куна, унёсшего в себе самую большую часть из обломков его личности. Но снова за ним пришёл Итачи. — Ещё пытаешься выбраться? Тщетно, Орочимару. Ты давно мёртв. Теперь уже — окончательно мёртв. Истреблённый из разума и тела Саске, он на какое-то время и в самом деле забылся; ушли и страх, и боль, и протест, угасла воля. Тусклой тенью, отголоском мысли он ещё ловил картины чужих жизней. У них там назревала война, шпионы бегали с донесениями, Каге делили власть. А Орочимару, наверное, в самом деле умер, и его уже не касались дела живых. И всё же, Итачи оказался не прав. А Саске-кун не был похож на брата. Ничуть! Перед Орочимару однажды забрезжил тусклый красноватый свет, смутно-различаемыми импульсами стали возвращаться чувства и ощущения, сжалось и толкнуло кровь по артерии сердце, расправились лёгкие. Это тело ещё не было настоящим, это был лишь чакровый конструкт, выращенный из тела Анко. Но Орочимару был жив, снова живой! Саске стоял напротив, сложив руки на груди, и смотрел на воскрешённого сэнсэя со смешанным выражением: не то брезгливости, не то надежды.***
Не то брезгливость, не то надежда. Он сам испытывал эти чувства лишь раз: сам несколько часов как воскрешённый, наспех собравший чакру и вспомнивший все доступные ему ирьёнинские техники, с нелепой и растерянной ухмылкой глядящий в постаревшее лицо Цунаде. И отвращение в его сердце мешалось с болезненной, занозой сидящей в нём — не вытащить! — нежностью, когда он видел, как упрямо Цунаде цепляется за жизнь, как отчаянно регенерируют клетки её надвое разорванного тела. Это тело, и запах её горячей крови, и горько-солёный пот на пальцах, и её золотисто-ореховые глаза, нетронутые смертной мутью, — все оно так ликующе и дерзко жило! По-настоящему жило, без оглядки и страха! На это стоило посмотреть. Сколько бы там ни осталось ему отмерено волей Шинигами.***
В стерильной белизне инкубатора развалился сонной бело-розовой лягушкой маленький клон Орочимару. Приборы писали отличные жизненные показатели, анализы были безупречны, генотип младенца — выверен до последней хромосомы. — Тебя зовут Мицуки, и ты вырастешь отличным шиноби, — произнёс Орочимару, откидывая прозрачную крышку над колыбелью клона. — Просыпайся, дитя. Под прикосновением прохладных пальцев родителя Мицуки заворочался, закряхтел и распахнул ясные золотые глаза. Орочимару глядел в них и видел нового себя. В этих глазах не было места для смерти.