---
— Объясните еще раз, — всему Рейху, наверное, нужно отметить эту дату в календаре, потому что не было другого дня, в который Райнхард фон Лоэнграмм попросил бы объяснить ему что-либо еще раз. — Кирхайс еще жив. Почему он еще жив? — Я думал, вы догадались… вы знали, прежде чем отключить систему жизнеобеспечения… что она ему не нужна. Райнхард прикрывает глаза. Почему-то сейчас он не в силах признаться, что он этого не знал — и дело, конечно, не в свидетелях, а в нем самом. Он должен быть счастлив, но счастье почему-то так и не приходит. — На самом деле… оказывается, в каком-то смысле вы его спасли, — стоящий перед ним бедняга заикается и трясется от страха, и Райнхард никак не пытается вмешаться — ему нет до этого дела. — Я не знаю, кто… не знаю, кто мог вмешаться в процесс, но… оказалось… Райнхард делает нетерпеливый жест и наконец получает ясный ответ: — Система, которую вы отключили, подавала не кислород для искусственного дыхания, но также и снотворное, и, кроме того, мы нашли следы нервно-паралитического яда, — на лице говорящего полностью оправданный страх того, что Райнхард вот-вот казнит всю команду врачей, допустивших саботаж. Он, разумеется, может — но не будет; сейчас ему куда интереснее совсем другое. — Прикажите казнить Оберштайна, — говорит он как бы между прочим и видит, как вытягиваются чужие лица, неужели никто так и не понял очевидного? Кроме, может быть, Миттермайера — да и то не до конца. Он желает, чтобы вы были в отчаянии. Что ж, в этом он точно был прав. Сколько, Оберштайн полагал, ему следовало ждать? Сколько он собирался поддерживать эту грань жизни и смерти, чтобы прошло достаточно времени? Достаточно времени для чего именно? Рассчитывал ли он на целые годы, спустя которые Кирхайс в конце концов бы тихо ушел, медленно отравленный? — Вы совершите ошибку, если устраните меня, — разумеется, последние слова Оберштайна могли быть только такими. — Я нужен вам, чтобы… Райнхард предпочитает не узнавать, для чего именно. Оказывается, Оберштайн тоже способен совершать неисправимые промахи. Вторым таким промахом было заявить при свидетелях, что будущий кайзер империи нуждался в нем, чтобы править. Первым было превратить Кирхайса в полумертвую куклу, призванную напоминать Райнхарду о необходимости самых жестоких мер для окончания войны, жертв ради предотвращения еще больших жертв.---
Зигфрид приходит в себя уже через несколько дней. Это хороший знак, говорят Райнхарду, это значит, что поражение не так непоправимо, и он быстро восстановится от ежедневного отравления. Он полусидит и даже будто бы улыбался, и Ранйхард чувствует себя таким счастливым, что может, наверное, взлететь, если бы его не тянул вниз камень, привязанный к шее. Этим камнем была мысль о том, что еще совсем недавно он собирался убить Кирхайса своими руками, отринув всякую надежду увидеть его по-настоящему живым. И пусть его попытка убить обернулась тем, что на самом деле он его спас. Это ничего не значит, потому что совпадения не могут ничего значить, и важен только мотив. — Привет, — говорит он неловко и садится рядом; глаза Зигфрида напряженно следят за ним, как будто он знает… но он не может знать, верно? Райнхарда бросает в холодный пот, когда он думает о том, что Кирхайс мог почувствовать, мог слышать во время своего беспамятства больше, чем могло показаться. — Как… как ты?.. Кирхайс прочищает горло и шепчет что-то похожее на «я рад, что ты жив», вот только это едва ли похоже на человеческие слова. Райнхард надеется, что что-то попало ему в горло, или голос просто осип от слишком долго молчания. Чуть позже Райнхард узнает, что, может быть, заикание не пройдет. Он мог бы не обращать внимания на такую незначительную мелочь, считать ее приемлемой ценой за то, что Кирхайс остался жив… если был бы уверен, что все ограничивалось этой самой мелочью. Потеря крови привела к повреждению мозга — так ему сказали в тот день? И оно наверняка усугубилось многими днями вынужденного полусна. Что из этого подействовало сильнее? И как именно подействовало, и подействовало ли вообще? Кирхайс быстро восстанавливается и спустя неделю кажется ему почти здоровым, только лишь бледнее обычного и с накрепко перевязанной шеей, так что не повернуть головы. — Ты что-нибудь помнишь? — спрашивает его Райнхард скорее желая проверить его память, нежели из праздного интереса. Зигфрид согласно кивает. — Да, я помню, что произошло, — он даже говорит уже все лучше и лучше; Райнхарду нужно радоваться, что все дурное наконец-то проходит, но что-то до сих пор мешает ему. Кажется, это что-то имеет форму тени Оберштайна. — Ты помнишь, что… мы любили друг друга? — это Райнхард почему-то не может удержать в себе. Кирхайс долго хмурится, будто понятия не имеет ни о чем подобном, а потом отвечает очень осторожно: — Ты говоришь в прошедшем времени… Мне казалось, мы любим друг друга до сих пор, но, очевидно, случилось что-то, чего я действительно не помню. И Райнхард не знает, что ответить, ведь на самом деле ничего не случилось, и одновременно именно это и произошло: пустота длиной в несколько месяцев, дыра в их жизнях, которую, кажется, теперь не так уж легко залатать. — Все так, — наконец говорит он. — Я лишь думал… боялся, что ты забыл, вот почему я сказал так, — он рассеянно гладит его по руке, перебирает дрожащие пальцы. Раньше пальцы Кирхайса никогда не дрожали — ни от страха, ни от усталости, ни от вожделения. Райнхард пытается не смотреть на эти пальцы, пытается своими руками остановить их дрожь, но у него ничего не выходит. Эта дрожь лишний раз напоминает ему слова его мозг поврежден. Что, если все дело не только в этих едва заметных признаках? Что, если его блестящий ум тоже притуплен отныне? К кому Райнхард будет обращаться за советом? Может быть, он зря казнил Оберштайна? Эта мысль бросает его в холодный пот — не страх содеянного, но страх того, что он начинает сомневаться. — Ты что-то скрываешь, Райнхард. Тебя что-то тяготит, — Кирхайс пытается заглянуть в его лицо, а тот не отворачивается, но и не смотрит в ответ. — Расскажи мне. Очевидно, я все-таки что-то пропустил. — Я собирался тебя убить, — говорит Райнхард. Оказалось, произнести это неожиданно просто. — Я знаю, — вдруг отвечает Кирхайс. — Ты не желал, чтобы я многие годы был только телом без разума. Я не утверждаю, что сделал бы для тебя то же самое, но, по крайней мере, я могу… могу тебя понять. Я тебя не виню, — отчего-то Райнхард не может отделаться от мысли, что ему было бы легче, если бы Зигфрид его винил. — Но дело не только в этом. Скажи мне, что еще не так. Райнхарду кажется, что за эти несколько месяцев он изменился слишком сильно, однако он по-прежнему не может соврать Кирхайсу; он уже умеет не соглашаться с ним, но лгать — пока еще нет. — Я начал операцию, которую мы обсуждали не раз, и против которой ты так яростно выступал, — в этом признаваться почему-то гораздо сложнее. Кирхайс смотрит на него в упор своими ясными синими глазами. У человека не в здравом уме, наверное, не может быть таких ясных глаз. — Ты отменишь ее, — говорит он очень легко. — Уже слишком поздно, — это звучит так, будто Райнхард сокрушается, поэтому он добавляет: — Нет, я не могу ее отменить, — и снова на него обрушивается всеподавляющее желание оправдать себя: — Я много думал об этом, Кирхайс. И очень много считал. И я знаю, что конечные жертвы… — Ты ничего не можешь знать о конечных жертвах, — по своим меркам Кирхайс сейчас чрезвычайно резок, хотя одновременно он все еще совершенно спокоен. — Даже такой превосходный стратег, как ты, не может просчитать все до самого конца. Ты можешь только предполагать, в то время как все твои жертвы не обернутся в будущем меньшей кровью. Они лишь обернутся еще большими жертвами. — Но и ты не можешь этого знать, — Райнхард тоже резок, но только резок по-своему, так что его тон совсем не дружелюбный. Кирхайс проводит подрагивающей рукой по волосам и замечает взгляд Райнхарда, прикованный к этой руке. — В том-то и дело — никто этого не знает, но ты… — он смотрит на свою руку, как на чужую. — Я знаю, о чем ты думаешь. — Что я уже не тот, что прежде, и меня можно не слушать. Что я теперь сам не знаю, что говорю. Ты можешь жалеть меня, можешь быть благодарным, можешь даже продолжать любить, но слушать моих советов? Нет, это вовсе не обязательно теперь. — Это совсем не так, — говорит Райнхард, но Зигфрид только склоняет голову, будто бы принимая свое поражение. Он до сих пор видит Райнхарда насквозь, и это лишний раз доказывает, что ничего не изменилось. И одновременно изменилось все. — Пожалуйста, не делай этого, — Кирхайс больше не советует, он умоляет, и у Райнхарда разрывается сердце. Но он не может обратить все вспять. Адмиралы не сворачивают операцию на середине из-за того, что их любовники, едва восстав из мертвых, просят о таком одолжении. Кирхайс должен знать это. Они ведь договорились об этом давным-давно, они с самого детства решили, что Райнхард должен будет прийти к тому, что он имеет сейчас — и дальше, гораздо дальше. Неужели Зигфрид попытается помешать ему сейчас? Но он не сможет, не сможет ему помешать. Райнхарду кажется, что черная тень касается его сердца, и ему вдруг становится холодно. — Я бы не сделал этого, если бы пришлось выбирать сейчас, в эту самую минуту, — продолжает Райнхард и сам уже не знает точно, лжет ли он или нет. — Но клянусь, уже слишком поздно. Если сейчас я издам противоположный приказ, мне не стать кайзером. И кроме того… — он самым бессовестным образом пытается воззвать к вечному стремлению Кирхайса сберечь как можно человеческих жизней. — И кроме того, первые жертвы уже пали. Они не могут быть напрасными. Он видит в ясных глазах Зигфрида туман. Сожалеет ли тот о чужих смертях или о том, что Райнхард обманывает его, обманывает так ужасно? — Я знаю, что на самом деле ты можешь, — негромко говорит он. — Я также помню, что однажды мы с тобой договорились, что ты станешь совсем другим правителем, не похожим на всех предыдущих. Я помню это очень отчетливо. Вопреки тому, что ты думаешь о моих способностях теперь. Или во что ты хочешь верить. Райнхард тоже помнит это очень хорошо. Он молчит и, наверное, впервые хочет покинуть палату Кирхайса несмотря на то, что до этого столько дней отказывался из нее выходить. Зигфрид знает и это тоже и поэтому говорит: — Прости. Я устал, — и медленно откидывается назад, слегка отворачивая лицо. Он никогда прежде не прятал лицо от Райнхарда.---
Когда в следующий раз Райнхард не застает его в палате, то пугается на одно долгое мгновение, будто поверив в то, что его жестокие слова могли в самом деле убить друга. — Почему ты не сказал, что тебе разрешили уйти? — спрашивает он, когда находит Кирхайса в кабинете; тот сидит, опираясь локтями на стол и рассматривая что-то на планшете — очевидно, хронику последних событий. — Я думал, ты… Он замолчал, не договорив: я думал, ты сразу придешь ко мне. — Мне показалось, ты сейчас желал бы побыть один. Райнхард думает, что на самом деле желал быть один гораздо чаще, чем могло показаться, но Кирхайс всегда приходил, осторожно был рядом, пока Райнхард не начинал понимать, что одному ему гораздо тяжелее, чем с ним. Но в этот раз он не пришел — значит, был обижен? Был расстроен? Или разочарован — вот правильное слово. Но почему это случилось так быстро? Раньше он никогда бы не оставил Райнхарда так быстро, он бы попытался все изменить, он дал бы ему шанс — пусть не второй, но даже сотый. Кирхайс, наверное, уже совсем не тот человек, что прежде, подобно тому, как и сам Райнхард, должно быть, изменился так сильно, что Зигфрид едва ли смог его узнать. — Я посмотрел материалы последней операции, — говорит тот, и планшет едва ли не выпадает из его ослабевших рук. Ты снова мне солгал, говоря, что нельзя обратить все вспять. Ты все твердил мне о жертвах, которые я пытаюсь сделать бессмысленными, ты… знал, что это, возможно, заставит меня отступит, ты воспользовался тем, что я ничего не знал и опирался лишь на твои слова, которым я привык доверять, — Райнхард ждет, пока Кирхайс закричит, но тот, напротив, говорит все тише, а потом и вовсе умолкает, откинувшись на спинку кресла. Райнхарду очень хочется сесть напротив, улыбнуться и обсудить все как в старые добрые времена, но в это реку, кажется, больше нельзя войти. — Между тем, — вновь продолжает Кирхайс, — решение было. Оно было еще несколько дней назад, которые мы упустили. Я прямо сейчас могу предложить как минимум два равнозначных варианта, которыми можно было воспользоваться, чтобы отозвать войска и заодно извлечь из этого отступления некоторую выгоду. — Я не знал этого, — произносит Райнхард. К счастью, у него нет свидетелей, и никто не узнает, что адмирал мог чего-то не знать. Он вдруг понимает, что, кажется, в этот раз говорит правду. Но Кирхайс, знающий его лучше него самого, качает головой: — Ты знал. Не мог не видеть очевидного. Но я думаю, что ты не хладнокровно отказался от этих маневров. Ты предпочел их не заметить. Ты обманул и себя тоже, убеждая, что уже ничего нельзя исправить, потому что не хотел поворачивать назад. Райнхард думает, что это тоже, наверное, чистая правда. — Зря ты приказал казнить Оберштайна, — наконец, заключает Кирхайс, и Райнхард больше не может этого выносить; он сжимает его так крепко, будто от этого напрямую зависит, будут ли они вместе и дальше, будут ли хоть когда-нибудь счастливы, будет ли хоть что-то как прежде. Кирхайс обнимает его в ответ, и это дарит надежду. Перед глазами Райнхарда его свежий еще шрам на шее, след глубокой раны. Потеря крови… поражение мозга… Он пытается не выдать себя, но Кирхайс все еще единственный человек в мире, перед которым он не умеет скрывать. — Не говори так. Он причинил тебе вред. Пусть не своими руками. Он пользовался тобой… заставил меня… — его мысли путаются, пока не остается только одна: Миттермайер был прав. И вторая мысль: но это уже неважно. — Что ж, у него всего лишь были свои представления о правильном. И они… совпали с твоими, — Райнхарду больно слышать такое — насколько же больно такое говорить? — К сожалению, я опоздал. Пусть у меня были на то уважительные причины, — его рука дергается, словно он хочет прикоснуться к шее. — И все-таки я опоздал. И теперь я в самом деле понимаю, почему ты хотел меня убить. У Райнхарда в горле так сухо, что он не может выдавить ни слова. Ведь Кирхайс уже сказал, что простил его, что понимает, почему ему пришлось это сделать. Зигфрид хмурится, словно от боли. — По-твоему, я способен убить тебя? После того, что ты сделал для меня? — но ведь он сделал это, пусть прикрываясь благими намерениями. Они оба знают это слишком хорошо. — Конечно, нет, — рука Кирхайса лежит на его щеке, и Райнхард замечает, что она уже совсем не дрожит, и голос Зигфрида, пусть тих и печален, но тверд, как прежде; и его чертова проницательность тоже на месте, но только куда подевались снисхождение и вера? — Но обстоятельства так сложились, что это стало возможно. Скажи мне, пожалел ли ты хоть раз, что все обернулось совсем иначе, и я вернулся? — У Райнхарда дергается рот и что-то обжигает глаза, но он молчит. — Впрочем, я не хотел тебя ранить этим вопросом. Мне лишь жаль, что я остался мертв для тебя. Он отнимает руку, и Райнхард чувствует себя таким одиноким, каким никогда не был, и беззащитным, словно только что покинул утробу матери. Если бы Оберштайн увидел его сейчас… Мысли об этом переплетаются со словами ты зря приказал казнить его, и Райнхарду кажется, что у него начинает кружиться голова. — Я сделал бы снова то, что сделал. Но лучше бы я умер тогда, и мое тело запустили бы в капсуле в открытый космос. И ты бы не загнал себя в угол, и я… не наблюдал бы, как ты разрушаешь все, что мы пытались создать. Райнхард вспоминает лужу крови и свои пальцы, погруженные в нее, — это, наверное, были пальцы совсем другого человека, и он пытался спасти другого человека, но не сумел, и теперь, наверное, те странные люди оба уже мертвы.