Мой акардиальный близнец и его половые проблемы

Владимир Я сижу у подъезда. Кусочки синей краски с лавки остаются на джинсах. Рассматриваю трещинки на асфальте, опустив голову. Настолько сокрушённый и беспомощный, что тянет проблеваться от самого себя. Впрочем, такое желание не покидает меня уже хуй знает сколько. — Соскучился, что ли? — слышу, когда уже потерял счёт времени. Молчу, не поднимая головы. Очкарик — это точно был он — приземляет свою костлявую жопу рядом со мной. — Убивать меня пришёл? — его голос просто сочится ядовитой иронией. Он чем-то стукнул меня по плечу. Поворачиваюсь и вижу бумажный стаканчик из бургер кинга, наполовину наполненный какой-то ссаниной типа кока-колы. Соса-солы, как я её называю. — Я вооружён, — говорит очкарик и ржёт. — У меня стаканчик! — Ты ебанутый? — спрашиваю. — Ты не слышал про историю, когда человека посадили на несколько лет за то, что в омоновскую гниду вроде тебя стаканчик бросил? — Полегче, — вяло огрызаюсь, - Ты уже говорил, что про меня думаешь, мне это абсолютно безразлично. Мне и правда похуй на его мнение, но почему-то неприятно. — Чудовище вида ужасного Схватило гвардейца несчастного, — с выражением зачитал маньяк, — Срывало с него забрало, Стаканом бумажным пытало, Выкручивало ему плечики, Чудовище бесчеловечное! — У тебя не только очки и ебало, у тебя и чувство юмора из застойных семидесятых. Покупаешь ещё, наверное, книжки с анекдотами про тёщу в газетных киосках, читаешь и угараешь, да? Он берёт меня за подбородок и поворачивает лицом к себе. — Зачем ты пришёл? Я понимаю, что у него совсем не крысиный еблет. Снимет очки — совсем как человек будет. — Чтобы ты меня выпорол и выебал, — говорю, и язык тяжелеет, примерзая к нёбу. — А почему? — Потому что я это заслужил, — горло сжимается, отказываясь сглатывать слюну. Кидает в жар. — Молодец какой, — он треплет меня по щеке, как тупорылого ребёнка или собаку. Мы поднимаемся по битым ступенькам в его убогое жилище. — Чувствуешь запах Обамы? — спрашивает. — Чё? — Обама ссыт в подъездах россиян, ты не знал? — Схуяли? — Это же мем. Ты правда не слышал? — Иди ты нахуй со своими мемами. Опять придумали какую-то хуйню... Меня трусит, еле переставляю ноги. Даже этот доходяга меня обогнал. Воровато оглядываюсь, входя в коридор. Замираю в ожидании смеха, унижений. Камеры. Толпы его друзей. Валдиса Пельша. Чего угодно. Я даже не знаю, смогу ли дать им пизды, настолько мне плохо. — Иди сюда, — он обнимает меня и целует в губы. Вздрагиваю от неожиданности. Гладит меня по дрожащим плечам. — Всё-всё… Мы с тобой оба очень сильно погорячились. — Да уж пиздец, — у меня зуб на зуб не попадает. С чего ты вдруг такой добренький, хуила? Что задумал? — Разувайся. — Чё? — Разувайся. В моём доме в ботинках не ходят. — А… Онемевшими пальцами расшнуровываю берцы. — В следующий раз в форме придёшь, — говорит. Снимаю куртку и осматриваюсь, не зная, куда её вешать. — Брось на диван. Пойдём. Обнимает меня, как перебравшую на дискотеке тёлку, которую пацаны ведут в кусты трахать. Смотрю на ковёр: моя кровь не до конца отстирана. Остались ещё бледные пятна. — И что стоишь, как не свой? — его голос мягкий и участливый, что взрывает, блять, мозг — в сочетании с тем, что со мной здесь собираются делать. — Раздевайся. — Всё снимать? — тупо спрашиваю. Сам ненавижу такие вопросы. Их задают не чтобы узнать, что делать, а чтобы потянуть время. Как будто надеются, что ситуация изменится сама собой. И у них не найдут маленький пакетик с мефедроном во внутреннем кармане и не отобьют почки. Ну-ну. — Пока можешь только штаны, если стесняешься, — его ехидный голосок вызывает раздражение и унижает меня ещё больше. Хотя больше, так-то, уже некуда. Расстёгиваю штаны, и мне приносит какое-то извращённое удовольствие думать о том, что я делаю. Он меня не торопит. — Ложись на живот, — говорит ещё ласковее, почти сюсюкаясь, как с младенцем. — Чё такой добрый стал? — губы онемели и еле шевелятся. — Погас огонь революции? — А зачем мне злиться? Я же сейчас оттянусь по полной. Ну да, резонно. — Всегда догадывался, что вы не только садисты, но и мазохисты. Это же две стороны одной медали. Мы с тобой тоже, если задуматься, — две стороны одной медали. А промежуточные звенья между нами — металл между ними. Началось, блять. Философ хуев. Какой ещё металл между ними? Между чем и чем? Сторонами медали? Так это целая медаль получается, нет? Я слышу его шаги и внутри холодеет. Блять. Он бьёт первый раз, и я дёргаюсь, но молчу. Удары неожиданно сильные для его тоненьких ручек. — В армейке я бы должен был кричать «Не ебёт!», — говорю. — Зачем? — не понимает. — А ты чё, не служил? — риторический вопрос. — Я не годен, у меня астма, плоскостопие и гастрит. — Кто бы, блять, сомневался. Но бьёт он правда сильно. Я только успеваю хватать ртом воздух и царапать ладони. То по левому полужопию, то по правому, то поперек обоих. — Блять… Боже… Мне снова в один момент и хорошо, и ужасно. Хочется это прекратить, и хочется, чтобы это продолжалось. Я не знаю. В голове каша, тело безвольное и непослушное, лицо горит. Я понимаю, что вскрикиваю, хочу заткнуться и не позориться окончательно, но что-то сильнее меня. — Всё, — говорит он с отвращением и презрением. Я их заслужил. — Бей ещё, — говорю, в горле першит, язык присыхает к зубам. — Нет. Хватит с тебя. Уши закладывает от стыда, стены и потолок оживают, пульсируют, как живая плоть, душат меня. — Поворачивайся на спину. — А… а как тогда…? — А что, думаешь, дырку тогда не найду? Вот шутник, блять. Краска бросается мне в лицо, перед глазами всё мутится. Неуклюже, как выброшенный на берег кит, поворачиваюсь к нему лицом. Лежать на спине тяжело. Задницу пиздец как саднит. Но мне даже нравится это ощущение. Я, блять, буду его испытывать не меньше недели, каждый раз, когда сяду. — Раздвигай ноги, — говорит. Нависает надо мной. — Слушай, сними очки, а? Они меня пиздец как раздражают, — не удерживаюсь. Он хмыкнул и реально снял их. Так гораздо лучше. — Сделай коррекцию, носи линзы, бля, не знаю… ты разве сам не видишь? Ты в зеркала смотришься иногда хотя бы? Он скатывает мой свитер вверх и заставляет снять его через голову. Больше на мне нет одежды. Не помню, когда последний раз стеснялся раздеваться. Никогда, наверное. Это такая хуйня, я же, блять, не тёлка, чтобы из-за этого загоняться. А сейчас мне становится неприятно. Он запихивает в меня пальцы, я отворачиваюсь и сжимаю зубы. Разглядываю потолок. Люстру. Я воображаю на месте люстры зеркало. Представляю, как вижу всю эту стрёмную картину со стороны, и сердце заходится. Стучит в висках. Он ложится на меня сверху, и его колючий свитер царапает мне грудь. Волны удовольствия тянутся снизу вверх, заставляя глупо открывать рот и всхлипывающе выдыхать, как баба, которая пытается не заплакать. Я чувствую, что и я дрожу и плачу. Пиздец комедия. Он меня ебёт, я постанываю, как блядина, и реву, блять. Охуенно. Я вообще не могу вспомнить себя плачущим в сознательном возрасте. — Ты чего? — очкарик, уже без очков, большим пальцем стирает слёзы с моей щеки и облизывает его. — Мне стыдно, — почти задыхаюсь, тупо повторяю. — Мне стыдно. — А таким, как ты, бывает стыдно? Слёзы вытекают сами, как будто кто-то хуйнул мне в глаза из перцового баллончика. Грудь сдавливает. Он целует меня в губы, и я конвульсивно дёргаюсь, чувствуя, что сейчас кончу. Нижняя челюсть выдвигается вперёд (не хочу представлять, насколько тупо и по-уродски я выгляжу в этот момент), всё тело напрягается. В низ живота бьют мелкие, точечные электрические разряды. Я любил смотреть «Криминальную Россию» в детстве. Там был выпуск про маньяка Сливко, который любил вешать пацанов и смотреть, как они мучаются. Ловлю себя на мысли, что так же сейчас и дёргаюсь. Как эти пацаны. Я ещё тогда задумался, что человек не случайно оказывается маньяком и жертва не случайно оказывается жертвой. Их друг к другу тянет. И ещё тогда знал, что буду работать в милиции. Ловить преступников. Ну и пиздить их, конечно, чтоб знали, суки, кого бояться. SERVE THE PUBLIC TRUST PROTECT THE INNOCENT UPHOLD THE LAW Мне нравилось, как ещё мои задохлики-одноклассники, похожие на червей, боялись меня, тяжелоатлета. Как меня боятся, когда я в форме. Это как наркомания. Хуй знает. Не могу без этого жить. Сижу, все мышцы вибрируют, меня трусит, как старый холодильник. Беру свой свитер, прижимаю к груди, как свежевыебанная жертва изнасилования, которая пытается зачем-то прикрыться. Хотя чего там уже прикрывать... Чувствую себя огромным и неуклюжим на этом жалком диване. И почти ничего не могу сказать. А всё, что говорю, никому не нужно и не интересно. Я чувствую, как все презирают и ненавидят меня. — У тебя имя есть? — спрашивает придурок. — Есть. — Не хочешь назваться? — С какой целью? — отвечаю непроницаемо. — Я хочу знать, как тебя зовут. — Владимир. Чувствую себя нелепым и ненужным. Я люблю быть в форме. Люблю, когда меня боятся. ЭТО ЗНАМЕНУЕТ ТО, ЧТО Я СИЛЬНЕЕ И Я ПОБЕДИТЕЛЬ В девятом классе мне и одному парню, взрослому, почти 20 лет, нравилась одна девка. И когда он спросил, почему она должна быть со мной, я ответил: «Потому что я могу забить тебя до смерти». — Как Путина, — говорит этот идиот. — Ты, блять, только о нём и думаешь? — не удерживаюсь, - Нет, серьёзно? Пиздец. Зомби. И вот такие хотят во власть… — Вот я, блять, за Путина, — говорю, — Да. Я даже могу обосновать. Вы, убогие, ублюдочные, оторванные от реальности прозападные недореволюционеры. В Украине такие, как вы, устроили кровавую баню и скатили страну на уровень банановой республики. А я, блять, горд, что Путин наш президент. И он не допустит такого. Не было бы Путина, и России уже не было бы, ты не понимаешь? Да, у меня льготы, вся хуйня, но это не основная причина и не надо меня в это тыкать. Это вообще мало что значит. — Зомби, — говорит он. Словно читает мои мысли. Хмыкаю. — Нет никакого президента, — нудно продолжает он. — Есть шайка бандитов, узурпировавших власть. За двадцать лет мы не застали ни одних честных выборов. — Да-да, — это начинает меня подбешивать. — На первых же свободных выборах победит обаяшка-донатенфюрер, который распродаст всю технику и вооружение, уничтожит армию и продаст страну пендосам. Не продолжай. Он зачем-то жамкает мою руку. Гладит, затем снова жамкает. Придурок. Меня снова почему-то бросает в краску. — Ты же понимаешь, что ваша жестокость вызывает только ненависть и отторжение, — его голос спокойный, не то что тогда. — И бесконечно это длиться не может. В желудке неприятно царапает холодком. — Вы думаете, что сроки за стаканчики и твиты заставят людей бояться, и это так, но вы не учитываете того, что ненависть и недовольство растут. Любые режимы не бессмертны. Великий Сталин в своё время принял мученическую смерть и никто не пришёл к нему на помощь. Сподвижники Гитлера… — Да-да-да, апелляция к Гитлеру, синоним дискуссионной импотенции. — Хорошо. Ты любишь приплетать Украину, так что думаешь о судьбе Беркута? — Ничего не думаю. Знаю некоторых ребят оттуда, которые работают сейчас здесь. — А со Львовским Беркутом знаешь, что было? Да уж, блять. Знаю. Но не хочу об этом говорить, и потому не отвечаю. — Они стояли на коленях перед разъярённой толпой, и… — Всё, заебал. — Когда полетят не стаканчики, а коктейли Молотова… — Проехали. — Вы сами из себя делаете объект ненависти номер один. И ты это понимаешь, потому что тебя парализует от страха, когда те, кого ты лупишь, смотрят тебе в лицо… —  Это здесь вообще не при чём. — Да ну? — Ну да! Откуда ты вообще это всё знаешь, а? Почему ты вообще говоришь от имени какого-то там гипотетического народа? Я к народу куда ближе, чем ты. — Ты?! — Я. — Ты путаешь немножко. Ты служивый. Знаешь, была такая каста "служивые"... — Пошёл. Нахуй. Утираю пот со лба и понимаю, что всё ещё сжимаю в руках свой свитер. Хватаюсь за него, как утопающий за соломинку. — Меня зовут Максим. Если тебе интересно. — Нет, неинтересно. Я грублю даже не потому, что мне правда неинтересно, а как-то больше машинально. Он трогает меня за лицо. — Ты весь красный. Отворачиваюсь и уныло разглядываю пузыри на линолеуме. — Ой! Смотрите! Неужели обиделся? — Максим мерзко хихикает, — Обиделся на служивого! — Пошёл ты нахуй, — огрызаюсь. Начинаю одеваться, не глядя на него. Блять, так болит жопа, что больно натягивать трусы. Пиздец он мне нахуячил. Сплошной синяк, наверное. — Погоди. Залезь на меня. — Чё? Он садится рядом и хлопает себя по колену. — Залезь на меня. — Ты ебанутый? Я те колени сломаю. — Может, не сломаешь. Залезай. Я снова чувствую себя пиздец большим и неуклюжим. Сажусь ему на колени, отворачивая лицо, чтобы не смотреть напрямую в глаза. Меня это нервирует. Он притискивает меня к себе и гладит. — Ты такой тяжёлый. — И чё мне на это ответить? — меня продолжает нести. Я злюсь. — Ничего, — он как будто не замечает. — Посиди со мной. Начинает болеть шея. Упираюсь подбородком в его острое плечо, чтобы мышцы отдохнули. — Я, мне кажется, всегда об этом мечтал. Найти кого-то типа тебя. — А я — нет, — мне все ещё обидно. — А так и не скажешь, — его снова это смешит. Он продолжает меня гладить, и мне постепенно становится похуй. Расслабляюсь и висну на нём, со злорадством думая о том, как этому дрищу тяжело. Но он не жалуется. — Помнишь про форму? — Помню. — В следующий раз придёшь с ней, окей? — Ну… ладно.