Фиалки

      День Святого Валентина всегда проходил мимо Гилберта. В отличие от брата, ежегодно строчившего в свой твиттерский блог десятки саркастичных, словно каждый из двухсот восьмидесяти допустимых символов насквозь пропитан ядом, твитов, или двоюродной сестрицы, что демонстративно кривила нос, выражая неодобрение всей этой глупой романтической мишуре, он даже не испытывал по его поводу негативных эмоций. Вообще никаких не испытывал. Как если бы это был День Медика или скажем День Учителя — лично Гилберта празднование Дня Всех Влюбленных, уже судя по одному его названию, никоим образом не касалось. До недавнего времени.       Его избранник насмешливо отвергал комплименты в свой адрес, не веря ни единому, даже самому искреннему, слову, любил десерты больше любой другой еды и не любил свое настоящее имя. Он называл себя Брейком и если честно, его псевдоним — наименее удивительное, что было в этом чудаке. Хватило бы лишь одного взгляда на него, чтобы любые вопросы отпали сами по себе.       То ли потомок Снежной Королевы, то ли Шляпник, прямиком из своей Страны Чудес оказавшийся на пороге ресторана, в котором работал Гилберт, в преддверии Рождества. Совершенно нездешний, он даже одет был совсем не по декабрьской погоде, будто и знать не ведал в своем измерении, как выглядят люди на улицах. Только шляпа-цилиндр — Гил и не думал, что такие сейчас хоть кто-то носит — была чуть припорошена снежными хлопьями, намекая, что зашёл он все-таки с улицы, той же самой, что и все остальные посетители. Он и сам был словно весь создан из этого снега и холода, что принёс с собой в тёплое помещение, освещенное цветными фонариками гирлянд. Вряд ли Гилберт мог наверняка сказать, что белее — его волосы, едва касающиеся воротника легкого осеннего пальто будто на скорую руку подрезанными кончиками и закрывшие собой как минимум треть лица, его кожа или снег на темно-синем фетре шляпы. Именно таким Брейк запомнился Гилберту — первое впечатление всегда самое яркое.       О том, как говорить с подобными внеземными созданиями, Гилберт понятия не имел, а потому лишь наблюдал через кухонное окошко за тем, как гость расправляется не только с закуской и основным блюдом, но и сразу с тремя видами десертов, да так, что ни единой крошки на тарелке не оставалось, и диву давался его аппетиту. Глядя на него, Гилберту и самому становилось голодно. А ведь так бы и не вспомнил, что весь день пробыв на кухне, не ел ничего с самого завтрака, замотавшись с заказами — предрождественская неделя никогда простой не была.       Надо было возвращаться к работе — Гилберт хоть и любил вот так в перерывах взглянуть на посетителей, но стоило поймать себя на том, что он уже несколько минут неотрывно наблюдает за одним лишь единственным столиком, как сделалось стыдно и неловко — но зашедшая администратор ресторана сообщила, что некто в зале хочет видеть шеф-повара.       Стоит ли говорить, чья острая, насмешливая и в то же время на редкость открытая улыбка встречала Гилберта в зале? От неё становилось неуютно до мурашек, бегущих за ворот белой форменной рубашки и вниз по позвоночнику, но в то же время глаза отвести было неимоверно сложно, словно цепкий взгляд, сверкнувший алым из-под серебрянно-седой чёлки (линзы — как решил тогда Гилберт, редкая форма альбинизма — как объяснил Брейк позже) обладал чем-то гипнотическим.       Он говорил о том, что никогда в своей жизни не пробовал более изумительных пирожных, заставляя Гилберта краснеть. Переключался на сбивчивые объяснения — что-то про редакцию, корпоратив и начальницу — и снова возвращался к лучшим в жизни пирожным, осыпая таким количеством высоких похвал, что пришлось напомнить себе слова брата о том, что скромность иногда бывает излишней, чтобы держать лицо, принимая все эти комплименты.       Обычно Гилберт почти никогда такого не делал, но после того, как они вместе с гостем уладили вопросы с меню для корпоратива — оказалось, именно в том, чтобы найти место для празднества, и состояла ответственная задача «мистера Шляпника», как мысленно окрестил его про себя Гилберт, порученная начальством в лице некой леди Рейнсворт — он вручил ему визитную карточку со своим личным номером. Сделал это безо всякой задней мысли — изредка Гилберт и раньше подрабатывал дома по выходным, делая различные десерты на заказ, и раз уж гостю и правда так понравились пирожные, возможно, он захочет приобрести домой коробку-другую.       В конце концов, кулинарными талантами Гилберт мог бы похвастаться, в отличие от таланта к знакомствам с понравившимися людьми — это Винс, его брат, мог от скуки взять пару чьих-нибудь номеров в баре, и конечно же, так и не позвонить. Гилберт же вряд ли позвонит первым, даже если произойдет чудо и красивый незнакомец сам оставит ему свой номер, но не сделает этого по совершенно иным причинам.       Гилберт был рад, приняв звонок с неизвестного номера, услышать мягкий вкрадчивый голос, оказавшийся на удивление запоминающимся, обратившийся к нему по имени, уже на следующий день. Как он ни секунды не сомневался, обладатель голоса, представившийся как Зарксис Брейк, спрашивал о пирожных, и было бы странно, если бы он звонил, чтобы поинтересоваться делами Гилберта.       Но в жизни порой и правда случаются странные вещи. Именно это знакомство послужило отправной точкой для самой необычной в жизни Гилберта дружбы, начавшейся с горячего имбирного чая, налитого в чашку в цветочек (Брейк, вновь одетый не по погоде, выглядел совершенно околевшим, и отпустить его под ледяной дождь со снегом, не предложив согреться, было невообразимо), и закончившейся слегка смятым в нервных пальцах букетиком фиалок, неловко вложенным в чужую ладонь. По крайней мере, Гилберт и правда думал, что это конец.       Кажется, впервые об этой традиции на День Всех Влюбленных Гилберт услышал от приёмного отца, когда был совсем ребёнком: тот, кто боялся признаться в романтических чувствах, мог без лишних слов подарить объекту своей симпатии букет фиалок, или вовсе отправить несколько засушенных цветов в конверте.       И как назло, в этом году на Валентинов день выпал его выходной в ресторане, а в оранжерее Освальда в фамильном поместье Баскервилей почти круглый год росло множество сортов фиалок необыкновенной красоты. Дело оставалось за малым: выбрать самые красивые из них и убедить Брейка выбраться куда-нибудь вместе — желательно, не вызвав подозрений о своих намерениях заранее. Это ведь, должно быть, абсолютно нормально — вытащить хорошего приятеля прогуляться в День Всех Влюблённых, когда вы оба свободны во всех смыслах слова (у Брейка хоть какой-то определенный график отсутствовал настолько, что не знай Гил о месте его работы с самого начала, предположил бы, что он вовсе безработен).       В душе надеясь на лучшее, Гилберт рационально готовился к худшему: что Брейк рассмеётся ему в лицо, отвергнет, молча выбросив цветы у него на глазах, или вернет букет, честно объяснив, что ему ничего не светит. По нескольку раз прокрутив каждый из возможных исходов в своей голове, Гилберт даже почти сумел убедить себя в том, что ни один из них не станет концом света, а значит, он с гордостью примет отказ. Но лишь к одной реакции оказался не готов.       — Спасибо, они очень красивые, — Брейк одарил его улыбкой чуть менее острой, чем обычно, расправляя пальцами нежные бело-розовые и темно-синие лепестки вперемешку.       За первые взгляд Гилберта зацепился сразу, напомнив об объекте собственных чувств и не дав усомниться в выборе цветов. Вторые он добавил к букету уже после, смутившись собственным мыслям о том, что настолько же контрастными рядом выглядят и они с Брейком, но оставшись исключительно доволен собственной задумкой. Но теперь план уже не казался Гилберту настолько удачным: честное слово, лучше бы приволок пресловутую коробку шоколадного печенья в форме сердечек. С учётом любви Зарксиса к сладкому, это хотя бы объяснить чуточку легче, чем то, почему парень дарит букет фиалок другому парню.       Захочет ли Брейк после этого продолжать водить с ним дружбу, зная, что Гил влюблён в него по уши?       — Мой отец увлекается флористикой, держит дома оранжерею, вот я и подумал… приятно же, наверное, получить свежий букет зимой, — находясь на тонкой грани паники, Гилберт неловко запустил пальцы в собственные волосы, прямо сейчас мечтая перестать существовать.       Так он и обозначил для себя свои планы на ближайший вечер: перестать существовать как минимум на несколько часов. И бар, выбранный местом сегодняшней встречи, так и не ставшей свиданием, как нельзя лучше способствовал этой цели.

***

      Брейк мягко накрыл ладонью очередной шот до того, как Гилберт успел бы отправить его себе в рот вдогонку предыдущему. Судя по нездоровому лихорадочному румянцу на его щеках, он понимал, что это далеко не лучшая идея… Если, конечно, Гил не собирался накидаться до потери чувств и в течение вечера уверенно шёл к своей цели — в таком случае Брейк, способный определить состояние опьянения на основе одних внешних признаков, мог бы похвалить его за успехи.       Самому ему для того, чтобы хоть немного запьянеть, пришлось бы изрядно повысить градус, но вкус крепких напитков совершенно не привлекал Зарксиса в сравнении с карамельным сиропом в ликёре.       — С тебя, я думаю, хватит, — с нажимом произнёс Брейк, глядя в помутневшие от влаги янтарные глаза, совершенно по-щенячьи уставившиеся на него в ответ.       Гилберта, такого, как сейчас, хотелось почесать за ушком, чтобы к руке жался в поиске ласки, жмурясь, как от яркого света. Хотелось подставить раскрытую ладонь, чтобы сам утыкался в неё лицом и тёрся разгорячённой, словно от жара, щекой о холодные пальцы. Раньше Брейк не мог бы и представить, что изрядно подвыпившие люди способны казаться ему трогательными, но он был готов поклясться, что и дальше сколько угодно слушал бы, как Гилберт переходит с глуповатых смешков на короткие полувсхлипы, когда говорит о чём-то, и наблюдал, как он прикрывает рукавом пьяную улыбку и поджимает губы.       — Отда-ай, — капризно протянул Гилберт и склонил голову вбок, почти роняя на плечо. — Я здесь не для того, чтобы быть трезвым.       — Тебя и трезвость разделяет путь длиною в похмелье, — прихватывая зубами трубочку своего коктейля, Брейк не сдержал ухмылки, заставив алкогольную сладость в бокале вспениться пузырьками на поверхности. Достав из кармана шоколадный батончик в неоткрытой обёртке, он небрежным жестом кинул его на стойку перед Гилбертом. — Вот, перекуси хоть, чтобы не на голодный желудок.       Гилберт по-детски надулся, ворча что-то под нос, и зашелестел фольгой в попытках открыть шоколадку, а Брейк, допивая свой коктейль, со вздохом достал телефон: сам он доберётся домой и пешком минут за двадцать быстрым шагом, но не раньше, чем усадит Гила в такси и убедится, что тот уехал по правильному адресу.       Гилберт, едва оказавшись на улице, меланхолично задымил сигаретой, растеряв остатки хмельного веселья где-то на пороге бара. Зарксис сочувственно вздохнул: состояние ему было знакомо. Его почти не брал алкоголь и поначалу он, тогда еще совсем юный, находил в этом повод для гордости. Но стоило чуть перебрать на студенческой вечеринке, как на душе становилось гадко, всеобщее веселье пьяных одногруппников переставало быть понятным и Брейк, ощущая себя лишним, старался не выдать, что отличается (о том, что алкоголь может действовать как депрессант и его случай не уникален, он узнал несколько позднее).       — Брейк, я… я извиниться хотел, — промямлил Гилберт, и раньше, чем Брейк с куда более тяжёлым вздохом ответил бы, что видал и не такое, а его поведение ещё вполне прилично для человека, не умеющего пить, добавил: — За цветы эти дурацкие… Я не должен был…       Непонимающе уставившись на букет в своей руке, Брейк помотал головой. За всю его жизнь ему ещё никто не дарил цветов, да и в целом он не привык к знакам внимания — возможно оттого и не знал, как правильно на них реагировать. Но после того, как заверил Гилберта, что всё в полном порядке, тот вцепился в рукав его плаща пальцами обеих рук, едва не повиснув на нём (в одно короткое мгновение Брейк даже услышал звук расходящихся швов).       Такси подъехало, а Гил продолжал виснуть на плече мёртвым грузом, едва волочащим подкосившиеся ноги, и Брейк, одной рукой придерживая его за талию, второй открыл дверцу машины и сгрузил его на заднее сидение, усаживаясь рядом. Пришлось забыть о том, чтобы прийти домой пораньше и допечатать за остаток вечера статью, которую по-хорошему надо бы сдать в редакцию до шестнадцатого (Зарксис как обычно забывал следить за числами месяца и полагался на слепую надежду, что дедлайн хотя бы не сегодня). Квартира Гилберта располагалась в совершенно противоположной стороне от той части города, где снимал жильё Брейк, а значит, ему придётся добираться домой общественным транспортом.       Водитель хмуро поглядел на слегка поникший из-за отсутствия воды букет в руке Брейка, на Гилберта, едва ощутившего чужое плечо, жмущееся к его собственному, и моментально уронившего на него голову, и уточнил адрес. Чёрные волны кудрей мягко щекотали открытый участок шеи, выглядывающий из-под воротника, и Брейк непроизвольно прильнул щекой к макушке. Осевшая на волосах табачная горечь перебивала запах автомобильного освежителя по типу «морского бриза», на самом деле источающего химозный аромат моющего средства и не напоминающего о море ничем, кроме названия, и Зарксис повёл носом, втягивая осевший сигаретный дым поглубже.       Проводив Гилберта до двери квартиры, Брейк пронаблюдал, как он возится с ключами, не с первого раза попадая в замочную скважину, но от предложения зайти отказался: надо было возвращаться домой к недописанной статье. И заодно поставить в воду цветы, найдя какую-нибудь банку — ваз в его квартире отродясь не водилось.       — Возможно, их ещё можно спасти. Не хочется, чтобы они так быстро завяли.       — Надо было пересадить их в землю и подарить в цветочном горшке, — Гилберт шмыгнул носом. — Я такой глупый, прости меня.       — Не самая удачная идея, поверь мне, — Брейк приободряюще улыбнулся. — Однажды у меня завял чёртов кактус.       Собравшись уходить, Брейк нажал на кнопку вызова лифта, но Гилберт отчего-то не спешил вернуться в тепло и уют своей однокомнатной студии, предпочтя протереть подолом дорогого чёрного пальто, расстёгнутого нараспашку, холодный кафельный пол в подъезде, откинувшись спиной на стену.       — Я пойму, если ты не захочешь больше общаться со мной, но я правда не хотел бы, чтобы так произошло. Я хочу и дальше быть тебе хотя бы другом, — Гилберт поджал отчего-то дрожащие губы. — Но я действительно люблю тебя, Брейк.       Брейк всегда гордился своей способностью отвечать людям: язвительно на оскорбления, остроумно на критику, играя аргументами и доводя до исступления оппонента в споре. Но слова Гилберта, подобно магическому заклинанию из сказки, забрали его силу. Как оказалось, в мире существовали слова, ответить на которые не мог даже сам Зарксис Брейк.       — Послушай, Гил, я тоже испытываю к тебе… — говорить с Гилбертом, пока он находится во власти алкоголя и своих эмоций — всё равно, что говорить с ребёнком, и Брейк медленно опустился на колени на твёрдую плитку напротив него, чтобы оказаться на уровне его глаз. Но, осекшись на полуслове, ощутил себя косноязычным, как никогда ранее.       — Прости меня, что я влюбился в тебя, что не смог запретить себе это чувство, тебе, должно быть, противно, — даже не видя его глаз, которые Гилберт старательно опускал в пол, Брейк различал капли слёз, что одна за другой срывались с его ресниц, оставляя на щеках дорожки липкой влаги, поблёскивающие в тусклом коридорном освещении.       — Ты можешь прекратить решать за меня, что я чувствую, и выслушать хотя бы секунду?! — Брейк раздражённо всплеснул руками и тотчас же пожалел о совершённом им слишком резком движении.       — Прости за то, что я посмел признаться тебе в этом, — продолжил свой экспрессивный монолог Гилберт, полностью игнорируя ту мысль, что пытался донести до него Брейк, а может быть, просто не расслышав его слов за собственными мыслями, что упорно выдавал за реальность. — То, что я чувствую, это мои личные проблемы, мне не стоило тяготить тебя ими. Я не должен был…       Неизвестно, как скоро Гилберт закончил бы перечислять собственные прегрешения, включая, должно быть, само существование, если бы Брейк не лишил его физической возможности продолжать, оборвав поток несуразных извинений резким поцелуем. Очередной сдавленный всхлип сменился удивлённым выдохом прямо в губы Зарксиса и казалось, что весь мир вокруг замер в этот момент, великодушно предоставляя время насладиться тем, как привычный сладкий привкус смешивается с солоноватым на губах, умещая сотни минут в четыре секунды, а сотни слов объяснений, осевших солью чужих слёз на кончике языка, в четыре слова:       — Я тоже тебя люблю.