Осколки

— Ублюдок! — кричит Драко Малфой в порыве праведного гнева, который расползается по всему его телу, одаривая неприятной дрожью, что не усмиришь по щелчку, что колотит его, будто тот в самой настоящей лихорадке, и он срывает свой страдальческий голос. Драко притупленно чувствует, что зря открыл рот и вообще когда-то по чьему-то неудачному желанию родился на белый свет, но пока не до конца свои чувства осознает. Это придет позже. В любом случае, в данный момент он имеет полное и безоговорочное право злиться. Так он считает. Именно поэтому его длинные тонкие пальцы, сжатые в твердый, словно булыжник, кулак, уверенно и резко проходятся по четко очерченной веснушчатой скуле. Дело в том, что Фред, совершенно, кажется, обезумевший, втягивает в себя третий по счету косяк, запивая его ядерным огневиски. Он сидит на полу Малфой-мэнора, почти у самого входа, откинувшись спиной на ледяную стену, сбросив руки на острые колени, и тяжело дышит. Это сумасшествие длится уже около двух часов. Драко все это время неотступно пытается вывести Уизли на разговор, но тот лишь отмахивается в своей привычной манере и продолжает смотреть стеклянными глазами в пустоту. Ему, очевидно, паршиво, и на его сморщенном лбу почти наяву красными сигнальными буквами написано: «дал бы ты мне по лицу, чтобы привести меня в чувства». А Драко не привык другу в его просьбах отказывать, как бы отвратительно это ни звучало. Вообще, поверить в то, что каким-то чудом эти люди сошлись, трудно. Почти невероятно. Но это неоспоримый, практически железобетонный факт. Дружба их берет начало в послевоенное время, и путь, что они прошли плечом к плечу, с самого начала был тяжел и тернист. Но обо всем по порядку. Второго мая тысяча девятьсот девяносто восьмого года Фреда Уизли транспортировали в больницу. Он тогда находился в крайне тяжелом состоянии, без преувеличения будет сказано — на грани жизни и смерти. Сам он очень смутно помнил о своих ощущениях, по крайней мере, так говорил, когда к нему вернулась способность произносить членораздельные звуки и формулировать связные предложения, но одного взгляда на него было достаточно в тот момент, чтобы суметь на себе прочувствовать все его мучения. Светлое, всегда улыбчивое и открытое лицо было искажено изнурительной болью, что стучала молоточками в каждой клетке рослого тела, с разорванных губ то и дело срывались глухие болезненные стоны — единственное, что помогало окружающим понять, что он еще жив. Грудь его полнилась жуткими хрипами, препятствовавшими свободному дыханию, и всегда был риск как-то не так пострадавшего тряхнуть, чтобы окончательно оборвать надежду на его спасение. Фреду долгое время не могли остановить кровотечение, и запекшаяся бордовая жидкость струйками облепляла его побледневшую кожу. Руки, лицо, одежда — все было в ней. Ужасающее зрелище. Перси, который героически вынес брата из-под обломков, заливаясь горькими, неуемными слезами и одновременно вздыхая от облегчения, когда чувствовал редкое тепло, что вырывалось изо рта изувеченного Уизли, на вопрос «что тогда произошло?» около трех недель, которые, к слову, понадобились целителям, чтобы только привести Фреда в сознание, не мог вымолвить и предложения, потому что находился в глубочайшем шоке. На нем лица не было, когда он вспоминал те роковые мгновения. А думал он об этом, казалось, постоянно. Поначалу никто не понимал, в чем кроется причина его отчаянного нежелания поведать о том, что он увидел, хотя все разделяли его состояние; Джордж несколько раз был на тончайшем волоске от того, чтобы выйти из себя и сорваться на брата, но жестко одергивал себя, стоило ему перевести затравленный взгляд на лежащего в скомканных белых простынях близнеца. Однако в тот день, когда Перси взял себя в руки и все же пересказал события минувшего происшествия, и Уизли, и Поттер, и даже Грейнджер пришли в замешательство. Полученная информация сначала была воспринята с ожидаемым скептицизмом, неверием, но когда горящие глаза Перси подтвердили, что его слова — правда, а не игра больного воображения, мир для всех будто перевернулся с ног на голову. Гермиона, наблюдательная и чуткая, позже нашла логическое объяснение ситуации, но все же пожелала выслушать позицию главного действующего лица, а заодно и узнать его истинную мотивацию. Поэтому, когда Фред наконец смог воспринимать лившиеся на него потоки информации, хотя и отвечал на них лишь многозначительным мычанием и легкими кивками головы, Драко Малфою послали письмо. Он, конечно же, успешно его проигнорировал. Ответа от Малфоя не стоило ждать по двум причинам. Первая была видна как на ладони, а вот вторая спустя некоторое время была открыта лишь Фреду. Ясно было как день, что в момент отправки почти неисписанного клочка бумаги все причастные к этому поступили легкомысленно и наивно. Слишком много они просили, на многое надеялись. Малфой, этот заносчивый придурок, слизеринский хорек и просто неприятный тип, ставший, впрочем, теперь фигурой расплывчатой и в некоторой степени загадочной, не захотел уделять свое драгоценное время и внимание Уизли, и уж тем более Грейнджер. Естественным было его молчание в ответ на письмо с просьбой приехать и поговорить. Объясниться. Нет, он был не в силах объясняться, распыляться на всех этих рыжих недотеп, которые абсолютно точно встретили бы его недоверчивыми взглядами и враждебным настроем. Он не хотел видеть их веснушчатые физиономии, сносить холод Гермионы и недоверие Гарри. Они для него ничего не значили, были лишь очередным неприятным этапом в жизни, который он хотел бы уже наконец пройти и выкинуть из своих воспоминаний, как выкидывают ненужный хлам из дома во время воскресной генеральной уборки. Драко было абсолютно плевать, что они о нем думали и какие теории успели понастроить. Они абсолютно точно не были ему нужны. Но попытаться им стоило. Между тем, в один из поистине уютных августовских вечеров, когда прохладный, но при этом приятный ветерок так и норовил пощекотать его тело под мягким свитером, чуть-чуть расстроить белоснежную укладку на потяжелевшей голове, что мыслями неустанно давила на плечи, а алый закат старался укутать его в свои всепоглощающие объятия, с которыми искренне, но тщетно хотел унести всю его боль, Драко будто током прошибло. Стены, в собственноручном заточении которых он провел несколько месяцев, как раз с того проклятого второго мая, начали обрушать на него весь свой неподъемный груз с настойчивостью, сжимать все внутренности и черепную коробку, которая грозилась в скором времени раскрошиться в пыль, и он в кои-то веки решился выйти на улицу. Поначалу непривычный свет, который сменил ставший таким родным, но невыносимым, мрак, больно ударил по глазам, и Малфой понял, что практически разучился ходить. Все ощущалось непривычным, ноги еле удерживали его в вертикальном положении, и он то и дело промахивался, когда делал очередной шаг. Приходилось щуриться, тихо-тихо злиться, потому что на более сильные эмоции он не был способен, но он так соскучился по простору, не ограниченному четырьмя стенами, его впалые щеки так давно не чувствовали на себе солнечного света, который своими робкими, невесомыми, уже почти не греющими касаниями напоминал касания руки матери, кои были такими редкими, что их очень легко пересчитать на пальцах, но такими теплыми, что выть хотелось. Теперь-то их не повторишь, остается тешить себя фантомами и надуманными ощущениями. А еще глотать чувство вины чуть чаще, чем Фред глотал таблетки. Раздирающее грудь, потрошащее, никуда не исчезающее и болезненно-осточертевшее чувство вины. Драко был в таком неописуемом восторге от того, что мог захватить его изголодавшийся взор: закатные лучи так прекрасно выделяли все прелести природы, показывали все оттенки начинавшей жухнуть травы, трепетно ложились на камень холодных стен, что сердце, уставшее, бесконечно уставшее и почти неживое, радовалось. Действительно радовалось и ликовало, в то же время боязно прикрываясь, не желая обнажить себя и выйти из брони, которая была на него надета. Возможно, этот вечер был толчком судьбы, чем-то решающим в жизни Драко, потому что именно тогда он решился на несвойственный ему, абсолютно, по его собственным меркам, безрассудный шаг. Он напялил на себя первые попавшиеся вещи, которые подчеркивали остатки его аристократичности и надменности, и направился туда, где его уже не ждали. А его ведь нигде не ждали. Разве что в гробу. По правде говоря, он ни на что не надеялся. Прошло уже слишком много времени с того злосчастного дня в календаре, и была огромная вероятность того, что он не застанет нужного ему человека — боже, как давно Драко не общался с людьми — на месте. Его уже давно могли выписать. Малфой шел и боролся не только со своей неуклюжестью, но и с внутренним отрицанием своего решения. Он шел и думал о том, что еще не поздно повернуть, не поздно отказаться, не поздно вернуться домой и продолжать разлагаться на жесткой кровати. Хотя для последнего он всегда мог найти время. Он только этим и занимался. Потолок оказался таким интересным, занятным, ненавистным, особенно в состоянии, граничившем с безумием, когда простыни сжимались в кулаках, из горла рвались дикие, животные вопли, а слезы обжигали щеки. Подождет потолок. Подождет. За такими размышлениями Малфой не заметил, как оказался на пороге палаты, на которой, к его удивлению, все еще висела табличка «Фредерик Уизли». Всё. Обратно пути нет. Может, это единственная вещь, о которой Драко не будет жалеть впоследствии, может, она пополнит ряды тех, о которых он жалеет смертельно. Малфой не знал. Потому что не попробовал. Он тихо постучал, предварительно приложившись ухом к двери, чтобы удостовериться в том, что в палате нет посторонних. Не услышав никакого ответа, он поколебался, но быстро отбросил свою нерешительность и состроил на болезненном, вытянутом, темном лице подобие безразличия, затем — подобие высокомерия, а после подумал получше и вернулся к первому варианту. Палата встретила его отвратительным запахом медикаментов, который не мог перебить даже запах свежих фруктов и полевых цветов, бережно перевязанных рукой Грейнджер. Малфой поморщился, чуть прикрыл веки и переступил злосчастный порог. Когда он поднял глаза, то наткнулся на голубые омуты напротив, что нещадно сверлили его, любознательно пожирали и в то же время враждебно отталкивали. Он еле удержался от того, чтобы раздраженно закатить свои, серые, блеклые, подернутые мутной пленкой, как у слепого котенка. Сопровождаемое зрительной перепалкой воцарилось молчание, которое можно было потрогать рукой, если ее протянуть. Но у Малфоя не было на это сил, да и желанием таким он не горел. Вместо этого он, словно мешок, плюхнулся на стул возле кровати, который несколькими часами ранее занимал сердобольный Джордж, что лишь недавно перестал ночевать в этой комнатушке и то только потому, что Фред настоял: мол, говорить может, шевелиться с переменным успехом тоже, значит, прогресс есть. А младший такими темпами сам себя на носилки уложит, потому что он тоже человек, и ему нужен нормальный сон, желательно в своей кровати, нужно нормальное питание и общение с кем-то, кроме своей подбитой копии. Джордж тогда подумал о том, что если к Фреду вернулась способность шутить и приводить разумные аргументы, то жить он точно будет, и поэтому согласился. К тому же, утешал себя он, магазин уже давно не открывал свои двери новым покупателям. На том они и разошлись, однако с неоспоримым условием, что младший все же будет посещать своего близнеца не реже раза в день. — В твоих глазах читается вопрос о том, что я здесь делаю, Уизли. Так вот, я пришел, чтобы объясниться, как просила Грейнджер какое-то время назад в своем наивном письме. И мне будет чуточку легче это сделать, если ты не станешь меня перебивать. Сходу обозначив свои границы ничего не понимавшему Фреду, которого хоть и посвятили в произошедшую на поле боя ситуацию, но мельком, Малфой поглубже вздохнул. А Уизли, напряженный и почему-то абсолютно не жизнерадостный, весь обратился в слух, готовясь то ли к нападению со стороны явно измученного собеседника, который как-то неразборчиво выговаривал буквы (у Фреда на языке вертелось «неужели такой умный и благовоспитанный человек, как ты, умудрился забыть алфавит и прослыть невеждой в светском обществе?», но он благоразумно сдержался), то ли к иной какой-то опасности. Драко отвернулся от него лицом к окну, за которым уже смеркалось, и погрузился в болезненные воспоминания, начав долгий, неуклюжий рассказ, во время которого отчаянно и почти успешно старался держать себя в руках. — Ты жив благодаря мне, — в своей манере повествовал он, и давно нестриженные волосы застенчиво трепетали в воздухе, так и норовя закрыть лицо своего осунувшегося обладателя. — Но я здесь не затем, чтобы спрашивать с тебя должок, хотя мог бы. Я просто хочу хоть кому-то... хоть с кем-то... Я хочу, чтобы ты знал, почему. Все считали меня одним из приспешников Волан-де-Морта, собачонкой, которая вечно за ним таскалась, убийцей-предателем и Пожирателем. Но это был не мой выбор. Точнее, у меня его просто не было. Так мне тогда казалось. Ты знаешь, Уизли, на кону стояло слишком многое. Я просто не мог, понимаешь? Мне было страшно. Они бы без колебаний убили моих родителей, — Малфой зажмурился и на пару секунд прервался, чтобы выровнять дыхание. — Но и во мне есть человечность. Когда я направил на Дамблдора палочку, мои руки тряслись, и я не мог себя контролировать. По правде говоря, меня чуть не стошнило. Я не могу. Я не умею убивать. Мне это. Не нравится. Слышишь? Когда я смотрел на то, как гибнут люди, с которыми я ежедневно встречался в коридорах, которые меня недолюбливали, но все же были... Они были. Я стоял посреди бойни и считал. Всех их, обреченных, было слишком много. Больше, чем я мог себе представить. И на двухсотом человеке я наконец решился. Ушел. Просто ушел. Я стал действовать наперекор всем, слышишь, Уизли? Я знал, к чему это приведет. Они убили родителей прямо на моих глазах. Я успел убежать. Они сказали, что придут за мной позже. И я действовал наперекор, да, — Драко нервно сглотнул и перевел взгляд на пальцы, которые разодрал в кровь за время своего повествования. — Я оказался рядом, когда в тебя метнули заклятие. Я увидел, как рушится стена и наслал на тебя защитные чары. Это было последним, что я сделал, прежде чем скрыться. Мои чары защитили тебя от проклятия и немного смягчили удар стены. И все же мы здесь, — он горько усмехнулся и тяжело вздохнул, слабея прямо на глазах. — Я бы рассказал. Тебе. Это раньше. Когда Грейнджер писала. Но не смог. Я надеялся сдохнуть в своем гребаном Малфой-мэноре, Уизли. Я не выходил оттуда с тех пор, как тебя увезли в больницу. Все это время верил в то, что ты жив, потому что иначе быть не могло. И это немного утешало. Они действительно убили их, Фред. Без сожаления. Из-за меня. На моих глазах. А я спас тебя. Равноценно ли? Не знаю. Но их нет. А ты есть. Может, ты принесешь этому миру что-нибудь лучше, чем могли бы они. Может, я сделал то, для чего родился. А может, мне стоило прыгнуть под обломки вместо тебя. Но все так, как есть, и я искренне ждал, когда они придут. А они не пришли. Неблаговоспитанно, не так ли? На этой попытке пошутить сбивчивая исповедь Малфоя закончилась. А Фред, пытавшийся переварить полученную информацию, складывал все паззлы воедино и заменял многократное “они” на более конкретные существительные. Так он сделал вывод, что родители Малфоя мертвы, потому что тот изменил Лорду, а Пожиратели, которых так усердно отлавливали Гарри с Роном и по сей день, все-таки до него не добрались. А еще он хотел умереть. Весело. Малфой еще несколько минут провел в палате, будто бы не замечая своего собеседника и, кажется, не дыша. Он только смотрел в окно перед собой невидящими глазами, и в них отчетливо прослеживалось наличие мысль. Тяжелой, больной, набившей оскомину мысли. Когда он выходил, то абсолютно точно не перевел бы на Фреда взор, то ли потому, что он резко стал ему неинтересен, то ли потому, что было слишком тяжело и невыносимо, однако Уизли заставил его это сделать, когда смело и дерзко бросил в спину: — Малфой. Я прохожу курс терапии по восстановлению, и она меня порядком задолбала. Заходи еще как-нибудь, я здесь надолго. Ответом ему послужил лишь странный долгий взгляд, а в следующее мгновение его обладателя как ветром сдуло. Первые несколько дней после произошедшего Фред не находил себе места и почти не разговаривал, погруженный в собственные мысли. В его мозгах было множество вопросов, не дававших покоя. Малфой решил ему открыться, потому что молчать стало непосильной задачей? Он знал, что Фред вследствие своей любознательности его не прогонит или решил воспользоваться его немощным положением? Малфой его ненавидит? Он сам ненавидит Малфоя? Имеет ли он право рассказывать о столь личном кому-то еще, постороннему для Драко? Что ему делать с этой информацией? Зачем он предложил слизеринцу навестить его еще раз? Действительно ли он теперь в долгу перед Малфоем? Изменился ли Драко? Хочет ли он помочь тому, кого презирал и недолюбливал все те годы, что провел в Хогвартсе? Фред сам не знал, что на него нашло; возможно, во всем снова были повинны проделки судьбы, которой вдруг захотелось поиграть, однако он решил для себя твердо и безоговорочно одно. Если Драко действительно придет еще раз, то он сделает все возможное, чтобы отплатить ему равноценной монетой. И Малфой пришел. Через неделю, потом еще через одну. А потом стал наведываться все чаще. Они разговаривали обо всем и ни о чем одновременно. В беловолосом парне крылось столько чувств и терзаний, что, казалось, для одного человека этого всего слишком много, так что Фред искренне удивлялся, как тот еще не взорвался. Он узнал, что Малфой действительно несколько месяцев провел в заточении холодных стен, потому что не считал, что имеет право на жизнь, он погряз в липком чувстве вины и не знал, куда от него бежать. Он почти не ел и не пил. Он ничем не занимался. Ни с кем не разговаривал. И был абсолютно разбит. Тайными встречами в уединенной больничной палате прошел месяц, который потребовался Малфою для того, чтобы хотя бы немного привыкнуть к человеческому обществу и облегчить свое существование, а Фреду, чтобы пройти курс терапии и стать мрачнее мрачного, потому что непонятный груз комом прочно оседал в его груди, и он не знал, как описать свои чувства, взявшиеся, казалось, из ниоткуда, так что он никому о них не говорил. А еще конечно же для того, чтобы Уизли выписали, и он узнал, что в конечном счете даже несмотря на усиленное лечение и комбинированную терапию, восстановиться полностью никогда не сможет. Так и началась их новая жизнь. А теперь Фред, лежащий на холодном бетонном полу, тихо рычит в пол и всем сердцем проклинает тот день, когда подружился с Драко, черт его побери, Малфоем. Он ненавидит, ненавидит, ненавидит, когда в его душу лезут. Он ненавидит, когда о нем так сильно заботятся. Он просто боится, что его разгадают и его истинные чувства когда-нибудь сыграют против него самого. Он безумно устал ото всех, просто устал. Хочется расслабиться. Помереть хочется. И Фред не выдерживает. Стоит ему только прийти в себя, он быстро вскакивает, поправляет волосы, которые залезли ему в рот, и говорит, что Малфой ему больше не нужен. Вот так просто выплевывает. Безжалостно и крайне грубо оповещает о том, что Драко вечно путается у него под ногами, и что он попросту его достал. Жалкий, слабый, отвратительно преданный. Достал. Потом, конечно, Фред уходит и с каждым гребным шагом все сильнее жалеет о том, что когда-то родился на белый свет. А Драко, слишком гордый и смертельно уязвленный, не идет следом. Фред просыпается абсолютно разбитым. Осколки так остры, что душа нещадно о них режется, а лицо... Фред не может увидеть свое истинное обличье. Все, что происходило с ним два года назад неприятно пронеслось у него в голове всего за несколько часов самого отвратительного и чересчур реалистичного сна. Он болезненно прикрывает глаза, переворачивается на спину и рукой щупает спальное место подле себя. Одновременно с облегчением и тревогой понимает, что Джордж уже ушел, и встает. Не сразу, но встает, умывается, чтобы хоть как-то привести себя в чувства, и деланно уверенными и бодрыми шагами идет помогать брату внизу, в магазине, что удерживает его — или их обоих — на плаву вот уже несколько лет.