---
Райнхард выбрал надежных людей, способных стремительно мыслить и за мгновения принимать решения, над которыми обычный человек будет думать вечность, но почему-то именно сегодня — почему именно сегодня? — он наблюдал, как все они застыли в самый необходимый момент. Может быть, именно из-за этого Кирхайс никогда не очнется — да, из-за этого, а вовсе не потому, что в нем проделали две дыры, нет, об этом Райнхард думать не может. Как не может думать о том, что потеря крови привела к поражению некогда блестящего мозга. — Мне… — почти произносит Оберштайн; он всегда заканчивает то, что начинает говорить, и никогда присутствие императора не могло смутить, но сейчас даже он умолкает — таким взглядом смотрит на него Райнхард. — Не вздумай говорить, что тебе жаль, — предупреждает он, и в зале становится так тихо, что слышно каждый вдох. — Это ваша вина, — у Райнхарда, кажется, нет в этом никаких сомнений. — Лучшие люди галактики медлили, когда я просил их действовать. Вы ждали, пока он истечет кровью, не так ли? Это «не так ли» причиняет Миттермайеру смутную боль, как если бы Райнхард напрямую обвинил его в злом умысле; но он ведь знал, что Вольфганг никогда бы не допустил… что он никогда бы сознательно не причинил вред… Ведь Райнхард не мог так быстро сойти с ума от горя? — Мы полагали, вы в отчаянии… и не отдаете себе отчет… — вырывается у него, но он замолкает так же быстро, как Оберштайн. Потому что, разумеется, Райнхард в отчаянии. И отчаяние никогда не мешало ему сохранять трезвость ума. — Я приказываю немедленно позвать меня, если он очнется в мое отсутствие, — говорит Райнхард уже почти спокойно. — Независимо от того, чем я занят. Никакое дело не должно дать вам повод полагать, что это указание можно отложить. Но Миттермайер догадывается, что в этом приказе нет особенного смысла. Не только потому, что Кирхайс, вероятно, никогда уже не очнется. Потому, что Райнхард определенно не собирается оставлять медицинский отсек даже по самой уважительной причине. Даже если будет решаться судьба тысяч жизней, судьба Рейха, судьба всей галактики, — он попытается решить ее у постели Кирхайса, будто тот — как всегда — сможет дать ему очередной бесценный совет.---
Он никогда не питал иллюзий о том, что значит иметь почти бесконечную власть. Даже будучи маленьким мальчиком, он не желал власти лишь для того, чтобы делать все, что душе угодно. Зачем мне власть, если я не могу позволить себе такую малость? Он смеялся над такими мыслями. Власть дается не для развлечения, это неясно лишь полному кретину, но сейчас он не против использовать ее, злоупотребить совсем немного, чтобы его оставили в покое. Конечно, это невозможно. Он прочитывает что-то с экрана, заботливо поднесенного кем-то прямо к его носу, и ему очень хочется, чтобы Кирхайс, как всегда осторожно, заглянул через его плечо и… ничего не сказал. Он очень редко советовал что-то вслух. Райнхард понимал его и без слов, вот только — и он осознает это слишком поздно — в последнее время он, может быть, понимал его чуть меньше, а еще вернее — не слишком хотел понимать. Он знает, что это никак не связано с тем, что случилось, и одновременно он знает, что невидимых связей гораздо больше, чем явных. — Я должен буду извиниться, когда ты очнешься, — говорит он вслух и немедленно получает ответ: — Боюсь, он не очнется, адмирал. Райнхард помнил, что Оберштайн все еще был рядом. Он помнил это еще мгновение назад, а потом забыл. Почему тот до сих пор рядом? Разве имеется сейчас какая-то необходимость в его присутствии; или же с некоторых пор эта необходимость определяется самим Оберштайном? Это следует прекратить. — Боитесь? — переспрашивает Райнхард. — Боитесь… — он почти смеется. — Вам не идут такие формальности. Что ж, не бойтесь, Оберштайн. Не бойтесь и займитесь своими обязанностями. Тот выходит, не забыв поклониться — но так коротко, что это скорее походит на кивок; даже Кирхайс кланялся ему гораздо ниже, хотя Райнхард просил его не делать этого вовсе. Тот упорствовал — ради сохранения субординации, надо полагать, — чтобы никто не счел его фаворитом, хотя это все равно было слишком ясно. Как можно позволять кланяться тому, с кем знаком так давно, кто роднее брата — все равно что заставлять свою правую руку поклоняться левой. Он сам должен кланяться ему и стоять перед ним на коленях, он должен благодарить его, разбивая об пол лоб. Он непременно поступит именно так, когда… Но Оберштайн сказал… Райнхард не собирается слушать его. Советы Оберштайна, может быть, иногда бывали полезны — или даже почти всегда, но сейчас он не имел права открывать рот, и он почти готов приказать зашить этот рот, если тот еще раз откроется и скажет, что Кирхайса уже не спасти, что он останется лежать в вечном полусне. Он берет Зигфрида за руку, и эта рука лежит в его пальцах такая недвижимая, что, кажется, нет никакой надежды, что она однажды потеплеет и сожмет его ладонь в ответ. Оберштайн, должно быть, не ошибается в этом, он почти никогда не ошибается, и Райнхард ненавидит его за это и одновременно именно поэтому так доверяет ему. Лицо Кирхайса кажется совершенно спокойным — но не так, как бывает у глубоко спящих людей, оно почти неживое, едва напоминающее любимое лицо Райнхарда, то и дело всплывающее в его памяти; и мерный гул приборов напоминает о том, что тот не может дышать, это насос наполняет его легкие. Анна-Роза не простит его за то, что случилось. Даже если Райнхард не мог предотвратить это, она скажет, что мог, — и будет права.---
Лицо Миттермайера преисполнено такого искреннего сочувствия, что Райнхарду хочется немедленно отослать его прочь. Иногда даже Оберштайн с его ледяным взглядом искусственных глаз кажется ему более предпочтительным собеседником. По крайней мере, он не смотрел на лежавшего Зигфрида с таким ужасом, будто тот уже превратился в комок гниющей плоти. — Прошло три недели, — говорит Вольфганг очень осторожно, зная, что вызовет этими словами злость — конечно, именно так и происходит. Райнхард приподнимается и падает обратно в кресло, будто у него нет сил. У него и вправду нет сил, пусть целыми днями он почти не вставал с места. Целыми днями наблюдать за неподвижным телом было поразительно утомительно. — Я теряюсь в догадках о том, что именно вы хотите мне этим сказать. — Возможно… будет лучше заниматься государственными делами в другом месте, более подходящем… — Это место мне великолепно подходит. Даже Оберштайн больше не гонит меня отсюда, а он умеет убеждать гораздо лучше. — Райнхард… — Миттермайер шагает вперед; в его глазах такая решимость, с которой, наверное, он принимал самые важные решения, командуя в бою. — Я знаю, что вас могут оскорбить такие слова, и все же я решаюсь их произнести, потому что считаю себя другом и, как друг, хочу предупредить… Полагаю, у Оберштайна есть свои причины позволять вам оставаться здесь, сколько вздумается, — слово «позволять» заставляет Райнхарда мрачно поднять бровь, однако же он молчит. — Полагаю… он желает, чтобы ваше горе было постоянным. Чтобы вид дорогого человека на грани смерти привел вас в отчаяние, вложил вам в голову некоторые мысли… которые не могли бы родиться у вас в обычное время. — Думаешь, у него получится так легко запудрить мне мозги? У него уже получается, мог бы сказать Миттермайер, но не говорит. Когда он уходит, Райнхард долго смотрит на Зигфрида, будто ожидая, что тот поднимется и сядет в постели, улыбнется и скажет, что Райнхард должен довериться своему сердцу. Он всегда говорил так, будто довериться сердцу было подходящей формулировкой для решения судьбы всего мира. Не исключено, что он всегда был прав в этом. Райнхард наклоняется и смотрит в это неузнаваемое лицо, страшное в своей неподвижности; стоит едва слышный писк — его сердце еще бьется, но живо ли оно еще на самом деле, может ли и дальше подсказывать или превратилось в пустой мотор — как, впрочем, у большинства живущих в мире людей? Интересно, понимал ли Кирхайс, говоря «слушай свое сердце», что этими словами он буквальным образом просил Райнхарда слушать его самого, его, Зигфрида, ведь он и был… Писк нарастает, и Райнхарду почти кажется, что его желание сбудется, и что-то переменится, и разорвется пелена однообразного тихого страдания. Но ничего не случается; звук затихает и возвращается к прежнему неразборчивому гудению, и Райнхард вспоминает, что так было уже не раз, и каждый раз он надеялся немного меньше. Случайные всплески мозговой активности. Слишком слабые для того, чтобы перерасти во что-то большее. Райнхард жмурит уставшие глаза и пытается слушать свое сердце, но оно приказывает ему лишь ненавидеть и мстить. Кирхайс ошибался, вернее — думал о нем лучше, чем стоило. Оказывается, даже Зигфрид умел ошибаться, приписывая Райнхарду слишком много доброты. Откуда взяться доброте у будущего кайзера? Это оксюморон. Кирхайс хотел, может быть, чтобы Райнхард стал первым благородным кайзером в мире — не благодушно добрым идиотом, но умным в своем великодушии. Да, он определенно ошибался в том, что это возможно. Наверное, сказалась слабость к другу детства. И одновременно Райнхард начинает думать, что Миттермайер был прав в своих опасениях.---
Кажется, даже Ройенталь с его вечно непроницаемым лицом выглядит удивленным, когда Райнхард объявляется в общем зале. Миттермайер настороженно хмурится — и не зря, чутье не подводит его в ожидании чего-то опасного. Райнхард прочищает горло и старается не смотреть на Оберштайна — тот выглядит таким отвлеченным, будто не знает, что собирается произойти. — Мы начнем операцию, — говорит Райнхард. Все молчат, потому что знают, о чем именно он пытается сообщить, и одновременно — потому что надеются, что ошиблись, и если не произнести это вслух, то опасность минует. Но Райнхард берет на себя эту тяжесть. — Ту самую, которую мы планировали уже давно. И которую мы отложили уже не раз. Ему кажется, что в этот миг даже Оберштайн выдал себя случайным движением. Миттермайер же даже не заботится о том, чтобы себя не выдать. — Мы уже обсуждали… это принесет большие потери, — неожиданным образом вмешивается Ройенталь, и Миттермайер смотрит на него почти с благодарностью. — С обеих сторон. — Но с одной — больше, — возражает Райнхард. — Гораздо больше, — и, конечно, он имеет в виду не Рейх. — Но… наши солдаты… — Миттермайер делает какое-то отчаянное движение, призванное описать все, что он не может высказать простыми словами. — Погибнет слишком много. Райнхард вспоминает неподвижное лицо Кирхайса и думает, что погибло уже слишком много. Даже если на самом деле тот еще дышит, это уже ничего не значит. Может быть, стоило… стоило… Ведь он не может сидеть рядом с ним до конца своей жизни. Этого Анна-Роза ему точно не простит. Да и он сам себе — ни за что. — Думаете, если бы у нашего противника был такой шанс, он бы им не воспользовался? — Райнхард понимает, что зря задал этот вопрос, потому что на него имеется вполне очевидный ответ, и он заключается в том, что Ян никогда не любил излишние жертвы. Но излишние совершенно не обязательно значит бессмысленные. — Вижу, вы хотите ответить «нет». Но подумайте над тем, что, может быть, именно это не позволит Союзу победить. Если мы будем так осторожны, то война будет длиться столетиями, и в конечном счете жертв будет гораздо больше. Он с удовольствием хватается за эту душеспасительную мысль и держит ее так крепко, будто собирался перетягивать канат, и на той стороне стоит Кирхайс, и Кирхайс, даже почти ушедший в небытие, все еще в тысячу раз сильнее — как всегда был.---
Райнхарду кажется, что у него укоризненный вид; уже не такой пустой и бесконечно покойный, каким был все эти месяцы, как будто тот уже все знал, все слышал, все чувствовал и теперь злился оттого, что не мог предотвратить намеревавшуюся катастрофу. — Жертв будет меньше. В конечном счете… — говорит ему Райнхард, чувствуя неудержимое желание оправдаться, и потом — злость за это бессмысленное оправдание перед почти трупом, потом — застывающий в жилах ужас оттого, что он назвал своего Зигфрида трупом. Ведь он уже думает так — и что будет дальше? — Если война закончится, больше никто не будет умирать в открытом пространстве. Только на своих планетах, довольные и потерявшие память в глубокой старости. Ты ведь этого хотел? К сожалению, ни одному их них этого не суждено. Впрочем, на самом деле Райнхард об этом не сожалеет. — Кирхайс, я всегда буду тебя любить. И никогда не забуду, что ты сделал для меня. Ему не становится легче от этих слов. Ничто не облегчит боль того, что он собирается сделать. В конце концов, вот одно из немногих мнимых преимуществ его власти — никто не сможет осудить его, как преступника. Если бы здесь был Миттермайер… он наверняка попытался бы отстрелить ему руку, даже если бы за это полагалась смертная казнь. Он откажется понимать, что смерть может быть избавлением. Ройенталь — он, наверное, понял бы. А ведь, казалось, еще совсем недавно он сорвал голос, умоляя его спасти. Они о многом успели поговорить с Кирхайсом, но подобного — подобного они не обсуждали. Когда ты молод и хочешь объединить вселенную, то обычно не думаешь о том, что делать, если один из вас вдруг превратится в живого мертвеца. Райнхард говорит себе, что Зигфрид не желал бы такой жизни. Может быть, это права, но главная истина в том, что сам Райнхард больше не может жить так. Если Кирхайс останется в таком положении еще на годы, то и он застрянет на годы рядом с ним, не сможет покинуть это жалкое тело без разума — не возить же его всегда вместе с собой? Хватит с него горьких воспоминаний о том, как они были счастливы раньше. Если все будет идти, как сейчас, он сойдет с ума — уже начал. Он больше не может проливать слез. Больше не может все время казаться несчастным, страдающим муками совести — не таким должен быть правитель в глазах своих подданных. Он старается запомнить это лицо. Не на десятки лет — он не проживет столько, ему хватит гораздо меньше, так что воспоминания не сотрутся со временем, останутся такими же отчётливыми, как вчерашний день. Еще недавно он кричал о том, что Кирхайс не может умереть — но, очевидно, он имел в виду от любой руки, кроме его собственной. Райнхард никогда не имел слишком глубоких медицинских познаний, но его ума вполне достаточно, чтобы понять, как отключить систему жизнеобеспечения одним движением пальца.