Серые камни в зелёной траве

Когда небо над твоей головой, Легко ли ты скажешь, кто убил тебя, и кто спас? БГ

      — … поверили мы ему, ясное дело, зря. Мальчишка, конечно, привёл нас к выходу из ущелья, да только тот оказался заминирован по самое не могу. Мальчишка, смешно, я сам тогда был его старше лет на пять, а ощущал себя взрослым … Так вот, подходим мы, а там скалы так… и вот так. Командир всё-таки почуял неладное, у хороших командиров на такое особое чутье, да только было уже поздно. Они повыскакивали на дальние скалы, как шельмы, раскраска эта на лицах, юбки клетчатые, орут по-кассахски, нихуя непонятно, но явно обидно. Мы, конечно, вскинули автоматы, командир орёт: «Назад, ёбы! Засада!». А противник вдруг дружно поворачивается спиной и юбки задирает и голыми жопами трясёт. Психическая атака, всё как по учебнику. Пацан вдруг как рванул вбок, за камень… и я за ним, на верёвке-то. А у командира башню сорвало напрочь, как он эти задницы увидел, и не только у него…       Все воспоминания смешались, слепились в единый ком, не разобрать, что было в каком порядке и было ли.       Отчетливее всего почему-то врезалось в память лицо пленного — сросшиеся густые брови, насмешливые и злые, совершенно бешеные глаза («Кусается, блядь, как волчонок!»). Росские и британские слова он нещадно коверкал, добавляя гортанные горские звуки в самые неожиданные места, отчего родные ругательства звучали причудливо и дико, как древние заклинания.       — Что ты тут наплёл, ёба? У нас тут не кружок рукоделия, — Акровский только плечами пожал, разглядывая тщательно, с любовью к искусству и экспериментам, упакованного пленника.       — Извини, командир, машинально. Портовое детство, рыбацкие сети…       — Бордели портовые, ага, — все они заржали, и это тоже в памяти засело острым крючком, потому что было смешно.       — Натурально, юбки, не шучу! Клетчатые, шерстяные, в складку, тут широкий кожаный ремень и на нем висит все, типа разгрузка, а сверху армейская куртка. И гольфы. И армейские ботинки. Картина маслом, портрет аборигена, блядь. Местные шотландские горцы всегда в пледы заворачивались, но они-то наматывали поверх штанов, как разумные северные люди. И кассахи-то, говорят, сперва под них маскировались, а потом как-то до голых жоп додумались. Нет, ну воображение будоражит, разумеется…       Потом тоже было смешно. И он не сразу понял, что это истерика, шок, хотя в учебке говорили, что так бывает. Лежал, придавленный чужим телом, жёсткие чужие же волосы лезли в лицо, голова разрывалась болью, а перед глазами плыли пятна. Время от времени пятна складывались во что-то конкретное, но совершенно абсурдное вроде человеческой ноги отдельно от всего остального. И он лежал и смеялся, прижимаясь щекой к влажному мху, комкая в ладони лиловый вереск.       А потом услышал, как матерится Акровский.        — Я сперва решил, что я умер. Да нет, ничего не смутило, говорю же — шок. В каком-то смысле, конечно, прав был, шансы выжить у нас с командиром были меньше, чем нулевые — потому и выжили. Если ты обречён, то страх уходит, и всё уходит вообще. Один чистый азарт. Дикая охота, как есть. Да, тоже фольклор… мрачная сказка, кстати, вполне в вашем духе, с грешными душами…       Быть мёртвым оказалось легко и весело. Смерть списала всё, больше никаких обязательств, приказы и устав потеряли над ними свою власть.       Они собрали все человеческие ошметки, какие смогли. Куча искорёженного мяса и грязных рваных тряпок больше не имела ничего общего с людьми, которые ещё вчера ржали в голос над их разговором. И всё-таки они завалили останки сверху камнями и содранным дёрном. Акровский тщательно спрятал снятые личные жетоны — и это было последнее, что он сделал по инструкции.       Из ущелья они вышли, не прячась.       Ствол в руках был горячим, это он тоже помнил, и ощущение тяжести, и отдача в мускулах, словно металлическая штука, плюющаяся смертью, была продолжением его тела.       Соций замотал ему глаза последним чистым бинтом — шершавая стерильная марля пахла приятно пахла чистотой, но быстро пропиталась его потом и пылью. И кровью из ссадины на лбу, которая зудела и чесалась.       Ночью они всё ещё были на ногах.       — …а хер знает почему, но мы были словно заговоренные. В первый день никого из нас даже не зацепило ни разу. Мы чудом каким-то прошли между двумя лагерями по чужой территории, пару раз ввязались в перестрелку… я тогда и понял, что все двоится и плывёт, а на слух стрелять нормально, если приноровиться, это и не совсем на слух, просто жопой чуешь, где… это только кажется, что проще, если не видишь — слышишь-то всё равно, крики, хрип, много всяких звуков… но я же говорил — нам в принципе было похер. Мы и до этого-то их ведь за людей не очень считали.       — Похоже на церковь, — сказал Акровский. — Старая, заброшенная, но крыша есть, нормально.       В темноте он не видел вообще ничего, пришлось верить на слово. Они ввалились внутрь и устроились на жестком каменном полу: от скамей остались трухлявые обломки. У сухпайка не было вкуса, но так и положено, если ты покойник. И завалились спать, спина к спине, вытянув ноющие ноги.       Пленный мальчишка-кассах в его сне ухмылялся и задирал клетчатую юбку связанными руками. Юбка была целая, без пятен крови, и это почему-то было неправильно, но он не мог сообразить, почему.       — Я всё понимаю, рядовой, — Акровский рядом недовольно завозился, однако отодвигаться от теплого тела в промозглую темноту не торопился. — Но ты бы хоть отвернулся что ли, ёба, елозишь по мне своим стояком.       — Прости, командир, — виноватым голосом сказал он. — Сон приснился.       — Сон, бля, — Акровский фыркнул. — Стар-рший отр-ряд, ёба…       — Портовые бордели, ага, — отозвался он. — А последним, что я видел ясно, командир, была голая жопа.       — Так и стоит перед глазами? — Акровский заржал.       — Это, может, психическая травма на всю жизнь теперь, — он всё-таки повернулся спиной, но Акровский тут же прижался сзади и положил руку на его бедро.       — Надо помочь твоей травме, рядовой, — хриплым шёпотом сказал командир на ухо, расстёгивая ремень на его штанах и обхватывая ладонью напряжённый член.       — Ну спасибо, командир, — таким же шёпотом отозвался он, толкаясь в эту широкую ладонь, с отчаянием и тайным облегчением.       Перед глазами снова появилось юное лицо со сросшимися бровями, но Акровский провел рукой сверху вниз, сжал, погладил — и все посторонние видения развеялись, растворились во влажном воздухе, остались только ощущения и острое болезненное желание с еле заметным горчащим привкусом вины.       — Церкви там красивые, конечно. Жаль, что разрушенные. И вот вроде каменная кладка грубая, серая, но резьба или окно круглое, розетка, а в ней — разноцветные стекла, синие, красные, жёлтые… свет внутри такой, что хоть плачь, особенно на рассвете или закате. Мы как-то заночевали в такой заброшенной церквушке, в темноте-то не видно нихера, ну развалюха, голые стены. А потом солнце взошло… До сих пор жалею, что не мог тогда рассмотреть, только цветные пятна помню и охуенное это ощущение… радости и удивления. Да, мерзость, кровь и смерть, а над ними витражи — вы видите тут противоречие или закономерность, Юр Саввович?