Мой акардиальный близнец и его половые проблемы

Владимир Вы не поверите, но я, блять, пишу эту историю, зайдя с тора. Мне просто так спокойнее. А вообще, все потуги в анонимность в интернете — это как дрочка до полового созревания. Вроде есть, а вроде и на хуй сесть, толку от всех этих ваших анонимайзеров, телеграмов и прокси мало. Уж кому, как не мне, работнику, как говорят сейчас, силовых структур, это знать. Если всерьёз взяться за кого-то, поставить себе цель его достать — его достанут где угодно и как угодно. Те, кого не достали, либо не знают, что их давно взяли на карандаш, либо попросту никому не нужны. Как Неуловимый Джо. Ну да ладно. Начнём с того, что я сильный человек и моё уважение трудно заслужить. А те, кого я не уважаю, для меня вообще нихуя не люди. Доступно объяснил? Когда меня спрашивают, не стыдно ли мне за свою работу, не чувствую ли я себя полным говном, когда избиваю лежачих дубинкой и пинаю берцами в ёбла маминых революционеров — мне даже немного смешно. Это всё равно что спросить рубщика мяса, не жалко ли ему хрюшек. Так же тупо, инфантильно и убого. Я вообще такими категориями не мыслю. Да и возможность набить рыло какому-нибудь креаклу, на самом деле, выпадает нечасто. Гораздо реже, чем мне хотелось бы. Если бы я мог это делать каждый день — сам бы приплачивал, но это уже что-то из области фантастики. Митинги происходят редко, до массовых беспорядков доходят ещё реже, потому что либерасты народ не очень смелый, обычно всех просто гребут в автозак (кого поймают), потом мама платит за них две тыщи рублей и их отпускают. А когда митингов нет, вообще скучища. Но когда люди узнают, где я работаю, их лощёные рыла аж перекашивает. Мы, омоновцы, своего рода ассенизаторы общества, денно и нощно бдим, защищая государственный строй от откровенных саботажников и прилизанных пидорасов, строящих воздушные замки, которые надо разрушать ударом дубинки поперёк хребтины, пока не вырос и не окреп очередной Майдан. Что в итоге и происходит у нас прямо на глазах, а вышестоящие боятся за свои жирные жопы и не дают нам убить зло в зародыше. Мы это зло оформляем, оно оплачивает сраный штраф и идёт домой. А в последний раз случилось вопиющее. Как обычно, укрепление на месте, ждём команды, протоплазма беснуется, трясёт плакатиками и пытается сносить полицейские заграждения. Вряд ли снесёт (ну при мне не бывало такого ни разу). Ждём команды, ничего не делаем, ждём команды. Будь моя воля, я бы всех этих уёбищ поставил, нахуй, на колени, и просто каждому пальнул в затылок. А ещё лучше всю эту толпу разложить зубами на бордюрах и попрыгать по их черепушкам, как по кружочкам в твистере. Но нет, мы играем в гуманизм и ждём коктейлей Молотова, которые неминуемо сожмут их потные ладошки вместо плакатиков, если не задавить этих полупокеров с чёлочками в зародыше. Задавить так, чтобы они боялись поднять голову. Открыть пасть. Дышать. Тогда и случилось то, чего не ожидал никто: толпа, захлёбываясь диким рёвом, ломанулась на нас. Меня отделили от товарищей, как беженцы, когда играют с толерантными европейками в тахарруш (это когда тёлку берут в круг и трахают по очереди). Я увидел десятки пар горящих от ненависти глаз. Меня свалили на землю и урабатывали ногами, не давая добраться до дубинки. В один момент мне стало казаться, что я мог бы постараться больше. Что я, так-то, сильнее, чем большинство из них. Что-то заставило меня не сопротивляться и молчать. Я словно впал в кому. Не знаю. Не могу сказать, какие чувства были в тот момент. Смешанные. Гнев, больше на себя, что позволяю это всё, но что-то было сильнее меня. Мне даже стало немного страшно, и мне понравился этот страх. Я понял, что они же, блядь, не шутят. Они реально меня ненавидят. Мне было как-то странно, что они видят моё лицо. Это не согласуется с работой. Это стрёмно. Они смелели, и я вообще потерял счёт пиздюлинам, которые на меня сыпались. Меня пинали в живот, по голове сверху вниз (слава, блядь, богу, хоть я в него и не верю, что на мне был шлем). Хотя, меня столько раз в жизни били по голове… Мне, кстати, всегда было интересно, нахуя они по шлему-то бьют? Они его пробить хотят, что ли? Настолько тупые? Хотя да, чего я спрашиваю-то. Товарищи отбили меня у них достаточно быстро, и пришёл мой черёд. Первым делом подпрыгиваю и хуячу с ноги между лопаток какому-то малахольному дрищу. С него слетают очки, на которые тут же кто-то наступает. Он ползёт, как слепой крот, шарит перед собой руками — и получает мощнейший пинок в свой противный крысиный ебальник. Ну и рожа у него, бля. Таким был бы Чикатило, будь его генетика похуже. Их смелость куда-то подевалась, мы движемся на них несокрушимой стеной, а они, на ходу обоссывая подштанники, убегают, побросав свои плакатики. Я нахожу взглядом девку, мотающую башкой так, будто её только что зашвырнули на Марс и она не понимает, как здесь оказалась. Награждаю её хуком в селезёнку, она скрючивается. — Считай, что это предварительные ласки, блять! — ору этой тупой пизде. Наши парни тащат её в автозак, какие-то бабы мерзко визжат, кто-то скандирует «позор, позор», «уроды», ну и прочую срань, которую они говорят обычно (каждый раз одно и то же…), а я перекрикиваю их кличем: «ВАЛИ ГОВНО!!!» и делаю подсечку особо активному крикуну. Он валится с ног, как мешок с говном, я урабатываю его дубинкой. Он рыдает, как баба. Пиздец, он обоссался! Блять, вот это кайф. За такие моменты обожаю свою работу. Ещё в седьмом классе сказал отцу: нахер тяжёлую атлетику, я хочу драться, хочу в единоборства. Хочу, блять, пиздить живых людей, а не грушу или ещё какую-то хуету. Как я научусь драться, если буду хуячить только спортивные снаряды? Раньше я любил надевать медицинскую маску, надвигать капюшон побольше и таскаться по дворам в поисках груши, которую нещадно отпизжу. Ну, не за так, конечно, конфликт какой-то сначала должен завязаться. Однажды с меня сорвали маску и начали светить фонариком в лицо. Я первые секунды охуел. Так и застыл на месте. Потом еле ноги унёс. С тех пор больше так не делаю. Вот и остаётся море нерастраченной энергии. Эх, были бы эти митинги почаще… И я бы забыл про убогого отпизженного очкарика, если бы не узнал это еблище, несущее печать вырождения, в старбаксе. Это реально судьба, потому что я эту рыгаловку ненавижу и принципиально в неё не хожу. Я оказался там случайно. Захотелось кофе, и рядом был только старбакс. Да и неважно. Цежу свой эспрессо, и тут ко мне подваливает это ничтожество. Рыло всё синее, в кровавых корках, очки, видимо, новые, но ещё хуже предыдущих. Курчавые волосы, впалые щёки, ноги-спички и при этом намечающееся пивное брюхо. Вот это пиздец. — Вкусно? — ядовито спрашивает он. — Слышь ты, дитя старбакса, — отвечаю ему. — Отъебись нахуй, иди, у тебя лавандовый раф остывает. Но мне чутка не по себе. Ну вот, пиздец, блять. Вот почему вообще маски нужны. Потому что любая очкастая поебота может вот так, вне работы, до тебя доебаться. Может у него, вообще, не пузо там под футболкой, а пояс шахида. И чего делать тогда? С меня один раз сорвали балаклаву, когда грузил уродца в бобик. Пришлось его упустить на время, чтобы закрыть лицо ладонями, пока они не успели меня заснять. Либерахи, конечно, так себе воины, и даже толпой подстерегать точно не будут, но как-нибудь нагадить могут. Окно разбить, колеса тачки пробить, насрать под дверь, не знаю. Нарисовать хуй на двери. Вроде было ещё приложение, типа файндфейса… Пидорасы, блять. Попадётся мне хоть один, практикующий такую хуйню, — до конца жизни кровью ссать будет. Мне как-то приснился сон, что меня выводят на сцену, под софиты, как львовский Беркут, и все они смотрят на меня. Не только либерахи, вообще все. Просто какие-то незнакомые люди. Разглядывают. Моё лицо на большом экране. Они кричат, чтобы я встал на колени, и я встаю. И даже поднимаю руки. Меня трясёт. Пиздец. Приснится же. — А что такое? Без шлема и дубинки драться уже не тянет? — выдаёт это чмо. Я охуел от его наглости. Протягиваю к нему руку, щипаю его за хиленькое плечо. — Как у тебя получается быть дрищавым и жирным одновременно? — пытаюсь улыбнуться. Но мне становится уже совсем не по себе. Глаза у очкарика страшные. Блять. Нарвался на ебанутого. Мысль про пояс шахида уже не кажется смешной. — Попробуй, — говорю, — принимать тестостерон в таблетках. — Трус, — пищит чмо. — Чего? — это начинает мне надоедать. И тут эта хиленькая ручка хватает со стола стаканчик с кофе и выливает мне на голову, блять! Как будто я школьная терпила, которую гнобят, пока училка не видит! Тут у меня перед глазами красная пелена просто, блять. Я подрываюсь с места, несусь за этим уёбком, забыв про кофе и про всё, блять. — Сука, я убью тебя нахуй! — ору. — Я, блять, тебя захуярю! Спортивная подготовка чмошника была такой же хуёвой, как и внешний вид, как и он сам, весь, блять, какой-то несуразный, всё в нём не так. Но гнался я за ним долго. Даже успел немного устать. Он резко затормозил в какой-то обоссанной подворотне, настолько резко, что я по инерции пробежал дальше. Мы оказались друг напротив друга, и я снова увидел его горящие ненавистью глаза. — Ну и что ты мне сделаешь? — дыша, как подыхающая псина, спрашивает он. — А? Герой? Я хочу что-то сказать, но челюсти как будто сковало льдом. Он подходит ко мне и смачно плюёт мне в лицо. Я так охуеваю, что у меня сам собой открывается рот. — Ты ничтожество и слабак, который прячется за маской и тешит своё эго, раздутое до размеров кафедрального собора, — выговаривает очкарик и плюёт снова. Я молчу. — Все садисты — слабаки, — продолжает он, и я зажмуриваюсь, чтобы не видеть его глаза. Густые слюни летят мне в лицо, попадает даже в рот. На языке становится солёно. — Что ты молчишь? Говори! Поговори со мной! Слышишь?! Поговори со мной! — орёт он и отвешивает мне оплеуху. В ушах зазвенело. Я понимаю, что могу раздавить его черепушку, как тухлое яйцо. Но просто стою и ничего не делаю. Меня бросает в жар. Он хлещет меня по лицу, башка мотается из стороны в сторону. — Народ поднимется, — шепчет очкастый псих, — и сметёт вас, как мусор. Ты будешь висеть на фонаре, как коммунист в Будапеште 56-го года. Ты это понимаешь и потому такое остервенение в твоем садизме, ты знаешь, что твоё время проходит? Пиздец у него винегрет в голове. Какой Будапешт, какие коммунисты, какие фонари, парень, что с тобой? И кто тебе сказал, что именно ты знаешь, чего хочет народ? Мне хочется засмеяться ему в лицо. И одновременно не хочется делать ничего. Я застыл, как соляной столб. Он с ненавистью смотрит на меня сквозь свои иллюминаторы, и всё внутри холодеет. Я поднимаю руку к лицу и вытираю его слюни с горящих исхлёстанных щёк. Молчу. Хватаю воздух ртом. — Молчишь?! — кричит он. — Ты ничего не понимаешь, — язык делается ватным. Он снова плюёт, слюна стекает со лба и виснет на кончике носа, как сопля. Вытираю её рукавом. Его глаза всё ещё горят, и в гневе он кажется прекрасным, не тем слизняком, каким я видел его раньше. Я даже подумал, что неспроста первым ударил именно его. Вокруг было дохуя народу. Почему он? Он сжимает мои щеки и пихает мне в рот свои вонючие пальцы. Что-то орёт. Я не разбираю. Обхватываю их губами и начинаю сосать. Ненавижу себя за то, что делаю, но продолжаю. Потом он резко хватает меня за шею и бьёт кулаком по затылку. Легко перехватываю его тощую ручонку и добела сжимаю пальцы на ней. Я могу просто переломать все его косточки, блять. Я чувствую силу своих мышц. Вижу его руку, похожую на куриную, блять, кость в мусорном ведре. И отпускаю его. Мы заваливаемся в тёмный и не менее обоссанный, чем подворотня, подъезд, поднимаемся на шестой этаж. Я почти бегу, он еле ковыляет, и каждый вздох его превращается в сдавленный хрип. Как будто он вот-вот подохнет. Но как бы не так. Со мной опять эта хуйня. Какой-то паралич. Как тогда, когда эти уроды нехило намяли мне бока. Ну, ничего серьезного, но неприятно. И я как будто сам, блять, это позволил. Мне как будто хотелось, чтобы это продолжалось. — Если бы ты знал, что ты прав, ты бы не молчал! — продолжает орать этот псих. — А ты знаешь, что правда не на твоей стороне. Что ты хуже, чем палачи, которые во власти, хотя бы потому, что ты пёс, ты собака, которой говорят «фас»! Мне хочется сказать «нет». «Ты мыслишь штампами даже сейчас. Вот я не знаю, почему молчу, а ты вдруг знаешь.» «Ты начитался говна в интернете и цитируешь его. Включи мозги. Мир не чёрно-белый. Слышишь, додик?» Но я молчу. «Остановись уже. Ты уже наговорил на 280-ю.» Я вижу его убогую квартирку, постер (кто, кроме херок из нулевых, вешает на стену постеры?), блять, с донатенфюрером Навальным, компьютер (небось ещё ЖЖ ведёт, червяк), забитые книгами шкафы, какие-то дипломы и грамоты, которые я не успеваю рассмотреть, потому что эта крыса толкает меня в спину, и я еле удерживаюсь на ногах. — Вставай на колени! — слышу визгливый дискант чмошника. — На колени, урод! На колени, шавка! Я встаю на колени и молчу. Как в том сне. Кровь стучит в висках. Может это сон? Просто ебанутый сон. Очкарик расстёгивает штаны, кладёт руку мне на затылок и тянет к себе. Но я всё делаю сам. Я беру его хер в рот, и он елозит по языку и щекам. Я давлюсь, кашляю, слюна взбивается, пенится и комками летит вниз, прочь из моего рта. Он пинает меня в грудь. Пытается. Я ставлю блок. Потом убираю. Просто даю ему это сделать. Как больно. Пиздец. Кашляю и тру место удара. Он пинает в лицо. — А раб не хочет свободы, — говорю и улыбаюсь, — хочет своих рабов. Мне смешно. Я кашляю и смеюсь, а он пинает меня ногами в бока. Я могу забить его до смерти. Встать на ноги и одним ударом вырубить эту скелетину. Мне нравится его лицо, когда он пиздит меня. Решительное. Злое. Он реально ненавидит меня, ему даже не надо дополнительно себя накручивать. В его глазах пламя. — А ты, блять, не садист? Вот чё ты сейчас делаешь? — спрашиваю. Он не будет меня слушать. Он садится на меня. Я вижу его сквозь слюни, попавшие в глаза, он пытается содрать с меня одежду, как бешеная псина. Протест — он и есть по сути бешеная псина. Протест ради протеста, как всегда у подобных личностей. — Сука, говори со мной! — орёт он на пределе голосовых связок. Я отворачиваюсь. — СУКА, НЕ МОЛЧИ! ГОВОРИ СО МНОЙ, ТВАРЬ! ПОГОВОРИ СО МНОЙ! ПОГОВОРИ СО МНОЙ! — Не надо, — говорит кто-то моим голосом. Он тыкает меня разбитым носом в ковёр. С лица слетают увесистые капли крови, внося разнообразие в унылый и потёртый ковровый узор. — УРОД, БЛЯДЬ, ТЫ ИЗДЕВАЕШЬСЯ НАДО МНОЙ!!! ПОГОВОРИ СО МНОЙ!!! Я, кстати, хочу сказать, что в Америке у копов есть реально крутые полномочия. Вот я о чём сейчас подумал… Я бы хотел, чтобы нам разрешили сразу стрелять не в воздух, а по ногам. Мы, блять, жизнью рискуем каждый день, а нам говорят стрелять в воздух и тратить драгоценные секунды? Он ударил меня лбом об пол. В глазах поплыло. Сдирает с меня штаны, пытается разорвать рубашку по шву. На моих губах красные пузыри крови. — Прошу, не надо, — шепчет кто-то моим голосом. Я поднимаю колено так, чтобы ему было удобнее снимать с меня штаны. Ворс ковра щекочет лицо. Капли крови густеют и застывают, стягивают кожу. — Мне просто хотелось, — слышу я, — дотронуться до тебя. Пиздец, ты такой красивый. Да что ты? Он слизывает с моего лица собственные слюни и мою кровь. Я кусаю его за язык. Он взвизгивает, как баба. Наваливается на меня. — Ёбаная тварь, ты злобная тварь, — шепелявит очкарик. Блять. Этот додик всёк мне своим ремнём по жопе. Какое, блять, унижение. Это насколько, блять, нужно охуеть… Пиздец. Это пиздец, но у меня от этого встаёт. Я хочу, чтобы он сделал это снова. Он бьёт меня, я вскидываю башку, дёргаюсь. Кровь из носа разлетается. Я оставил на его ковре целый веер кровавых брызг. Как поэтично, ебать его мать. А лучше ебать меня. Выеби меня. Давай уже. Ну же. Слабак. Чмошник. Какой же ты чмошник. Всё ходишь вокруг да около. Выеби меня, блять. Если твой огрызок дорос до такого спецэффекта, блять. Пиздит и пиздит, а делать кто будет? Он въезжает мне в задницу, я тупо открываю рот, на зубах пузырятся красные слюни. Из лёгких разом вышибло воздух. — Блять, вот это ляхи, — с придыханием шепчет он. — Какая охуенная жопа. Какая спина. Пиздец. Ты охуенный. Какие бицепсы. Ты идеальный. Охуеть… С ума сойти. Очкастый маньяк хватает меня под колено, силой сгибает мою ногу и двигает её вверх. Видать, ему так больше нравится. Это должно выглядеть смешно. Мы же с ним, блять, как Том и Джерри. Я могу вбить эту очкастую хуету по пояс в землю и вывернуть наизнанку. Мои жилистые, мускулистые, сильные руки болтаются в такт тому, как меня ебёт какой-то задрот-навальнист. И мне это нравится. Я не хочу, чтобы это заканчивалось. — Не надо, — выдыхаю и сплёвываю, — блять… мне больно… — ПРАВДА?! НЕУЖЕЛИ?! — визжит псих. — ОГО!!! НУ И НУ!!! А МНЕ, НАВЕРНОЕ, ПРИЯТНО БЫЛО, БЛЯДЬ, КОГДА ТЫ МЕНЯ ЧУТЬ НЕ УБИЛ?! Снова становится смешно. Чуть не убил, надо же. Знал бы ты, как чуть не убивают… — ЧТО ТЫ ЛЫБИШЬСЯ?! СКАЖИ МНЕ, ЗА ЧТО?! ЗА ЧТО?! ПОЧЕМУ Я?! ГОВОРИ СО МНОЙ, МРАЗЬ!!! ГОВОРИ СО МНОЙ!!! Он заглядывает мне в лицо. Я смеюсь. Скалю красные зубы. Тогда он хватает меня за задницу и начинает долбить, блять, как отбойный молоток. Я даже дышать не успеваю. Внутри всё наэлектризовано. Я думаю, что мне так хуёво, но так хорошо. Лучше не было никогда. Я чувствую, что кончаю. Мне даёт в голову. Не вижу и не слышу ничего вокруг себя с минуту. Молчу. Сбрасываю задрота с себя, как заебавшее насекомое, вожу рукой по лицу, хочу его вытереть, но в результате только размазываю эту сопливо-кровавую жижу. — Ёбаный гомик, — выплёвываю, — Пидорас, блять. Меня трясёт. Мышцы внизу живота всё ещё сокращаются, я нихуя перед собой не разбираю. Я бью очкарика кулаком в лицо. Придётся ему купить ещё одни очки. Он уворачивается. Пытаюсь хуйнуть его ногой, но мышцы не слушаются. Ору что-то. Мне всё хуёвее и хуёвее. Как будто только начинаю понимать, что произошло. На меня давят стены его уёбищной квартиры. Мне стыдно. — Если ты кому-нибудь распиздишь, — ору, — я убью тебя. Я, блять, не шучу. И безболезненно ты не сдохнешь, блять, я тебе обещаю! Он хватает меня за затылок и вжимает в свою тщедушную грудь. Гладит, как ребёнка. Я чувствую слёзы в уголках глаз. Не плачь, говорит, блядь. Хуила. Издевается. Мало, блять, поиздевался, ещё хочет. Не помню, что с ним было, когда я уходил. Я мог и убить его, наверное. Хотя вряд ли. Это оцепенение с меня сошло, и я просто охуел от того, что случилось. Да что там. Я до сих пор не знаю, что это было. Понимаю, что мне хочется ещё, и тянет блевать от самого себя. Хуй знает, где искать этого пидора — в телеге, в сигнале, не знаю, хоть в жж. Если он жив вообще. Стрёмно идти к нему домой, этого я точно никогда не сделаю. И никому ведь не расскажешь. Только в форме анонимной исповеди. А я нихуя не верю в анонимность в интернете.