at night

Айзаве не нужно проводить рукой по другой половине кровати, чтобы знать, что там никого нет. Он со вздохом выпутывается из одеяльного кокона и мимолётно касается пальцами остывающих простыней рядом с собой. Тошинори покинул постель совсем недавно, и смятая беспокойным телом ткань еще хранит его тепло. Шота поднимается, краем глаза замечая горящий циферблат электронных часов, который бодрым красным отображает полвторого ночи, и торопливо проходит в тёмную ванную. Цепляя взглядом очертания сгорбившегося на полу тела, он щёлкает выключателем и подходит ближе, мягко дотрагиваясь до выпирающих на худой спине позвонков. Тошинори выворачивает еще раз, его бьёт крупная дрожь от силы спазмов, но Айзава и не думает отстраниться или вернуться в кровать. Наоборот, он приседает рядом на прохладный кафель, не убирая руки с острых лопаток, продолжая лёгкие поглаживания. Он прекращает движения, только когда Тошинори поднимается на ноги, тяжело опираясь на край унитаза, и нажимает кнопку слива. Шота поднимается следом и идёт на кухню – к тому времени, как Яги заканчивает полоскать рот и умывать лицо, он возвращается к нему с упаковкой таблеток и стаканом воды. Тошинори не смотрит на него, но дарит осторожную благодарную улыбку, принимая из чужих рук лекарства. Они возвращаются в постель вместе, и Айзава отстранённо думает, что со временем это не становится более приятным или привычным для Тошинори – эти ночные приступы. Прежде чем они съехались, он полагал, что с годами подобное стало для Яги чем-то вроде особенности, надоедливого нюанса, с которым ничего нельзя сделать, но который обыденно вписывается в повседневный уклад жизни. Тошинори сам отзывался так обо всех проблемах, которые приносила ему тяжёлая травма, упоминая о них поверхностно, едва акцентируя внимание. О том, что Яги врал (или, по крайней мере, значительно приукрашал действительность), он догадывается еще в первые сутки под одной крышей, несмотря на все попытки Тошинори скрыть от него реальное положение дел. И сейчас, проводя десятую ночь за последние две с лишним недели по одному и тому же сценарию, он окончательно убеждается в этом. Айзава не чувствует ни раздражения, ни отвращения – только тупую боль, которую приносят страдания любимого человека, облегчить которые он не в силах. Сегодня это чувство непостижимым образом выходит на новый уровень, и когда оба мужчины наконец укладываются, отвернувшись друг от друга, Шота не может уснуть. Тошинори тонко чувствует повисшее в воздухе напряжение и со вздохом переворачивается на спину.       – Я могу съехать завтра, если ты хочешь. Или мы можем спать раздельно, в разных комнатах, – шелестит он, обращаясь к кому-то на потолке. Предложение отзывается внутри слабой вспышкой недовольства – Яги ведь не всерьёз предлагает эту глупость? Айзава хмурится сильнее, меняя положение тела так, чтобы видеть едва различимый в сумраке комнаты профиль Тошинори.       – Не хочу, – звучит хрипло и низко, но у Шоты нет желания откашливаться и повторять сказанное. Яги кивает, но так и не смыкает глаз.       – Постараюсь быть тише в следующий раз, – говорит он, вновь разрывая вязкое молчание.       – Я просыпаюсь не из-за шума, – Айзава не отводит взгляд от чужого лица. Между ними снова воцаряется тишина, но никто из них не использует её в попытках уснуть. Шота хочет сказать что-то важное, что угодно, что позволило бы Тошинори прекратить стыдить и винить себя, но вместо связного текста в голове хаотично крутятся какие-то обрывки мыслей и фраз, упорядочить которые он не в состоянии. Клокочущее чувство, разрастаясь, не находит выхода, отзываясь дрожью в пальцах, заставляя сердце гулко биться где-то в горле. Невозможность в полной мере помочь действиями сковывает и лишает привычного способа выразить свои чувства. Айзава не привык говорить тогда, когда сказать ему нечего, и он не надеется, что его участие в ночном диалоге было достаточно красноречивым.       – Прости, – Тошинори роняет это с усталой улыбкой, и внезапно все необходимые слова выстраиваются перед Шотой.       – За что ты извиняешься? За вещи, которые не можешь контролировать? Ты считаешь, что ты неудобный и что я вынужден заботиться о тебе, пренебрегая сном и собственным комфортом, потому что мы теперь живём вместе, и не думаешь о том, что я делаю это по собственному желанию. Ты говорил, что такие приступы не доставляют тебе проблем, но я вижу, что это не так, и я хочу быть рядом и помогать тебе справляться со всем этим. Я хочу, чтобы ты знал, что можешь рассчитывать на меня, потому что ты не один, – Айзава чувствует, как внутри что-то лопается; слова льются спокойно и размеренно, и Шота уверен в каждом из них. Обычно сдержанный, он вкладывает в эти несколько предложений отголоски тех чувств, что плещутся под самой его кожей. Айзава звучит сердито, но обжигающе-искренне – Яги поворачивает к нему голову и, кажется, едва дышит, впитывая вибрации чужого голоса, позволяя смыслу сказанного достигнуть конечной цели. Шота пододвигается ближе, прижимаясь грудью к тёплому боку.       – Я забочусь, потому что люблю тебя. Пожалуйста, перестань считать себя обузой и преуменьшать свою значимость в моей жизни, – в произнесённых словах нет ни пафоса, ни взволнованности. Айзава говорит это без колебаний и сомнений, а Тошинори изворачивается, сгибаясь, чтобы лицом уткнуться в спутанные тёмные волосы. Он сыпет извинениями вперемешку с благодарностями, отпуская себя, и делится, наконец, всем тем, что царапало и кипело внутри. Тошинори делится переживаниями, потому что Айзава ему позволяет, потому что принимает его таким – со страхами и опасениями, временами истощённым, ослабевшим, больным. Потому что с ним не нужно быть всесильным. Тошинори говорит, и теперь у Шоты есть, что сказать ему в ответ. Они затихают только под утро, истощённые бессонной ночью и непростым разговором, засыпая с первыми лучами солнца, пробивающимися через тонкие шторы. Они проснутся через пару часов под писк будильника, невыспавшиеся и раздражённые, но более спокойные и счастливые, чем вчера. У них всё будет хорошо. Вместе они справятся.