WARP YEARS

Одиночество – это не внешнее обстоятельство. Человек одинок не потому, что вокруг него никого нет. Он одинок потому, что никого не подпускает достаточно близко, чтобы не быть одиноким. Он одинок потому, что хочет слишком близкого контакта, невозможного для человеческого существа. Нельзя слиться с кем-то в единое целое, чтобы ни на секунду не переставать ощущать его тепло и поддержку. Единение возможно только на недолгие минуты, а потом неизбежно происходит разрыв, и отстранение, и под пальцами уже не бьется чужое сердце, и обволакивающее тепло чужого тела исторгает тебя… Одиночество наступает тогда, когда человек не хочет согласиться на меньшее и отталкивает от себя тех, кто предлагает единственно возможное. Одиночество – это когда ты умираешь у всех на глазах, но окружающие только вежливо отводят взгляд, ожидая, что ты возьмешь себя в руки и перестанешь. А ты не можешь перестать. Ты бы очень хотел стать нормальным, как все, здоровым и жизнерадостным, но в тебе чего-то не хватает, чего-то в тебя не доложили, поэтому остается только вымученно улыбаться и в сотый раз шутить над собой: простите, я скучный. Я унылый. Так сложилось. Одиночество – это когда вокруг очень много людей, которые готовы с тобой шутить и смеяться, выпивать и работать. И нет никого, кто положит ладонь между лопаток, когда ты плачешь. Молча. Просто обозначая поддержку. Потому что никто не хочет вторгаться в твою жизнь, никто не хочет причинять беспокойство, выстраивать и перестраивать эти нелепые конструкции отношений – кто кому и чего должен. В таких ситуациях принято или справляться самостоятельно, или ждать поддержки от самого особенного человека, но у Атсуши такая ситуация – всю его жизнь. Странно было бы надеяться, что кто-то останется рядом так долго, даже если все, что от него требуется – это положить ладонь между лопаток. Почти со всеми отношениями в его жизни происходит одно и то же: он бережет своих особенных, своих любимых, своих лучших, строит для них в своей душе высокую башню недосягаемости. Но раз за разом убеждается, что для любимых и особенных он – просто еще один из. И на его месте мог быть кто угодно. И что он – далеко не лучший вариант, но уж что есть. Это больно и обидно – никогда ни для кого не быть лучшим. Лучшим другом, лучшим любовником, лучшим партнером. Всегда есть кто-то – реальный или гипотетический – кто лучше, ближе, желанней. А ты просто неплох. Или даже плох, но под рукой не было другого варианта. Вот это – одиночество. Когда у тебя полно социальных контактов, но любой из них может без тебя обойтись, может быть, даже будет счастливей в твое отсутствие. Кроме группы. Единственная общность, где ты на своем месте. Да, возможно, тебя могли бы заменить, но такая возможность не рассматривается, пока ты ходишь своими ногами и не умер окончательно. А ты ходишь. Ты выходишь каждый раз на сцену и сдираешь с себя кожу, скармливаешь куски плоти людям, которые смотрят насквозь, не видя, плачут от звуков твоего голоса, не слыша. Хорошие люди – веселые, грустные, влюбленные, одинокие. Точно так же, как и ты, мечтающие о тепле и понимании. Находящие в твоих выдернутых с кровью из нутра словах свои личные смыслы. Приходящие к тебе раз за разом, чтобы принести к твоим ногам собственные эмоции, свой огонь и воду – опалить и напоить тебя. Встряхнуть и дать тебе силы. И этот странный, извращенный процесс обоюдного кормления – то, ради чего ты, собственно, живешь. Потому что больше тебе жить не для чего и – нечем. Ничто тебя не кормит и не поддерживает, кроме возможности выйти в толпу чужих людей, собрать нектар их вибрирующих эмоций – и раствориться в нем как в единственном возможном наркотике. Это Хисаши интересно пробовать новое, испытывать спецэффекты, экспериментировать со всем на свете. А твой рецепт вот уже двадцать лет один и тот же: боль, секс, выпивка и обжигающий огонь чужого внимания. И сейчас, когда один из ингредиентов выпадает из обоймы, ценность остальных критически возрастает… Думать об этом было привычно и почти не страшно – за последний год Атсуши успел принять тот факт, что экватор жизненных сил он уже миновал, даже не достигнув сорока. При его образе жизни – объяснимо. И, с одной стороны, он не мог не чувствовать облегчения, почти избавившись от постоянной сжигающей нужды, ничем не гасимого отчаянного желания близости с другим человеком. А с другой – едва удерживал себя от истерики, понимая, что дальше будет только хуже, и в каком-то обозримом будущем все просто закончится, его нелепая нелогичная жизнь просто оборвется посреди недоговоренной фразы, и не будет в этом ни красоты, ни особого смысла. Он исчезнет, так и не научившись быть счастливым. Так и не поняв, ради чего это все было. Сейчас уже стало понятно, что отчаянная гонка последних лет была предвестником заката: теперь уже и речи не могло идти о том, чтобы расходовать либидо на случайный секс или банальную дрочку, все шло в работу. Атсуши слишком многое в своем сценическом образе завязал на сексуальной энергии, и, пожалуй, этот вид энергии был единственным, который он умел использовать. Он не мог безболезненно перейти на другой – просто не знал, как. Зато знал, что, если будет раз за разом выходить на сцену пустым, потеряет единственную свою оставшуюся ценность для окружающих. Потеряет публику. Потеряет группу. Потеряет себя. Закончится даже до того, как прервется его физическая жизнь… Это были очень привязчивые мысли, стоило раз позволить им просочиться в черепную коробку, как они принимались бродить по кругу, нагоняя все большую тоску и безысходность. Атсуши глушил их алкоголем, но выпивка иногда только усугубляла положение, а он, осознавая это, ничего не делал, просто пил дальше, в каком-то обреченном оцепенении падая все глубже и глубже на дно персонального ада. В моменты трезвости, не будучи занятым работой или какой-то другой деятельностью, требующей полного сосредоточения, Атсуши иногда думал, что его состояние, возможно, вызвано не физической слабостью отравленного тела, а изношенностью души. Он просто в какой-то момент потерял надежду, перестал видеть хоть какую-то перспективу и неумолимо начал проваливаться в ничто. Даже в страшном девяносто шестом, когда он едва не умер, когда вся жизнь летела кувырком и он серьезно раздумывал о том, чтобы все бросить, развязаться со всеми зависимостями и уйти – одному, далеко, до самого края, – даже тогда ему не было так пусто, как сейчас. Тогда он еще барахтался. Боялся, желал, к чему-то стремился, на что-то надеялся. Сейчас на надежду не было сил, более того – в ней не было смысла. Атсуши сам был виноват. Сам. Сейчас, оглядываясь назад, он довольно отчетливо это видел. Холодный и высокомерный, настороженный и замкнутый, безынициативный и слабый – он всю жизнь пытался бороться с собой, демонстрируя теплоту, искренность, открытость, смелость и силу. Сносно получалось только на сцене: вечная театральная условность, когда ты следуешь тексту пьесы, и зрители соглашаются тебе верить просто потому что они для того сюда и пришли – чтобы верить, чтобы пугаться и влюбляться, чтобы смеяться и плакать. Но рано или поздно зрители, умытые очищающими слезами, уходят по своим делам. Уходят работники сцены, уходят другие актеры – те, которым есть, куда уходить. А ты остаешься на этой нелепой сцене, проговариваешь реплики раз за разом, убеждаешь себя в реальности испытываемых чувств… Ведь шагни за кулисы, и грим облетит, и текст застрянет в глотке, и останется только неприглядная реальность, в которой нет ни любви, ни ненависти, только мелкий животный страх смерти – и больше ничего. Совсем ничего. Харука спал на животе, просунув руку под подушку. У него было такое нежное, такое уязвимое лицо сейчас, что у Атсуши защемило в груди. Он сел рядом на стул и сцепил ладони в замок, уперся в них носом, неотрывно глядя на сына. Он был немного похож на Саюри и он был немного похож на Атсуши. А еще он чем-то неуловимым напоминал маму, и от этого неожиданно замеченного сходства слезы наворачивались на глаза. Что за это время изменилось к лучшему – так это его восприятие ситуации с сыном. Когда стало понятно, что бессилие и полное небытие не за горами, Атсуши, наконец, осознал, что рад тому, что у него есть ребенок. Дело было не в пресловутом «что останется после меня», ему было плевать на то, что будет после. Тем более, что Харука не имел к нему никакого отношения – некоторое количество генов не в счет. Он был совершенно отдельным и самостоятельным человеком, имеющим обо всем свое собственное мнение, и чем дальше, тем интересней было с ним разговаривать и просто смотреть на него, поражаясь, как удивительно сплетаются в нем знакомые и совершенно незнакомые черты. Они виделись не так уж и часто, но теперь, когда Саюри вернулась к работе в команде, она время от времени привозила сына на несколько дней, и тот сам, по собственной воле проводил эти дни с Атсуши. Дело было даже не в прогулках и покупках – иногда они просто сидели дома, Атсуши читал, Харука делал уроки или играл в видеоигры. Нервозность все еще сохранялась, и порой Атсуши ловил себя на том, что старается слишком сильно. Но чем дальше, тем проще им было друг с другом. Иногда он думал даже, что не такой уж он плохой отец, как считал раньше, если сын не избегает его общества, становясь старше, но тут же суеверно отбрасывал эту мысль подальше. Он услышал телефонный звонок, когда закрывал дверь в гостевую спальню, – директор Танака все-таки вынудил его приобрести мобильный телефон, дескать, тогда ты всегда будешь на связи в критических ситуациях. И теперь Атсуши был на связи и ненавидел это всей душой – от противных дребезжащих трелей было нигде не скрыться. Телефон трезвонил из кармана куртки, оставленной в прихожей, Атсуши поспешно прикрыл за собой дверь, чтобы звук не потревожил сон Харуки, в несколько прыжков оказался у вешалки и еще несколько мучительных секунд потратил на то, чтобы выпутать из куртки чертову трубку. – Слушаю! – рявкнул он совсем не вежливо. Номер был незнакомым, и в электронной телефонной книге не значился, а, значит, Атсуши не было резона оставаться вежливым. В динамике раздался тихий вздох. – Аччан? Он узнал ее голос сразу же и мимолетно удивился этому, и… обрадовался? Он и правда был рад ее слышать. Обиды уже не было. И боли… боли почти не было тоже. Но от одного звука ее голоса Атсуши покачнулся. Он закрыл глаза и сел на пол там же, чувствуя, что в легких не хватает кислорода. Давно забытая истома легко прокатилась по коже, стиснула горло, голова закружилась. – Юми, – сказал он. Ее имя ощущалось так, будто ласкаешь пальцами бархат. Будто упиваешься сладкой водой из ручья в жаркий летний день. Будто погружаешься в теплое плотное море – медленно и неотвратимо, на самое дно, и мягкая тяжесть давит на грудь. Он так давно не испытывал этого. Он думал, что уже никогда не почувствует… – Аччан. Ты поговоришь со мной? Что он мог сказать? Только привычно выдохнуть покорное: – Да… – и содрогнуться от мурашек, пробежавших по спине. – Твой друг позвонил мне. – Друг? Ичикава? – Нет, твой Имаи-кун. Даже вообразить было немыслимо, что Имаи сам взял вот так и позвонил незнакомому человеку. Девушке! Откуда у него номер, интересно? Явно новый – все старые Атсуши помнил наизусть до сих пор. Где он его взял? Молча… – Он сказал, что тебе совсем плохо, – добавила Юми, и Атсуши замер с открытым ртом. Все крутившиеся волчком мысли выдуло из головы, будто сквозняком. – Мне… не плохо, – проскрипел он. Юми вздохнула. – Имаи-кун сказал, что пытался тебя развеселить после моего отъезда, но чем дальше, тем хуже становилось… Он переживает за тебя. Боится, что ты… что с тобой что-нибудь случится. Атсуши зажмурился до боли. – Имаи преувеличивает, – сказал он с фальшивой небрежностью. – Что со мной может случиться? Со мной все как всегда. Ну, пару раз перебрал… Тебе не стоит волноваться. Как у тебя дела, кстати? – Я возвращаюсь. – Возвращаешься? – выстрелило невероятной, дикой догадкой, и он не успел сдержать глупое: – Из-за меня? Юми вздохнула. – Из-за себя. Мне неуютно здесь. Я хочу домой. И я очень скучаю по тебе, Аччан. Атсуши прерывисто вздохнул – тепло медом потекло по коже, покалывая и лаская. – Все это время я думала, что должна справиться с собой, перебороть эту слабость. Ради цели. Но теперь я понимаю, что просто неверно выбрала цель, если ради нее нужно постоянно переступать через себя, а долгожданное облегчение так и не наступает. Я мучаю себя, мучаю тебя… Совершенно непонятно, ради чего. – А как же твоя карьера? Твой проект? – Все хорошо. Проект завершился, мне предложили новый… Но я решила отказаться. Вернее, сменить… – она выдохнула так, будто все это время задерживала дыхание. – Дело не в этом. Я хотела спросить тебя. Она снова замолчала. Атсуши открыл глаза, сглатывая. – Да. – Что – да? Оказалось очень просто это сказать, если не задумываться и не высчитывать чужих реакций. – Возвращайся, пожалуйста, – сказал он. – Возвращайся поскорей. Я буду ждать. Наверное, это было просто инстинктом выживания. Атсуши понятия не имел, что и как сложится у них с Юми после этого всего, но он впервые за много месяцев почувствовал что-то кроме глухой тоски и едва припорошенной сверху горечи. Его скрутило волнением на полторы недели ожидания, бросало из эйфории в депрессию; где-то за пару дней до дня икс он погрузился в такое мрачное и беспросветное отчаянье на тему собственной наивности и несбыточных надежд, что едва не провалился снова в унизительное состояние нужды… А потом Юми позвонила и сказала, что она уже в аэропорту, и нет, ни в коем случае не надо встречать, и вообще ничего не надо, Аччан, просто выспись, отдохни, и завтра мы встретимся. Наверное, он был на грани, поэтому такие простые и четкие инструкции его моментально успокоили. Он действительно сразу же лег спать и наконец-то проспал больше четырех часов кряду. Дальше все было как всегда: вымыться, подготовиться, он понятия не имел, займутся ли они сексом в первую же встречу, и дело, может быть, впервые было совсем не в сексе. Ему просто хотелось, чтобы все было, как раньше, и вместе с тем – иначе. Лучше. Без надрыва безнадежных ожиданий. Без вечного ощущения собственной недостойности. Сначала Юми предлагала встретиться где-нибудь в нейтральном месте, посмотреть друг на друга, поговорить за чашечкой кофе на виду у пары десятков человек. Оценить ситуацию и как взрослые люди прийти к взвешенному решению не на эмоциях... – Тебе не кажется, что этот метод уже изжил себя? – спросил Атсуши. – Когда мы пытаемся делать вид, что руководствуемся не эмоциями, это приводит к катастрофе. – Я хочу, чтобы ты сначала посмотрел на меня, – ответила Юми, помолчав. – Прошло много времени… У тебя должна быть возможность просто встать и уйти, если ты поймешь, что больше не хочешь меня. Атсуши тихо рассмеялся. – Думаешь, с моей стороны это хоть когда-нибудь было вопросом внешности? Я тоже выгляжу сейчас гораздо хуже, чем тот, каким ты меня помнишь. Или ты опасаешься как раз этого? Что не захочешь меня таким? – Нет, – ее голос звучал глухо. – Для меня ты всегда был и будешь самым красивым человеком на свете. – Даже когда стану стариком? – Да. Атсуши тогда только неловко усмехнулся – это звучало слишком серьезно. Настолько, насколько он никогда не надеялся. И вот теперь, как и четыре года назад, он ждал Юми у себя дома, удивительно спокойный и умиротворенный. Она пришла ровно в назначенное ей же самой время. Минута в минуту. Замерла на пороге, открыто глядя в глаза. Она совсем не изменилась, только складка в уголках губ стала резче, горше. И волосы – теперь они были совсем короткими, едва прикрывали уши. А так… от нее даже пахло знакомо – теми самыми духами, которые она носила всегда, и которых только Атсуши успел подарить ей два флакона… Сначала было неловко, и на секунду Атсуши пожалел, что не согласился на встречу в кафе – там, по крайней мере, был ясен протокол действий. А здесь Юми просто села за стол в столовой, он налил ей сока и отошел к дивану, чтобы запах не кружил так откровенно голову. Весь последний год он думал, что уже не способен на такую яркую реакцию – испытывать возбуждение просто находясь в одной комнате с любимой женщиной… Наверное, все дело было именно в этом. Он не влюблялся все эти четыре года без Юми, даже особо не увлекался никем. Был уверен, что пьянство уже поставило нам нем свой окончательный крест, но стоило появиться этой женщине… И оказалось, что дело вовсе не в физических причинах. – Я много о чем успела передумать за эти годы, – сказала Юми, как обычно предпочитавшая говорить без прелюдий. – Думаю, у тебя тоже было много… – она поколебалась, – открытий за это время. – Ты имеешь в виду то, что я тогда сказал? – Атсуши вздохнул. – Извини. Я хотел тебя задеть. Очень. – У тебя получилось. – Извини… – Нет. Не извиняйся. Ты… ты мне тогда открыл глаза на самом деле. Я даже не думала, что это может восприниматься так. Когда кто-то занимает твое место, все делая лучше просто потому что… иначе физически оснащен. Атсуши даже зажмурился от острого стыда. И от воспоминаний о той, другой Аччан, и от собственных бесстыжих откровений, которые он выдергивал из себя как куски мяса из развороченной плоти. – Я только потом… очень нескоро, на самом деле… поняла, насколько неправильно себя вела с самого начала. Я думала, это органично для тебя, это соответствует твоей сути… А на самом деле получалось так, что я постоянно требовала от тебя быть не собой. Вынуждала конкурировать с моим прошлым. И в конце концов… я предала тебя. Унизила. Тем, что я сделала, я будто отменила все твои усилия, все, что ты делал для меня, будто бы все это было неважно. Будто все было бесполезно. Будто ты никогда не сможешь стать тем, кого я люблю. Атсуши опустил взгляд, неловко усмехаясь. Спорить было сложно. – Ты сказал, что я растоптала тебя. А я долго не могла понять, почему ты так сказал… Ведь я думала… Я думала, это просто измена. Ты разозлишься из-за того, что я вспомнила о своей прошлой влюбленности, но поймешь, что я всего лишь хотела уязвить тебя. А получилось… все получилось совсем не так, как я планировала, Аччан. Я ударила слишком сильно. Я ударила по самому уязвимому месту, по твоему желанию дать мне то, в чем я нуждалась… По твоей готовности сломать себя, изменить себя в угоду мне. Я была так слепа… А главное: я была непоследовательна. Поощряла подчинение и ждала инициативы. Хвалила за покорность моим желаниям и терялась, получая смирение в ответ на свои ошибки... Атсуши зажмурился, сжимая челюсти. Это все еще было слишком остро, особенно, когда произносилось вслух – ею. Наверное, он так и не смог смириться. На самом деле, у него всегда довольно хреново это получалось – смиряться. При всей своей склонности к подчинению он подчинялся только тем людям и обстоятельствам, которые выбрал сам. При всей своей ведомости он был еще тем контрол-фриком. И эта двойственность натуры не позволяла ему оставаться удовлетворенным дольше пары минут после эмоционального и физического пика. Атсуши всегда было мало, даже если ему давали все, в чем он нуждался. – У меня скверный характер, – сказал он, наконец. – Я сначала без спросу приношу себя в жертву, а потом страдаю, что жертву не приняли. Ты не обязана была заботиться о моих чувствах. Достаточно того, что ты заботилась о моем теле. Это было то, о чем мы договорились с самого начала, и я был глуп, что претендовал на большее… – Нет, – перебила его Юми, качая головой. – Ну что ты говоришь. Она поднялась и шагнула к нему навстречу, явно колеблясь перед первым прикосновением. Атсуши поднял на нее взгляд, чувствуя, как по телу течет горячее знакомое оцепенение – от ее близости, ее такого знакомого запаха. После четырех лет разлуки ощущения затапливали, захлестывали с головой, гася волю к сопротивлению. Душистые пальцы коснулись щеки, и Атсуши пробило дрожью, он закусил губу, чтобы не застонать, и Юми понимающе скользнула ниже, по горлу, прижала самые кончики к тому месту под кадыком, где вибрировало. Голова тут же закружилась от единственного намека. – Я была обязана, – сказала она тихо. – Я взяла тебя себе. Я должна была заботиться обо всем. Я должна была доверять тебе… Она продолжала что-то говорить, но Атсуши уже не разбирал слов – в ушах звенело, как от недостатка кислорода, будто легкая сильная рука уже держала его за шею, не давая вздохнуть, погружая в сладкую тьму похоти. Все, что он мог – это смотреть на вырез ее блузки: легкая ткань будто трепетала от вдохов и выдохов, натягиваясь на полной груди. Ему казалось, что он видит самый краешек белья, тонкое кружево на молочной коже. Не вполне контролируя свои действия, он протянул руку и коснулся талии Юми – обожгло исходящим от нее жаром. Такой контраст: прохладные пальцы и горячее тело под одеждой, он всегда сходил с ума от этого. Такой же прохладной всегда была ее грудь, и таким же пылающим – лоно. – Пожалуйста, – попросил он бессмысленно, как едва научившийся говорить ребенок. – Пожалуйста… Он потянул Юми к себе, и она позволила ему это, приблизилась вплотную. А потом просто подобрала юбку и села на его колени верхом, расстегнула блузку и вынула левую грудь из пенного кружева бюстгальтера. И когда Атсуши, наконец, коснулся ее губами, он уже не мог сдерживать стон: прохладная кожа остужала его горящий от нетерпения рот, и он упивался, целуя и посасывая, обтираясь лицом, утыкаясь носом в уже жаркую ложбинку, где сладостной нотой дрожал запах ее привычных духов… – Аччан… – она гладила его по голове, зарывалась пальцами в волосы и тихонько всхлипывала. – Мой Аччан… Твой, – хотелось сказать ему. Всегда. Юбка смялась под пальцами, на Юми не было ни чулок, ни колготок, только обнаженная гладкая кожа обжигала ладони. В тайном месте было еще горячее, и от одного прикосновения там Юми запрокинула голову и застонала, а влага потекла по пальцам прямо сквозь белье. Она что-то сбивчиво шептала, ерзая и подаваясь к его руке, к его губам, пригибала к себе за шею, заставляя целовать грудь, тихо ахала. Его пальцев ей скоро стало недостаточно, и она чуть отодвинулась, расстегивая на нем брюки – Атсуши был готов еще с первой минуты. Он привычно пережидал болезненное давление, будто и не было этих лет между ними, будто с их последней встречи прошло не больше пары дней – он помнил, как должен себя вести, он жаждал вести себя так. Для нее. Дожидаясь момента, пока ей не понадобится его член, вздрагивая от уверенной хватки, скуля от неслыханного облегчения, когда она просто приподнялась, отодвинула насквозь мокрые трусики и впустила его в себя. А потом – подняла его лицо за подбородок и поцеловала. И весь мир перестал существовать – ее горячее тело заполнило собой всю вселенную, выгнулось и затрепетало в объятиях, сжало огненно нежным текущим нутром, приласкало родниковой прохладой языка. Наверное, они двигались навстречу друг другу в жажде обладания, но Атсуши не осознавал этого – просто плыл в жарком мареве соединения, чутко откликаясь на привычные знаки, делая все так, как она любит, как она хочет, даже не осознавая этого. Пик был болезненно-сладким – Юми успела расстегнуть на нем рубашку и, кончая, впилась ногтями в спину, раздирая кожу. И вскрик Атсуши был одновременно и ответом на эту боль, и ликованием от чувства невероятной свободы, что обрушилось на него с оргазмом. «Свобода – это рабство», – подумал он с усмешкой после, когда они уже перебрались на кровать. – «Как иронично». Он лежал на животе, подложив ладони под щеку, а Юми водила пальцами по его обнаженной спине, считывая старые шрамы и лаская свежие царапины. – У тебя такая чистая кожа, – сказала она негромко, надавливая на болезненную припухлость. – Все зажило много лет назад, – ответил Атсуши, замирая. Юми помолчала. – Ты давно не получал того, что тебе нужно, – сказала она, наконец. Атсуши зажмурился. – Я давно не встречал тех, кому бы мог достаточно доверять. Она наклонилась и поцеловала его под лопаткой, провела языком, смачивая слюной, и кожу сразу начало щипать. Атсуши тихо простонал, напрягаясь, и она тут же укусила – резко, сильно, заставив вздрогнуть. – Мне придется долго возвращать твое доверие, – сказала Юми, касаясь губами его спины. – Но я буду стараться, Аччан. Я верну тебя и твою любовь. Иначе это все просто не имеет смысла. Она легла на него сверху – обнаженная, мокрая, одуряющее пахнущая, поцеловала в шею и обняла. Закрыла собой, позволила задержать дыхание и нырнуть в спасительную пустоту бездумия. Атсуши дрожал в ее объятиях, погружаясь почти в транс, такой привычный, такой необходимый. Влажные поцелуи в шею гнали прочь колкие зацикленные мысли, маленькие руки сжимали плечи, защищая от клубящихся на темном дне его души воспоминаний. Хотелось одновременно и замереть вот так и не шевелиться больше никогда, и перевернуться, обнять ее и войти в мягкое тело еще раз, соединиться – теперь уже навсегда. Не отпускать. Ни за что не отпускать больше от себя. Наверное, в первый раз с ней он поддался второму порыву – и Юми ахнула, изумленно глядя в глаза. Атсуши перевернул ее на спину, бережно поцеловал над сердцем, и она сама обвила его ногами, впуская внутрь так просто и готовно, будто только этого и ждала. – Ты… никогда… – задыхаясь, прошептала она. – Зря? – спросил Атсуши, она всхлипнула, улыбаясь, и потянула к себе за шею. Поцелуй был пряным и нежным одновременно, и дальше все было медленно и очень глубоко. Атсуши смотрел в ее глаза и не мог оторваться, Юми тихо стонала и обнимала его, не отводя горящего взгляда. И даже кончая, она не зажмурилась, а только обхватила его скулы обеими ладонями и притянула к себе, к обжигающему рту, втянула его язык и застонала так яростно, что вибрация прокатилась по всему телу Атсуши – удержаться было невозможно, и он кончил за ней следом. – Не знаю, что будет дальше, – сказала Юми, когда они, потные и липкие лежали впритирку друг к другу, и Атсуши обнимал ее со спины, держа в одной ладони ее грудь, а вторую просунув между бедер, во влажное и горячее. – Но я бы хотела… с тобой. Надолго. Он прижался губами к ее шее, кивая. – Я тоже. – Нам нужно многое обсудить и прояснить. Мне кажется, тогда мы… превратно понимали мотивы друг друга. Я совсем не жду от тебя, что ты каждую минуту будешь… – она запнулась, и Атсуши сглотнул. «Моей девочкой» прозвучало без слов и обожгло даже по памяти. – Что ты каждую минуту будешь только подчиняться и терпеть. Это неправильно, я вела себя с тобой неправильно, ты мог подумать, что я жду от тебя только покорности, и ты должен соответствовать, чтобы тебя любили. Но это не так. Я люблю в тебе все. И силу, и слабость. И ярость, и кротость. И твой смех, и твои слезы, и еще множество твоих свойств, о которых я пока не знаю. Не удосужилась узнать за все это время. Атсуши с трудом перевел дыхание. Пожалуй, им и правда предстоит очень много разговоров впереди. Это пугало, потому что порождало множество потенциальных рисков на каждом этапе. Куда как проще было молчать и все возникающие проблемы просто прикрывать крышкой во избежание дурного запаха. Делать вид, что ничего не происходит. Дождаться катастрофы, а потом медленно погибать четыре года под завалами рухнувшей любви. – Я тоже, – сказал он тихо. – Я тоже тебя люблю. Все это время любил. Юми повернула к нему лицо, и он поцеловал ее – не в губы. В уголок глаза, туда, где уже была заметна тоненькая морщинка. И она опустила ресницы, наконец-то полностью расслабляясь в его руках.