***
Дин сидит на холодном, покрытом плесенью полу, прислонившись спиной к стене. В этой круглой комнате мрачно, свет мерцает из щелей в высоком потолке. Кончики пальцев у него совсем заледенели, но он не засовывает их в карманы и не делает ничего другого. Он сосредоточенно отбивает об пол синий резиновый мячик, глядя куда-то вдаль. В комнате семь дверей. Одна из них почти целиком обуглена, сверху на ней выжжен Х. Остальные двери не тронуты, в том месте, где на первой двери расположен Х, они в свою очередь пронумерованы от 2 до 7. Дин всё понимает. Но не собирается ничего предпринимать. Никто не сможет его заставить. Ему и здесь нормально, уж спасибо. Единственные звуки в комнате, нарушающие вязкую тишину, — это дыхание Дина и удары мячика об пол. Здесь мрачно, сыро и пахнет плесенью, но Дин бывал и в худших местах. Вдруг рядом раздаётся до боли знакомый шелест, и Кастиэль внезапно появляется перед ним, Дин вздрагивает, инстинктивно хватая мяч — единственный предмет, который у него есть. — Кас? — Здравствуй, Дин, — отвечает Кас, оглядываясь по сторонам. — Какого чёрта ты здесь делаешь? — Дин вскакивает на ноги. Он был уверен, что это кошмар. Не самый плохой, однако. Потому что в этом кошмаре он хотя бы осознаёт, что всё это не по-настоящему. Но… всё сходится. Кас уже не раз бывал в его снах. — Ты здесь слишком долго, — прямо говорит Кас, поворачиваясь к Дину. Ангел немного светится. Словно Дин может видеть его благодать в этом месте. — Слишком долго? — Дин озадачен. — Да хватит, я здесь всего… Он собирается сказать «десять минут», но, если действительно задуматься, Дин понятия не имеет, сколько времени он уже здесь провёл. Прохождение первой двери, конечно, могло занять какое-то время, но ведь он буквально только что вернулся из неё. Так ему кажется. Возможно. — Прошло уже пять часов, Дин, — голос у Каса тревожный. — У нас заканчивается время. Дин помнит, как попал в магическую ловушку в этом проклятом святилище, как словно электрический ток прошёл по его телу. Он почувствовал что-то странное, падая на пол, а потом он оказался здесь. Дин может сложить два плюс два. Он знает, каково это попасть в ловушку собственного разума, он знает об африканском корне грез, джиннах и прочей чепухе, которая любит вальсировать сквозь тернии сознания. Он осознает, что в конце концов ему придётся пройти через те другие двери. Он просто… — Чёрт, — бормочет Дин. Он инстинктивно вскидывает руку, нервно вороша свои волосы. — И сколько у меня осталось времени? — Я не уверен. Могу предположить, что всего несколько часов. Кас видит первую дверь и хмурится, рассматривая крест и то, как дерево двери испещрено черными прожигами, как ручка измазана сажей. — Что было за первой дверью? — Ад, — коротко отвечает Дин. Кас кивает и снова нечитаемо смотрит на Дина. — Ты знаешь, что должен сделать, — говорит Кас. Это не вопрос. — Семь дверей, семь демонов твоего прошлого, которых ты должен победить, чтобы «вступить в Царствие Божие». Кас изображает пальцами воображаемые кавычки, он явно стал лучше в этом. — Если ты не справишься, то окажешься заперт здесь навсегда, и твоё тело умрет. Дин сглатывает. Он всё это знает. — Получается, я попал в какую-то тупую ангельскую ловушку, которая хочет провести мне экспозиционную терапию? Типа того? Дин изо всех сил старается разозлиться, потому что обычно именно гнев помогает ему выпутываться из подобных передряг. — Я подозреваю, что намерение создателей заключалось в том, чтобы виновные предстали перед своими преступлениями, и недостойные не смогли проникнуть в святилище, — мягко говорит Кас. — Утомительно и немного запутано, но вполне эффективно. — Очешуенно, — Дин снова нервно проводит рукой по волосам. — Просто очешуенно. — Дин, ты не относишься к недостойным, — Кас делает шаг к нему, теперь они стоят слишком близко друг к другу. — Я знаю, что ты боишься столкнуться с самим собой, но… — Эй, хватит, доктор Фил, — Дин вскидывает руки и отшатывается назад, покидая пространство Каса. — Не надо мне этой брехни. Я в норме. Я справлюсь. Я просто плохо рассчитал время, понял? На лице Каса одно из этих его мягких, всепонимающих выражений, поэтому Дин быстро отводит взгляд, слепо смотря на вторую дверь. — Я пойду с тобой, — говорит Кас. Он произносит это так, как всегда, словно это очевидно и неоспоримо. — Нет. Ни за что. Спасибо, что поторопил меня, Кас, но теперь выметайся из моей головы. Ты последнее, что мне здесь нужно. — Прости, Дин. Я знаю, что это твои тайны, но ты не… — Кас замолкает. Вот он, гнев, который Дин искал в себе. — Я не что? — Голос Дина становится низким и опасным. — Недостаточно силен? Это моя чёртова голова, Кас! Это всё то дерьмо, с которым я живу каждый чёртов день! — Но не то дерьмо, с которым ты действительно справляешься. — Кас не пытается быть жестоким в своих резких, откровенных словах. Дин понимает, но отчего-то эти слова всё равно ранят его слишком больно. — Ты держишь всё это глубоко внутри себя и никогда… Никогда не позволяешь никому помочь тебе. — Мне не нужно, чтобы ты держал меня за ручку, — огрызается Дин. — Я в порядке. — Нет, ты не в порядке, — Кас смотрит на него грустным щенячьим взглядом, которому, видимо, научился у Сэма. — Прости меня. Сэм хотел пойти, но заклинание… оно могло бы быть скомпрометировано другим человеческим сознанием. А у нас нет времени, чтобы разбираться и с этим. Нужно идти, Дин. Если по-настоящему задуматься, то Дин не уверен, что хотел бы, чтобы вместо Каса здесь оказался Сэм. Конечно, его брат уже знал о большинстве худших моментов в жизни Дина, но не… не о всех. Если бы он узнал, ладно, они оба, наверное, пережили бы это, но Дин не хочет, чтобы Сэмми видел. Есть вещи, от которых он всегда защищал Сэма — не только от сверхъестественных монстров, но и от сурового, уродливого мира, полного бедности, боли и трудных выборов. Он не может вынести мысли о том, что Кас увидит его в самом унизительном, самом разбитом состоянии, но, по крайней мере, Кас — не его младший брат. По крайней мере, Дин осознает, что Кас существует уже тысячелетия и видел всю мерзость, которую может предложить человечество. Здесь не будет ничего, чего Кас не видел раньше. Но что если Кас не сможет смотреть на него как раньше после этого? Что если он узнает, что Дин… Дин тяжело сглатывает. — Я серьёзно, Кас. Мне нужно, чтобы ты ушёл. Кас судорожно вздыхает. Он суёт руки в карманы, и на его лице появляется какое-то уклончивое выражение. Кас всегда был ужасным лжецом. — Кас? — Я… хм. Дин почти рычит. — Что, чёрт побери, ты натворил? — Боюсь, я не могу уйти. Я в твоей голове, и сейчас все выходы из неё закрыты. — Чёрт, Кас! Ты не должен был приходить. Что если ты погибнешь из-за меня… — Я не погибну, ты не допустишь этого, потому что ты соберёшься и пройдёшь через все эти двери. — Кас указывает на шесть неоткрытых дверей. — И мы справимся со всем, что скрывается за ними. Просто… Разреши мне помочь тебе, Дин. Это не так просто. Это никогда не бывает просто. — Никто не ненавидит тебя настолько же сильно, насколько ты сам ненавидишь себя, — сказал ему Кроули однажды. Вся суть Дина в этих словах. Две фундаментальные истины его существования заключаются в том, что это его обязанность спасти всех, и что, независимо от того, скольких он спас, он всё равно останется на 90% куском дерьма. Дин знает, кто он. Да, он делал что-то хорошее для этого мира, хорошо, он принимает это. Но если посмотреть глубже? Глубоко внутри он никчёмен. Он никогда не будет достаточно хорош, он никогда не будет образцом для подражания. Он никогда не сможет отказаться от этих мыслей, так что если именно к этому ведет вся эта ангельская чушь с семью дверями, им с Касом легче будет просто взяться за руки и прыгнуть с обрыва прямо сейчас. — Тебе не понравится то, что ты там увидишь, — говорит Дин. Его голос звучит почти так же хрипло, как и у Каса. Он подходит к двери с цифрой 2 над ней и кладет руку на ручку. В другой руке он всё ещё сжимает синий мяч, который выкатился прямо ему в руки, когда он впервые открыл эту дверь. Мяч, который заставил его немедленно захлопнуть дверь, потому что его сердце забилось так часто, что у него закружилась голова. Дин колеблется ещё секунду, оборачивается назад. — Кас, только… — Я никогда никому не расскажу о том, что там увижу, без твоего на то согласия, — говорит Кас. — Даже Сэму. Дин нервно сглатывает. Во рту пересохло. Больше он ничего не говорит, резко открывая дверь.***
Они в мотеле. Он похож на любой другой мотель, в котором когда-либо бывал Дин. Стены жёлто-коричневые, плинтусы — кремово-белые. В углу шумно дребезжит обогреватель. Пахнет чистящим средством и затхлым дымом. В 1983 году в большинстве комнат всё ещё разрешалось курить. Четырёхлетний Дин сидит, прижавшись спиной к одной из стен. Он всё ещё в пижаме, его волосы растрёпаны, глаза красные и опухшие. Дин — настоящий Дин — бросает синий мяч обратно в руки четырёхлетнего Дина, туда, где ему самое место, и отходит к самому дальнему краю воспоминания. Он прислоняется к окну и скрещивает руки на груди. Кас останавливается рядом с ним, но Дин не смотрит на него. Вместо этого он бросает взгляд на кровать и… Внутри всё обрывается. Он знает, что это за воспоминание, он знает, что случится дальше, потому что это Сэмми на середине двуспальной кровати, завёрнутый в детское одеяльце как буррито, обложенный мотельными подушками, чтобы он не упал с кровати, крутясь во сне. Боже. Ему всего шесть месяцев. Такой маленький. Такой невинный. Дин испытывает всю ту любовь и тревогу к своему маленькому братишке, которую он испытывал всегда. Он умрёт, чтобы защитить его. Он сделает, что угодно, чтобы Сэмми был в безопасности. Это его обязанность. Очень странно видеть Сэма таким маленьким. Дину хочется поднять его на руки и прижать к себе, это очень странное родительское чувство, которое он не хочет испытывать сейчас. В груди нарастает боль, стоит ему подумать через что этому малышу ещё предстоит пройти, сколько раз Дин ещё подведёт его. Дин не собирается плакать. Они ещё не дошли даже до середины этого воспоминания. Он не собирается плакать от всей той любви, что испытывает по отношению к спящему малышу. Четырёхлетний Дин кидает синий мяч в стену напротив него, в пространство между двумя кроватями. В коридоре полицейского участка заместитель шерифа дал Дину этот мяч, пока папа был в кабинете его начальника. Дин слышал оттуда, как плачет его отец. Он крепко прижимал к себе брата и шептал ему что-то успокаивающее, как сотню раз до этого делала мама. Настоящий Дин внимательно смотрит на себя маленького. Он чувствует смесь желания защитить и жалости и, возможно, небольшую долю отвращения. Он был таким маленьким. Он не помнит, чтобы когда-то был таким маленьким. Дин украдкой бросает взгляд на Каса. Кас тоже смотрит на четырёхлетнего Дина, но выражение его лица… Кас смотрит на маленького Дина с нескрываемым удивлением. Это нежная печаль, болезненная нежность. Это не мерзко, не жутко или что-то в этом роде, Дин достаточно хорошо знает, как выглядит подобное, это просто… нежно. Кас смотрит на Дина так, как Дин, должно быть, смотрел на Сэма. Это то, как вы смотрите на любимого человека, когда думаете, что он не видит. Дин не знает, как реагировать на такую привязанность по отношению к себе, поэтому просто игнорирует её. Кас — странный чувак. Может быть для ангела это всё равно что задаться вопросом, как выглядела подобранная с улицы собака, когда она была ещё совсем щенком, или что-то в этом роде. Может, он тоже чувствует себя обязанным защищать их. «Если так, — думает Дин с некоторой иронией, — ему хуже». В ванной комнате мотеля слышен звук смыва унитаза, в раковине течёт вода, и затем появляется Джон. Он выглядит разбитым. Его глаза красные от слёз, а фиолетовые круги под ними — синяки в форме полумесяца. Последние двадцать четыре часа сильно состарили Джона на следующее десятилетие вперед. Он выглядит совершенно выгоревшим. Старое чувство самосохранения просыпается в настоящем Дине, тот внутренний барометр, который он разработал для прогнозирования настроений своего отца. Он хочет кричать себе маленькому, чтобы тот взял Сэмми и вышел на улицу, чтобы просто дать Джону спокойно выспаться. Но, конечно, это всего лишь воспоминание, а маленький Дин ещё ничего этого не знает. Джон подходит к пустой кровати и опрокидывается на нее. Он не выглядит как человек, скорее как пустая оболочка. Всё гораздо хуже, чем помнит Дин. Он может видеть, как трясутся руки отца, видеть глубокие круги, которые залегли под его глазами, видеть, как Джон этими пустыми глазами смотрит на свои руки, словно не зная, что ему с ними делать. Только Сэмми спит в эту ночь. Дин не помнит, чтобы его отец изменился настолько быстро. Четырёхлетний Дин всё ещё отбивает мяч об стену, а Джон закрывает лицо дрожащими руками. В течение неопределённого времени слышны только скрип старого обогревателя и стук мяча. — Дин, — наконец говорит Джон ровным голосом. — Завязывай с этим. Четырёхлетний Дин поднимает взгляд. Его волосы в полнейшем беспорядке. Его лицо такое… оно уже не невинно. Это изменение произошло с ним так же быстро. Но в нём, конечно, всё ещё читается абсолютное доверие. Руки маленького Дина сжимают мяч. Повторяющиеся движения были актом самоуспокоения. Это было некое заземление. Он борется с собой в течение нескольких минут, сжимая и разжимая мяч в кулаке, прежде чем гнетущая тишина в комнате становится слишком невыносимой для четырёхлетнего ребенка, и он снова начинает кидать этот мяч. Джон встаёт, и настоящий Дин думает, насколько глуп был тогда, не распознав предупреждающих знаков, не поняв, что стоит просто свернуться калачиком в углу и сделаться настолько маленьким и тихим, насколько это возможно. — Ты слышал меня, когда я сказал тебе завязывать с этим? — Джон вырывает мяч из рук маленького Дина и бросает его через всю комнату. Этот звук гораздо громче того, что издавал Дин. Джон бьёт его по лицу, и в маленькой комнате раздаётся звонкий шлепок. — Когда я отдаю тебе приказ, ты обязан его выполнять. Ты понял меня, пацан? Красный отпечаток руки Джона горит на лице четырёхлетнего Дина, и мальчик испуганно касается своей щеки, смотря на отца широко раскрытыми глазами. Джон хватает его за рубашку и трясёт со всей силы. — Я спросил, ты меня понял? — Д-да, сэр, — отвечает четырёхлетний Дин, и, Боже, его голос такой детский. Настоящий Дин морщится, слыша его. Именно голос ярче всего заставляет осознать, насколько он был мал и чертовски уязвим. Это первый день после смерти мамы. День, когда Джон ударил его в первый раз. На кровати начинает плакать разбуженный Сэмми. Воспоминания растворяются, искажаются, преобразуются в другой мотель. У этого кремовые стены и коричневые плинтусы. Дин судорожно втягивает воздух. Он знает, где они. Между сценами нет времени для осмысления, и он… Четырёхлетний Дин выглядел таким сбитым с толку, как будто он не ожидал, что его ударят, как будто он даже не понимал, почему это произошло, что он сделал, чтобы заслужить это. А взрослый Дин не может… Дело в том, что взрослый Дин не может просто смотреть, как бьют ребенка, особенно предвидя, что это случится. Даже когда этот ребенок он сам. Он всегда видел свои воспоминания как-будто изнутри, всегда представлял себя одним непрерывным человеком, одной длинной чередой неудач. Он не осознавал себя ребенком. Никогда не осознавал. Смотря на свои воспоминания со стороны, Дину сложнее отрицать, что тогда он был просто маленьким мальчиком. И это был просто мяч. — Что произошло потом? Дин подскакивает. Он совсем забыл про Каса. Кас всё ещё стоит рядом с ним в этом другом мотеле, где, на данный момент, десятилетний Сэм валяется на кровати, читая книгу, а четырнадцатилетний Дин заряжает оружие и чистит ножи, после этого аккуратно складывая их в огромную зелёную спортивную сумку. — Когда? — Спрашивает Дин отвлечённо. — После того воспоминания, — мягко говорит Кас. Дин скрипит зубами. Он ненавидит, когда люди так ласково к нему относятся. Это ощущается так, словно им его жалко, или словно они думают, что он слабак. Возможно, Кас думает именно так, ведь они с Сэмом были уверены, что он не справится с этим сам, но к чёрту его. К чёрту их обоих. Дин больше не ребёнок. Ему не нужно, чтобы кто-то похлопал его по спине и сказал, что он хороший мальчик. Это была его жизнь. Он прожил её однажды. Он смирился с ней. — После того, как Сэмми проснулся, я никак не мог его успокоить. Я решил, что он голоден, поэтому отец пошёл купить ему детской смеси, — Дин забыл об этой части, но сейчас он снова ясно её помнит. Он усмехается и трёт шею. — Отец, хм, вернулся со смесью для Сэмми и двумя ящиками пива. О еде для нас он вспомнил только через два дня. Дину тогда невыносимо хотелось есть, но после того, что случилось той ночью, он не осмелился ничего сказать. Он просто следил, чтобы Сэмми всегда был накормлен и старался игнорировать новую для него ноющую боль в пустом желудке. На лице Каса появляется понимание. Доброта. Он смотрит на Дина несколько секунд, а потом спрашивает: — Что ты тогда чувствовал? Дин отворачивается от него и осматривает комнату. Он всё ещё чувствует на себе взгляд Каса. — Перестань пялиться на меня, чувак. — Приношу извинения за свои глаза, — говорит Кас. Дин думает, что, возможно, это сарказм, но по Касу всегда сложно понять что-то. Видеть четырнадцатилетнего Дина действительно интересно. У Дина нет фотографий примерно того времени — зачем бы они ему? — и он уже забыл, что выглядел вот так. Четырнадцатилетний Дин находится в середине скачка роста, поэтому он уже довольно сильно вытянулся и кажется слишком тощим, он ещё не успел обрасти мышцами. Слишком много беготни, слишком мало калорий. Его футболка слишком велика и свободно свисает с плеч, которые уже начинают расширяться, но только начинают. Мешковатая рубашка делает его ещё меньше, но настоящий Дин вспоминает, почему он начал носить старые рубашки своего отца примерно в то время, почему он пытался спрятать свое тело. Четырнадцатилетний Дин почти до неприличия симпатичен. Настоящий Дин вспоминает, как сильно ненавидел это, так сильно, что у него сжимаются кулаки, стоит подумать об этом. Он вспоминает кое-что ещё, о чём не думал годами: взрослый мужчина с запахом перегара, который остановил Дина возле бара, где он зарабатывал на бильярде, встал слишком близко, положив руку на плечо, нарушая его личное пространство, и сказал: «Посмотри на себя, дорогуша, тебе опасно ошиваться здесь одному». Дин тогда ударил его локтем в живот и продолжил жить, как ни в чём не бывало, но… сейчас он всё понимает. Он ненавидит это, но у его четырнадцатилетнего «я» густые ресницы и большие зелёные глаза, милые веснушки и гладкая линия подбородка. Его щёки впали, и весь его внешний вид делал его немного трагичным. У него слишком женственное лицо, слишком худой торс. И настоящий Дин это ненавидит. Он ненавидит это так сильно. Он ненавидит видеть себя таким. Боже, это заставляет его хотеть врезать себе по лицу, кричать на четырнадцатилетнего Дина, чтобы он стал более мужественным, более жестоким, прежде чем мир сам сотворит это с ним. Но… Это… Это голос Джона звучит в нём на самом деле — настоящий Дин осознает это с чем-то похожим на чувство вины. Голос Джона велит ему стать жёстче — как будто этот четырнадцатилетний Дин плохой только потому, что у него такое лицо. Как будто четырнадцатилетний Дин не убивал всевозможных монстров в одиночку, не проявлял себя в драках снова и снова. Как будто четырнадцатилетний Дин уже не принес почти все чёртовы жертвы и не испытал всех лишений, описанных в книгах, ради своей семьи. То, что он делал, что он видел… Четырнадцатилетний Дин красивый, да, и у него есть свои слабости, но он не слабак. Дин не может не взглянуть на Каса, чтобы увидеть, как тот отреагировал на эту юношескую версию Дина, но выражение лица Каса — это всего лишь более грустная версия нежности, которую он испытывал к четырёхлетнему Дину. Он смотрит сквозь юного Дина точно так же, как смотрит иногда сквозь настоящего Дина. Как будто он видит каждую трещину в его душе. Дин поспешно отворачивается. Тем не менее, он не может сдержать легкое облегчение от того, что в глазах Каса нет отвращения или, что ещё хуже, желания. Не то чтобы он бы, не то чтобы он когда-либо… но Дин испытывает слишком сильные эмоции от этих воспоминаний, и он не может… Джон врывается в комнату мотеля, и четырнадцатилетний Дин автоматически выпрямляется, вскакивая на ноги. Сэм отрывается от книги, его лицо настороженно. — Собирайтесь, — говорит Джон. — Демон изгнан, но у нас копы на хвосте. Один из них проследил за мной от бара, я оторвался от него, но нам пора сменить номера и убираться отсюда. Четырнадцатилетний Дин торопливо запихивает последнее оружие в спортивную сумку и собирает с пола вчерашнюю одежду. Джон роется в сумке, которую оставил на тумбочке, и вытаскивает номерные знаки Арканзаса. — Принеси зубные щётки, Сэмми, — говорит Дин своему брату, который продолжает лежать на кровати. Сэм хмуро смотрит на свою книгу, но после слов Дина вздыхает и бросает её в свой рюкзак. Пока он собирает их туалетные принадлежности, Дин поворачивается к отцу, чтобы спросить его о чём-то, и тут он понимает. Настоящий Дин не чувствует запаха, исходящего от Джона, из того места, где они стоят с Касом, но Дин помнит. Он помнит, что виски практически выходило из пор Джона. И, эй, Дин не святой. Он сам мог позволить себе чутка пива, да, он знает, что это плохо, знает, что это небезопасно, но он всегда заранее рассчитывал этот риск, если собирался водить машину навеселе. Если бы это было только пиво, запах которого исходил от его отца… если бы он не сказал «проследил за мной от бара», что означало, что он только что выпил, а это означало, по расчётам Дина, которые он проводил на протяжении многих лет, что Джон всё ещё был пьян, и, очень вероятно, он всё ещё был в максимальной стадии опьянения. Четырнадцатилетний Дин медленно берёт номера Арканзаса, пока Джон застёгивает сумку, и, когда Сэм выходит из ванной, суёт их ему в руки. — Эй, Сэмми, пойди поменяй номера, ладно? Мы с папой подойдём через минуту. Сэм прищуривается, глядя на брата. Дин толкает его в плечо, закатывая глаза и сохраняя легкую улыбку на лице. — Ну же, не козлись, сучка. Дай нам секунду. — Придурок. Сэм уходит с явной неохотой, оглядываясь на них перед тем как закрыть дверь. Сердце настоящего Дина болит за этого Сэмми. Молодой Дин игнорирует его. Когда они остаются с Джоном наедине, четырнадцатилетний Дин поворачивается к Джону и обыденно спрашивает: — Эй, пап, можно мне сегодня за руль? Джон проверяет сообщения на одном из своих телефонов. Он даже не поднимает взгляда. — Может быть позже, Дин. Сменишь меня, когда выедем из Огайо. Хочу убедиться, что за нами нет хвоста. Четырнадцатилетний Дин делает глубокий вдох. Он смотрит сквозь настоящего Дина и Каса в окно, туда, где Сэм прикручивает новые номера на Импалу. Совсем не подозрительное занятие для десятилетки. Настоящий Дин знает, о чём думает подросток: Сэм будет в этой машине. Это единственная причина, по которой он начал этот разговор. Это единственная причина, по которой Дин вообще делает что угодно. Он бы позволил Джону съехать на этой машине прямо с обрыва, если бы не должен был заботиться о Сэме. — Я уверен, что нас не преследуют. Мне бы… Мне бы было неплохо попрактиковаться. — Я сказал «нет», Дин. Четырнадцатилетний Дин мысленно подбадривает себя. Он знает, что случится дальше, но не может поступить по-другому. Он, возможно, и слишком смазливый, но всё равно сильный. — Пожалуйста, пап. Дай мне повести. Джон наконец-то поднимает на него взгляд. Его лицо покрывается пятнами, когда он сильно пьян. — Что ты сказал? Четырнадцатилетний Дин выдерживает зрительный контакт всего минуту, а потом переводит взгляд на ковёр. — У тебя был сложный день, — мямлит он. — Я просто подумал… я бы мог дать тебе возможность… отдохнуть немного. — Тебе есть, что сказать, пацан? Глаза Джона наливаются злостью. Дин не отрывает глаза от пола. — Сколько ты выпил, пап? Удар попадает Дину в лицо, и он отшатывается, инстинктивно поднимая руку так, что следующий удар приходится по его голому предплечью. — Ты думаешь, я не способен безопасно вести машину? Ты думаешь, я могу подвергнуть вас опасности из-за такой глупости? — Лицо и шея Джона краснеют. — Ты думаешь, что умнее меня? Да? Это так? Отвечай! — Нет, сэр, — на лице Дина расплывается алый след в том месте, куда попал кулак Джона. — Я просто… Я просто… — Ты просто? Что? Ты переходишь черту. Четырнадцатилетний Дин судорожно сглатывает и выпрямляет спину: — Папа… Джон со всей силы прижимает его к стене. Ещё один удар попадает в его руку. А потом один в живот. Дин сгибается пополам, одновременно поднимая руки в попытке прикрыться. Наблюдать за этим тошно. Настоящий Дин украдкой смотрит на Каса, потому что не может ничего с собой поделать. Он удивлён, увидев, что кулаки Каса сжаты, нежность исчезла с его лица. Он светится немного ярче, как будто его благодать готова нанести удар. Это… Дин не знает, что он чувствует по поводу того, что Кас хочет защитить его четырнадцатилетнего от Джона. Одно дело, когда ему было четыре, но сейчас он уже достаточно взрослый. Он не беспомощен. Но что он должен был сделать тогда? Ударить в ответ? Пристрелить отца? Взять Сэма и сбежать в никуда в надежде, что отец их не найдёт? — Пап, пожалуйста. Настоящий Дин ненавидит это, ненавидит отчаяние в мальчишеском голосе, ненавидит умолять. Он всегда умолял Джона о чём-то: остановиться, остаться, вернуться. Джон останавливается, его рука всё ещё занесена над сыном, тяжело дыша, он смотрит на Дина так, как будто тот ему отвратителен — нет, хуже того — как будто он вообще пустое место. Между ними виснет тяжёлая, плотная тишина, Дин держит ладони перед собой, покорный, напряжённый, выжидающий. Тогда Джон выругивается. Он шарит в кармане и бросает ключи от Импалы в грудь Дина. Дин инстинктивно ловит их и смотрит на Джона, но его отец не смотрит ему в глаза. Он отступает от Дина и качает головой. — Мне нужно в ванную. Заводи машину и будь готов ехать, — голос Джона пустой, безжизненный. Он останавливается на секунду около двери в ванную и говорит: — Ты так похож на мать, знаешь. Настоящему Дину не нужно смотреть на собственное лицо, чтобы понять, как ему больно. У него смущенный румянец на щеках, потому что он любит маму и знает, что папа всё ещё тоже любит маму, но, на самом деле, это просто ещё один способ, которым Джон указывает на то, насколько женоподобен Дин. И Джон очень много раз указывал на это. Четырнадцатилетний Дин не отвечает. Он ждёт, пока дверь в ванную закроется, а затем спешит к Импале. Настоящий Дин и Кас следуют за ним. Дин на самом деле не делает этого выбора, его память просто тянет их за собой. Когда молодой Дин садится на водительское сиденье, Кас и Дин оказываются на заднем сидении рядом с Сэмом. Сэм встревоженно смотрит на отражение четырнадцатилетнего Дина в зеркале заднего вида. Дин поднимает глаза и, замечая взгляд брата, оборачивается назад, одновременно с этим заводя машину. — Что? — У тебя кровь, — тихо говорит Сэм. Он выглядит взволнованно. Дин, сидящий рядом с воспоминанием о своем десятилетнем брате, не может не чувствовать прилив привязанности и любви к нему. Четырнадцатилетний Дин поправляет зеркало заднего вида, разглядывая свою разбитую губу и красную отметину на щеке, которая к полудню, должно быть, превратится в синяк. Он проводит языком по капле крови на нижней губе. Привкус железа, уже давно привычный, конечно. — Эй, это ерунда, — говорит Дин, потому что он никак не может скрыть это от Сэмми, не может сказать, что это произошло на охоте, или что он споткнулся или врезался в дверь. Он использовал все эти и другие отговорки на протяжении многих лет, но Сэм знает больше, чем следовало бы. Сэм наклоняется к нему, злость на его лице смешивается с каким-то отчаянием, что отдается болью в сердце Дина. — Дин, поехали. Сейчас. Уедем, пока отец не спустился. Четырнадцатилетний Дин снова поворачивается к нему. — Что? С ума сошёл? — Да, наверное, но давай сделаем это. Ну же. У нас полный бак, мы сможем проехать несколько штатов, а потом сменить машину. Мы сможем, сейчас, сегодня. — Сэм, Господи, о чём ты говоришь? Мы не можем бросить отца. — Дин. — Голос Сэма настойчивый, раздражённый, почти умоляющий. — Мы должны сделать это. Нам нужно просто уйти. Давай, пожалуйста, просто поехали. — Ты не в своём уме, чувак. Мы не можем сбежать от папы. — И что, ты просто будешь позволять ему постоянно избивать себя? — голос Сэма звучит так, словно он сейчас или расплачется, или сам врежет Дину. — Мы можем прекратить это. Прошу тебя. Дин разворачивается на водительском сиденье, расправив плечи. Он прикасается двумя пальцами к своей опухшей губе. — Он не хотел этого делать, — тихо говорит он. — Господи, блядь, Иисусе! Почти забавно слышать, как десятилетний Сэмми так ругается. — Слушай, Сэмми, всё в порядке. Ладно? Правда, я в порядке. Бывало и хуже. Помнишь, в прошлом месяце та херня с аллигатором в Джорджии? Эта штука хвостом мне вообще мощно врезала. — Дин улыбается в зеркало заднего вида, от натяжения губа начинает болеть, но он игнорирует эту боль. — Ну же, взбодрись, Сэм. Давай в следующем городе накупим еды и пойдём в поход в ближайший лес. Как тебе? Никакой охоты, никакой стрельбы, просто похиппуем наедине с природой. Сэм откидывается назад, видя, как Джон выходит из мотеля с сумкой на плече. Их отец садится на пассажирское сидение, не смотря на Дина, и сразу же чувствует, что Сэм сверлит злобным взглядом его затылок. — Тебя что-то волнует, Сэм? Сэм ловит умоляющий взгляд Дина в зеркале заднего вида, он сутулится, готовность бросить вызов покидает его, а гнев в глазах сменяется горечью. — Нет, сэр, — отвечает он. Дин выезжает с парковки.***
— Не надо, — настоящий Дин тихо шепчет, когда воспоминание начинает меркнуть. Он чувствует, как Кас смотрит на него. — Я ничего не сказал, — отвечает Кас. — Отлично. Продолжай в том же духе. Дин не тупой. Он знает о своих проблемах с отцом или как там это называется. Он знает интеллектуально, по-взрослому, что отношение Джона к нему иногда явно переходило черту жестокого обращения. Он знает, что не стал бы воспитывать так своего ребенка. — Он делал всё, что мог, — наконец произносит Дин, когда воздух вокруг них становится жарким и засушливым, а под их ногами формируется мерцающая асфальтированная парковка. Фраза, заученная наизусть, строка, которую он произносил себе тысячу раз. Дин верит в это. В глубине души он искренне верит, что Джон делал всё, что мог, чтобы защитить своих мальчиков, правильно их растить. Это просто… Как объяснить, что то, что для родителей кажется лучшим, не всегда является правильным? Дин практически слышит, как Кас прикусывает язык, чтобы сдержать вырывающиеся слова. Никто не должен был видеть это дерьмо. Это должно было остаться частью скрытого багажа Дина Винчестера, тихой трагической тайной, задворками неразрешённой травмы, пониманием, что он — просто кожаный костюм, обёрнутый вокруг кромешной тьмы. Если вскрыть все эти слои, образ Дина, как загадочного таинственного спасителя, развеивается. Если до этого действительно дойдёт, его внутренняя травма перестанет казаться интересной. Это совсем не увлекательно. То, что сделало его таким, какой он есть, просто… Если Дин должен разложить все свои грёбаные чувства по полочкам в этом месте, если он должен разобраться во всём, что когда-либо шло не так в его прошлом, тогда им не повезло. Ему не хватит всего существующего времени для этого.***
Дину требуется всего секунда, чтобы понять, где они оказались на этот раз, и от этого осознания у него кружится голова. Вокруг парковки, на которой они стоят, он видит бескрайний оранжевый песок и зелёные точки кактусов, торчащие из недружелюбной земли. — Хорошо, — отчаянно произносит Дин, поднимая голову к голубому небу над ними. Ему жарко так, словно он снова оказался в Аду, несмотря на то, что это просто отпечаток его памяти. — Я понял, хорошо? Что я должен сказать? Что не заслужил, чтобы меня избивали? Ладно, согласен, это так! Следующая проблема, давайте, пожалуйста… Ничего не происходит. Не то чтобы он правда ожидал, что это прекратится, но всё-таки стоило попытаться. Что угодно, чтобы избежать… этого. — Как ты выбрался из первой двери? — спрашивает Кас. Он с интересом оглядывается, абсолютно невозмутимый в своём бежевом плаще, словно не замечает адской жары вокруг. Шестнадцатилетний Дин стоит, прислонившись к Импале и скрестив руки на груди. Он стал крупнее за последние два года. Он всё ещё слишком красив для охотника, но теперь у него острый подбородок и небольшая щетина, плечи стали шире, мускулы крупнее. Его волосы коротко подстрижены, обычно в те времена он укладывал их гелем, но очевидно, что этот Дин не мылся уже несколько дней, его волосы в этом воспоминании спутанные и жирные. Под глазами залегли глубокие тени. Постоянное палящее солнце этого места подарило ему гораздо больше веснушек, чем обычно. Они отчётливо выделяются на его лице и руках, маленькие созвездия, свидетели того, что последние несколько дней он провёл слишком много времени на улице. В поисках. Настоящий Дин глубоко вздыхает. Он на мгновение отвлёкся на этого Дина. Шестнадцатилетний Дин уже намного ближе к тому, каким он себя помнит, каким он порой себя вспоминает. Он всегда считал этого Дина взрослым человеком, полностью способным справиться с собой, справиться с чем угодно. Но теперь, смотря со стороны, извне, он видит только пустоту внутри него, панический страх в мальчишеских глазах. Он был просто глупым ребенком, думает Дин, несколько шокированный осознанием этого. Шестнадцать. Иисус. Он был чертовски дерзок, изображал личность, чертовски уверенную в себе. И он правда был хорошим охотником, чёрт возьми, отличным охотником. Отец даже отпускал его на охоту одного, когда дело не казалось особо сложным. Отец доверял ему. И это было… — Я… — Дин? Настоящий Дин переводит взгляд на Каса. Глаза ангела всё так же спокойны, на его лице по-прежнему отражается слишком много понимания. — Я просто… — Дин трёт ладонью лоб. Видения Ада за первой дверью были жестокими. Всё, что там случилось с Дином, всё, что Дин делал там с другими… Сначала он оцепенел, наблюдая, как это происходит снова, но самое главное об этих воспоминаниях было то, что они произошли в Аду. Все знали, что он был в Аду, что он прошел через Ад. Поэтому когда он просыпался, задыхаясь от кошмаров, это было тем, что он мог объяснить. Это было тем, что люди могли понять. Дин ненавидит то, что там произошло. Он никогда не сможет смириться с этим. Но дело в том, что это произошло, и что все эти сорок лет существуют лишь в ограниченном пространстве в его голове, отведённом специально для них. Ад был Адом, а жизнь была жизнью. Он способен разделить их. Дин никогда не простит себе того, что делал. Он никогда не почувствует себя достойным прощения. Но, по крайней мере, он может отделить ту версию адского Дина от себя самого, от выборов, которые он делает в своей реальной жизни. — Я не знаю, Кас, — Дин закрывает глаза всего на секунду. — Я прошёл через все воспоминания, и дверь словно выкинула меня обратно в ту комнату, и я чувствовал себя, знаешь, не отлично, но ведь я и так вижу это дерьмо постоянно. Мне не нужно магическое «слайд-шоу из худших моментов», чтобы показать мне всё то, что я и так отлично помню об Аде. Я же сказал, я справляюсь. — А с этим? — С этим я… я… Это главный мотив жизни Дина. Демоническая версия самого себя, которой он мечтал стать задолго до того, когда это на самом деле произошло, называющая его «тупым маленьким инструментом папы»; агент Хендриксон, сказавший: «Мне жаль, что папочка трогал тебя там»; грустный взгляд в глазах Сэма каждый раз, когда Дин небрежно отзывался об отце. Дин не такой уж и идиот. Он понимает, почему здесь всё по-другому. Он понимает, что некому было защитить его с четырёхлетнего возраста, что он слишком быстро повзрослел, что вынужден был стать отцом и матерью для Сэмми, солдатом и партнёром по охоте для Джона, он понимает, что всё это изменило его, и что почти со всем он облажался. Но это была его жизнь, отвратная, грязная, изнурительная жизнь. Он вспоминает, как стоял на пустом складе с Сэмом, уговаривая своего брата, пытаясь заставить его увидеть разницу между его галлюцинациями и реальностью. Вот что всё это значит. Сейчас перед ним реальность, настоящая реальность, такая, какой Ад никогда не мог быть. Поэтому это другое. Здесь неразрывно связано то, кем он когда-либо был, и то, кем он является до сих пор. Но даже если он способен осмыслить это, как он должен разделить, разобрать на части то, что было тканью его существа на протяжении почти всей его жизни? — Давай просто разберёмся с этим, хорошо? — говорит Дин, словно он имеет хоть какой-то контроль над своими воспоминаниями. Кас кивает, смотря куда-то мимо Дина своими добрыми голубыми глазами. Никто не должен был это видеть. Это Флагстафф, Аризона, и Сэм пропал. Дин искал его буквально везде. Он проверил каждый склад и мотель, обзвонил все больницы и морги. Единственное, что остановило его от подачи заявления о пропавшем без вести человеке, это то, что тогда бы встал вопрос о том, где находятся родители этого пропавшего двенадцатилетнего мальчика. Шестнадцатилетнему Дину, который стоит на парковке, весь мокрый от пота под своим защитным слоем фланели, только что позвонил Джон и сообщил, что он вернулся в мотель. Дин ещё ничего ему не рассказал, не смог заставить себя позвонить ему по телефону и признаться в своей неудаче. Он отчаянно надеялся, что сможет найти Сэма, или что Сэм вернётся сам. Но прошло уже почти две недели, и Дин почти уверен, что Сэм мёртв. Куда ещё он мог подеваться? Да, Сэм много раз говорил Дину о своём желании сбежать, но он всегда пытался убедить брата сделать это вместе. Он всегда говорил, что вдвоём они найдут выход. Дин не может поверить, что Сэм, из всех людей именно Сэм, мог просто бросить его. Когда шестнадцатилетний Дин наконец закрывает Импалу и входит в мотель, настоящий Дин медленно следует за ним, Кас идет рядом. И… Настоящий Дин наблюдает за всем происходящим, словно оцепенев. Это, наверное, худшее из того, что эта ловушка могла выудить из его памяти. Джон Винчестер неплохой человек. Дин верит в это. Большая часть того, что он делал, была дисциплинирующей, необходимой, хотя и жестокой. Конечно, иногда он был просто пьян, и это были настоящие побои, за которые после он явно чувствовал себя виноватым, побои, которых, возможно, Дин никогда не заслуживал. Они никогда не обсуждали это, но Джон всегда делал что-то, пытаясь наверстать упущенное, например, давал ему ключи от Импалы, брал его пострелять или позволял выпить вместе с ним пива. Худшими для Дина были моменты, когда Джон избивал его будучи трезвым. Гнев Джона вспыхивает с невероятной силой, когда шестнадцатилетний Дин признаётся, что потерял своего младшего брата, его плечи сгорблены, он сжимается, словно хочет стать меньше. Джон кричит, конечно, кричит, что у Дина была только одна обязанность — присматривать за своим младшим братом, следить, чтобы Сэм был в безопасности. Как он мог всё испортить? Как он мог так подвести свою семью? А Дин, настоящий Дин, со стороны наблюдающий за происходящим, вновь поражен обоюдоостростью слов его отца. Дин, бессознательно копируя язык тела своего молодого «я», весь сжимается, зная, что будет дальше, делая глубокий судорожный вдох. Создаётся ощущение, что Джон кричит не на шестнадцатилетнего Дина. Не только на него. Джон переживает особо острый момент гнева и страха, и вместо того, чтобы обжигать, как он делает в пьяном виде, трезвым он становится подобен льду. Уже вечер, воздух в тесной комнате мотеля всё ещё горячий и тяжелый, свет за окном темнеет с каждой минутой. — Завтра мы начнем прочёсывать карту, обойдём все места заново, все места, что ты пропустил, — говорит Джон спокойно. Дин смотрит в пол, отказываясь плакать, ненавидя себя. Он кивает. — Да, сэр. — Снимай рубашку, — голос отца по-прежнему бесстрастен, полностью лишён эмоций. Когда Дин изумлённо поднимает голову, лицо Джона выглядит пустым и безразличным. Однако его глаза полны ненависти. — Ты слышал меня, парень. Джон расстёгивает ремень и резко, одним движением, выдёргивает его из своих брюк. Дин нервно сглатывает. Отец не наказывал его подобным образом уже… Боже, уже годы. Последний раз был, когда Дину было десять, когда… когда тот монстр чуть не убил Сэмми. Дин снимает свою фланелевую рубашку и вешает её на спинку кровати. Затем он снимает футболку, автоматически аккуратно складывая её. Он не разрешает себе бояться. Он не грёбаный ребёнок. Он заслужил это. Он сам во всём виноват. Это быстро и жестоко. Дин стоит, упираясь руками в грязную серую стену, и Джон механически опускает ремень на голую кожу спины подростка. Шестнадцатилетний Дин смотрит на серую стену и погружается в боль, держа свой проклятый рот на замке, когда чувствует особо сильные ожоги от ремня, укусы металлической пряжки, которая оставляет рубцы на его коже. Он заслужил это. Это его вина. Затем всё идёт к чёрту. Настоящий Дин помнит всё до последней детали. Конечно, он помнит. Он наблюдает за происходящим отстранённо, впервые видя эту сцену со стороны, ощущая рядом с собой Каса. Он помнит, как тогда у него кружилась голова из-за невыносимой боли, из-за того, что он не ел и не спал несколько дней, из-за страха за Сэма, из-за чувства вины, потому что это и правда была его вина, это была бы полностью его вина, если бы Сэм был мёртв или ранен. Он слишком явно помнит, что чувствовал тогда. Джон, резко отбросив ремень в сторону, тяжело дыша, грубо поворачивает Дина к себе. Когда он начинает его трясти, на глазах подростка выступают непрошенные слёзы. Затем отец с глухим стуком швыряет Дина на грязный пол обшарпанного мотеля, свежие раны на спине невероятно болят от контакта с твёрдой поверхностью. Джон оказывается сверху, и они даже какое-то время борются, хотя Дин обычно никогда не сопротивляется, потому что знает, что это бесполезно. Дин вспоминает, как потерял тогда равновесие, его тошнило, он не мог нормально мыслить, и его тело взяло верх над разумом, отбиваясь от отца, реагируя так же, как и при любой другой атаке на себя. Но у него двоилось в глазах, и силы изначально были не равны, поэтому в итоге Джон прижимает его к полу, и его большая рука тяжело опускается на горло Дина, перекрывая ему воздух. Дин задыхается, корчится, пытается сделать вдох. Головокружение усиливается, в глазах темнеет. Тогда Дин думал, что Джон на самом деле собирается его убить, и Дин отчётливо, с горькой болью вспоминает, как в тот момент на него нахлынуло облегчение. Он почувствовал огромный прилив головокружительной благодарности по отношению к своему отцу, потому что, да, он получал то, что он заслужил. Если бы Сэм был мертв, у Дина не было бы причин продолжать жить. Если бы Сэм был мертв, то, возможно, Дин тоже должен был умереть, чтобы и в смерти быть рядом с ним. Живой Дин, настоящий Дин, задыхается. Он чувствует это так отчётливо, словно это происходит с ним снова, словно это ему снова шестнадцать, и он также сильно ненавидит себя, и он просто хочет быть рядом со своим братом, и он счастлив, что ему больше не придётся сражаться. Рука Каса нерешительно касается его плеча. Этого недостаточно, но Дин хватается за его руку, как за спасительную соломинку, стараясь держаться подальше от головы шестнадцатилетнего Дина, который отчаянно извивается на полу, задыхаясь от сжимающейся руки Джона. Но вдруг Джон отпускает его. Это происходит слишком внезапно, и Дин остаётся лежать на спине, что-то хрипя, поднимая руку, чтобы потереть разрывающееся от боли горло. Джон встаёт и пятится назад, прочь от Дина. Настоящий Дин видит то, чего он не мог увидеть тогда: руки Джона трясутся, а глаза широко раскрыты от ужаса. Он в ужасе от того, что сделал, на что способен. Тогда в этой комнате кричала и его ненависть к себе. Остальные события того вечера словно проплывают мимо. Джон бронирует другую комнату, потому что, хотя в этой и две кровати, а деньги всегда являются проблемой, он явно не может даже посмотреть на Дина. А Дин… Он так и не включает свет, даже когда вечер переходит в ночь, позволяя комнате темнеть вокруг себя. Он лежит поверх одеяла на животе, уткнувшись лицом в подушку, которая всё ещё пахнет Сэмом, а по его лицу текут тихие отчаянные слезы. Воспоминание начинает кружиться, крутиться, и настоящий Дин падает на колени на холодный, слегка влажный пол круглой комнаты с дверями.***
Дина всего трясет, и он остаётся на коленях, не находя в себе силы подняться, хотя Касу удалось удержаться на ногах, и теперь он стоит рядом, положив руку на плечо Дина. Дин позволяет себе на мгновение прикрыть лицо руками, просто смотря в темноту собственных век и пытаясь забыть чувство долбанной безмятежности, которое он в шестнадцать лет испытывал, задыхаясь на полу в номере мотеля. Это не… Дин не хочет умереть. Он уже умирал, умирал несколько раз. Но… Да, он устал. И да, были времена, когда он чувствовал себя уставшим настолько, что просто хотел, чтобы всё закончилось. Он не собирается этого отрицать. Но тогда ему было всего шестнадцать… Господи. Дин всегда говорил, что никогда не был ребёнком, и это правда. Никто из охотников не был. Он не мог позволить себе быть ребёнком со всем этим грузом ответственности на своих плечах. Он также не собирается отрицать всё то взрослое дерьмо, с которым имел дело шестнадцатилетний Дин. Но смотреть на себя такого, видеть себя впервые со стороны, правда… — Знаешь, — говорит Кас, когда понимает, что Дин не собирается подниматься на ноги или начинать говорить. — Я видел тебя однажды. Ещё до Ада. Я не должен был, нам всем отдали строгий приказ не пересекаться с Винчестерами, если нет никаких на то специальных указаний. Но я был на Земле. Разведка, не имеющая отношения к вам. Но я знал, что вы были поблизости. Мы все, конечно, знали, что вы особенные. Невероятно важные. «У нас большие планы на этих мальчиков», — говорила Анна. — Тогда я верил в высший план, верил, что узнаю только то, что нужно, когда мне будет это нужно. Так что дело было не в необходимости. Я просто уже тогда захотел знать больше, чем мне говорили. Я определил то место, где должен был быть знаменитый Дин Винчестер, пока был на миссии, и появился там. — Тебе должно быть было шестнадцать или семнадцать. Вы с братом были на заброшенной парковке в Небраске, ты учил Сэма водить машину. Я помню, как смотрел на тебя через окно Импалы и думал, что ты слишком молодой. Вы оба. Ты был таким… человеком. Сэм продолжал криво въезжать на парковочные места, пересекая всевозможные линии, но ты проявлял терпение, рассказывая ему, как ехать задним ходом, как работает двигатель машины. Вы дразнили друг друга, смеялись, вы были так счастливы вместе. Я пробыл там недолго, но помню, как подумал, что ваша любовь друг к другу очевидна. Тогда я не понимал, что это на самом деле значит. Несмотря на это, я хотел защитить это, защитить вас. Именно тогда я начал молиться за тебя. Дин убирает руки от лица и смотрит на Каса. — Ты никогда мне не рассказывал об этом. — Да, я думал, что тебе не понравится тот факт, что я наблюдал за тобой. Дин хмыкает. Он поднимается на ноги, стряхивая руку Каса со своего плеча. Дину, которого Кас вытащил из ада, это бы точно не понравилось, нет, но тот Дин ещё толком не знал Кастиэля. — Что ж, наверное, спасибо за твои мысли и молитвы, — Дин не хочет, чтобы это звучало саркастично, но он не в лучшей форме сейчас. Кас не вздрагивает и не выглядит обиженным. — Я действительно хотел бы сделать больше, Дин. Я… Дин вскидывает руку. — Не надо. Кас проглатывает всё, что собирался сказать, и нервно вздыхает. Дверь номер два цела, её номер всё ещё хорошо виден. — Хорошо, — бормочет Кас. — Нужно что-то сделать. — Заткнись, ладно? Всё в норме. Дай мне просто… — Дин проводит рукой по волосам. Вокруг них царит тяжёлая тишина, и Дину очень хотелось бы, чтобы он был здесь один. Он думает, что хорошо, что с ним здесь Кас, а не Сэм, потому что его братишка был бы невероятно зол. Сэм бы не понял, почему Дин не злится ещё сильнее, почему он не ненавидит Джона за то, что тот творил с ним. Сэм бы почувствовал себя виноватым, винил бы себя в том, что Дин не раз подставлял свою шею, чтобы защитить его. Тогда Дин принял на себя всю тяжесть гнева Джона из-за того, что Сэм убежал. — Я не ненавижу его, — наконец-то говорит Дин, надеясь, что вторая дверь вспыхнет подобно первой. — Своего отца? — Да, я имею в виду… Я не знаю, иногда ненавижу. Я же не идиот, ладно? Я понимаю, что никто не должен избивать своих детей. Я понимаю. Но отец просто… — Дин сглатывает своё обычное «делал всё, что мог». — Он делал то, что ему казалось необходимым, чтобы выжить. Нам всем. И да, да, порой это не было… Но я простил его, ладно? Я имею в виду, когда это случалось, каждый раз я прощал его. У Дина встаёт ком в горле. — Так в чём дело, я не понимаю. Я простил его, я простил его и в четыре, и в четырнадцать, и в шестнадцать. Я вижу, что это… Я понимаю, что это было неправильно. Я понимаю, что, глядя на это со стороны, можно подумать, что я был ребенком, который подвергался жестокому обращению или что-то в этом роде. Но я никогда не видел себя таким. Я считал это жестокой дисциплиной, и он был прав, мне нужна была дисциплина… большую часть времени, даже если то, как он делал это… — Дин умолкает. Дверь остаётся нетронутой. — Дин, могу я сказать кое-что? Сэм бы точно не стал так тактично спрашивать. Дин усмехается, и Кас воспринимает это как разрешение. — Во-первых, я не считаю, что ты идиот, — говорит Кас. Он всегда встаёт слишком близко к Дину, полностью игнорируя саму концепцию личного пространства. В этот раз Дин позволяет ему это. — Никто, кто знает тебя, так не считает. Я… Я думаю, что ты заботишься больше, чем кто-либо, кого я когда-либо знал. И это не делает тебя глупым, это не делает тебя слабым. Это наоборот что-то к… — Кас внезапно останавливается, и Дин пристально смотрит на него, потому что на секунду это прозвучало так, как будто Кас собирался сказать «красивое». — Это очень смело, — быстро заканчивает Кас. — Уметь любить так сильно. Любить, даже после всего того, через что тебе пришлось пройти. — Кас, хватит. — Я просто хочу спросить, как бы ты чувствовал себя, если бы был вынужден наблюдать, что через всё это приходится проходить Сэму, а не тебе? Первый порыв Дина — сказать Касу, чтобы тот отвалил, что ему не нужно, чтобы ангел был его грёбаным психотерапевтом. Но… Боже. Он думает о том, что чувствовал, глядя на маленького Сэмми. Он никогда не сказал бы этого вслух, ни Касу, ни Сэму, ни кому-либо ещё, но это самая сильная любовь, которую он когда-либо испытывал в своей жизни. Это желание защитить Сэмми заложено в его костях. Он всё ещё чувствует то же самое, когда смотрит на своего брата, это укоренившееся беспокойство о том, что он недостаточно ест, недостаточно спит. Что Дин недостаточно заботится о нем. Он ничего не может с собой поделать. Это его суть. — Я… — начинает Дин. Осознание ошарашивает. Ведь это и есть правда? На самом деле, если бы дело дошло до выбора между отцом и Сэмми, Дин убил бы Джона, чтобы защитить своего брата. Вот почему Дин никогда не сопротивлялся, не так ли? Почему он всегда вставал между ними. Почему в ночь, когда Сэм уехал в Стэнфорд, ночь, когда Сэм вырвал бьющееся сердце из груди Дина, он встал между отцом и братом, когда они кричали друг на друга. Дин считал себя взрослым или, по крайней мере, охотником, но Сэм был всего лишь ребенком. Он пытался позволить Сэму быть ребенком. Пытался взять на себя всё, чтобы Сэм не видел, чтобы Сэм не пострадал. Чтобы Сэм не пострадал так же, как пострадал Дин. Потому что… блядь. Дин прощал Джона, потому что так было легче, потому что казалось, что так болит меньше, потому что Дин должен был держаться за идею, что кто-то его любит. Становилось легче, когда он убеждал себя, что всю ту боль он на самом деле заслужил. Он усвоил это, запечатал всю эту боль, страх, обиду глубоко в душе. Конечно, он ни хрена не пережил и не переосмыслил всё это за десять минут ангельской чуши, но… Это правда. Со стороны он увидел всё совсем по-другому. Дин без капли сомнения выстрелил бы в Джона, если бы тот поднял руку на Сэмми. Он может видеть себя в Сэме, а Сэма в себе. Может быть, Дин был ребенком. А если и не был, то возможно он заслуживал быть им. Он имел право быть ребёнком. Дверь вспыхивает ярким пламенем, и, когда Дин смахивает слёзы с глаз, номер два заменяется тем же обугленным X.