Anthem For The Broken

      Всё происходящее между ними больше похоже на какую-то игру. Правил в ней нет никаких, кроме одного: довести до обрыва, до той невидимой, но ощутимой границы, за которой раскрывается бездна. А вот что там, в ней…       Кэйа хитро щурится. Дилюк сверлит его тяжёлым, колким взглядом, и даже все те метры, лёгшие между ними свободным, псевдобезопасным пространством, не умаляют этого голода, что зарождается в чёрных зрачках. Алая радужка сверкает.       Кэйа чувствует вкус победы на губах, когда пробегается по ним кончиком языка.       Сладко. И немного остро. С пикантным оттенком гари, лёгкой пылью пепла. Всё, как он любит.       На самом деле, он не планирует ничего. Просто так всё складывается, что взгляд Дилюка задевает каждый тонкий ремешок через грудь и вокруг бёдер. Кэйа чувствует себя в новой портупее хорошо, ему комфортно. Как будто частицы него были раскиданы вокруг, а искусная кожаная перевязь помогает держаться, быть на ощупь твёрдым. Быть цельным, настоящим.       Ткань под ремешками сглаживает любое натирание, прячет чувствительную кожу, слишком непривыкшую к прикосновениям и воздействиям грубых сбруй. Потягивая вино из бордо, он думает о том, останутся ли следы после одного дня ношения этой искусной красоты.       А закрыв глаза, воссоздаёт в голове рисунок, сформированный плетением: чёрные росчерки треугольниками на груди, соединёнными на самом солнышке, тугой обхват сразу под, чтобы кольцом опоясывать грудную клетку. Кэйа неосознанно держит спину прямой, прижимает лопатки, оберегая их от натирания, от непривычного давления.       Ремешки на животе подчёркивают, насколько его талия тонкая, но не могут скрыть того, что она не женская. Кэйа красивый молодой человек, но он не хрупкий, не слабый, не нуждается в защите, в какой-то крепкой руке, способной укрыть его от чего бы то ни было.       Но вопреки этому ему нравится чувствовать чужие горячие ладони поверх одежды, то, как они сжимают его талию, стискивают мышцы и нажимают на поджатый живот, поддерживая или удерживая. Как изучают рельеф мышц под смуглой кожей, когда забираются глубже, в сокровенное и кричащее о чуткой чувствительности мурашками и томной дрожью.       О том, что сбруя на нём, говорят только слабые намёки под накидкой, поверх белой блузки. А вот о точном наличии уже откровенно говорят ремни вокруг бёдер, сцепленные кольцами на внешней стороне и уходящие назад, к ещё одному кольцу на пояснице, между двумя ямочками, видными только когда он без одежды и в манящем прогибе.       Дилюк, конечно же, видит. Он знает. И если жителям Монда нет дела до эпатажного капитана, то даже короткий взгляд одного конкретного, оставившего его, но вернувшегося к нему, ощущается пламенем по коже.       Кэйа делает вид, что не замечает его. Но ничего не может поделать с тем, как его собственные глаза темнеют, стоит встретиться с чужими. От огня, бегущего в жилах демона, самому Кэйе не по себе, нехорошо, но так сладко, что даже вино в его бокале кажется безвкусным.       Ему ничего не нужно делать. Прогуливаясь по улицам города и его окрестностям, он знает, что нужной цели уже добился. От предвкушения кончики пальцев зудят, и когда предсказуемо нападают слаймы, он без труда отбивается. Лишь краем сознания отмечает, что даже они становятся от раза в раз сильнее, опаснее, более жестокими. Происходит что-то, что вынуждает природу защищаться подобным образом, некое вмешательство, на которое стоит обратить внимание.       Он думает о том, что вслед за слаймами могут появиться более могущественные создания, рождённые для того, чтобы защищать самое важное. У природы нет выбора, а у людей он есть, но они делают неправильный.       Время не стоит на месте. Появление новых изобретений, неизвестных доселе механизмов, привезённых из Ли Юэ и других мест их необъятного мира, не могут никак не влиять на окружающую среду. Экология капитана кавалерии должна волновать в последнюю очередь, но он понимает, что с последствиями разбираться придётся и ему тоже.       Он смотрит на поселения хиличурлов, на обнищавшие месторождения руды, на следы от битв на скалах, выжженную траву, оборванные бутоны цветов и голые ветви яблонь, и всё это складывается в картину столь печальную. Но также он осознаёт простое: невозможно никак иначе. Каждое существо за свою жизнь борется, и они, люди, делают это тоже.       Виды вымирают один за другим, но на их месте появляются новые. И пока их изучают, пока всем им есть, что есть, пока они более-менее уживаются все, всё хорошо.       Всё это отвлекает его от ощущения портупеи на теле. Она лёгкая, не стесняет движений, и чем меньше он фиксируется на ней, тем незаметнее она становится. Она не мешает ему драться, не сковывает, когда он пользуется своими способностями. Не давит на уязвимые места, стоит ему наклониться или сесть, лишь слегка напоминает о себе трением по лопаткам и по внутренней стороне бёдер.       Прикосновение кажется ему интимным. Не тем, что кричит о принадлежности, о верности, о запрете, но тем, что намекает, спокойно напоминает о том, что он уже чей-то. Что пусть о любви в комнате, где он один на один с другим человеком, не говорится, но имеется в виду.       Только когда этот самый человек вжимает его в стену одним мощным толчком, выбивающим воздух из лёгких, когда он ощущает давление более сильное на места, которые до этого задевались лишь мельком, мысли покидают его голову. Ни слаймы, ни поселения хиличурлов, ни истощённые месторождения руды больше не волнуют его. Существуют лишь чужие губы, жёстко прижимающиеся к его собственным, и ладони, стягивающие крепкой хваткой ремни на спине.       От давления на грудь Кэйа слабо стонет Дилюку в рот, но выбраться не пытается. Не пытается оттолкнуть — доверяет, позволяет ему. Подставляется сам, выгибает шею, выставляя самое уязвимое, и низко мычит от первого же прикосновения горячего языка к тонкой коже на пульсе.       Глаза цвета вина смотрят на него впритык — кажется, что светятся демоническим пламенем. Кэйа не говорит о том, что готов сгореть в нём. Не говорит, что хочет этого. Но не скрывает, не обманывает ни его, ни себя. Он готов.       — Играл со мной весь день, — доносится до него низким, будоражащим голосом. Мурашки колют кожу изнутри, вонзаются в нервные окончания и сосуды острючими иглами. — Разве это не вызывающе, капитан кавалерии, разгуливать по городу в подобном виде?       Слова отпечатываются на коже короткими выдохами, слабой щекоткой. В другой ситуации могли бы вызвать стыд, да только Кэйа растягивает губы в ленивой улыбке, откидывается спиной на стену закрытой таверны и тут же чувствует плотность чуть сместившихся ремней.       Пальцы Дилюка касаются места между лопатками, уязвимой неприкрытости, слишком откровенной незащищённости. Давят костяшками в мякоть мышц, окруживших гибкий, крепкий позвоночник; дразнят своим присутствием, напоминая о том, что могут сделать.       А Кэйа хочет. Хочет эти пальцы у себя на коже, во рту, внутри, доводящими до исступления, до той стадии, когда мысли всё равно что вязкий кисель, густая субстанция, не дающая дышать. Хочет властности, остро граничащей с вожделением и трепетом. Потерять себя, забыться.       Хочет.       И алые глаза в ответ сверкают с тем же желанием. Кэйа прекрасно знает, чего Дилюк жаждет, и оба они разделяют одно и то же. То самое, что не контролируется, что контролировать вовсе не хочется.       — Но ведь это ты мне дал, — Кэйа посмеивается, расслабленный, доверчивый. — А что, уже не можете держать себя в руках, мистер Дилюк? — подливает масла в огонь, но делает это искусно. Слабая манипуляция, нужная, чтобы подтолкнуть к действиям, толчок в спину, чтобы был ближе. Щипок, чтобы очнулся, чтобы понял, что не спит.       Дилюк опасно щурит глаза, расслабляет пальцы, отпуская сбрую. Без давления на грудь и вокруг рёбер внезапно легко и непривычно, Кэйа чуть не валится с ног. Лишь опершись на стену, удерживается, а затем чувствует, как чужое колено протискивается между бёдрами.       — Не хочу, — опасно-спокойно поправляют его. Кэйа слабо, едва слышно смеётся, запрокинув голову. А затем, вновь нащупав чужой взгляд своим, накрывает бледную щёку ладонью и оглаживает скулу подушечкой большого пальца.       — И что вы хотите со мной сделать? — мурлычет, продолжая играть. И ему позволяют это. Одобряют каждое сказанное слово, подбадривают, слегка натягивая ремни, чтобы надавили на чувствительное место в промежности.       Дилюк не касается напрямую, но и этого хватает, чтобы нервные окончания в теле Альбериха воспели.       — А что ты хочешь, чтобы я с тобой сделал? — всё так же низко; отзывается в глубинах вибрацией, ощутимой щекоткой. Кэйа коротко сглатывает, быстро облизывается и улыбается. Он не хочет проигрывать, первым сдаваться, и ему видно, что Дилюк не против поддаться в этот раз. Он проигрывает, но делает это спокойно, с честью, без подсечек и тычков. До возбуждающего достойно.       Кэйа расслабляется и прижимается к его бедру пахом, практически садится на него и проезжается вперёд. Ему видно, как ярко Дилюк реагирует на это: задерживает дыхание, но затем выдыхает тяжело и сдержанно. Это опасно. От напряжения его пальцы крепче сжимают ремень, дёргают сильнее, более явно давя на связки между ногами.       — Чтобы заставили стонать, — внезапно низко урчит Кэйа и приближается, почти вжимается в нос старшего своим. — Чтобы умолял вас, — зарывается ледяными ладонями старшему под китель, оглаживает грудь, дразня соски через ткань рубашки, переводит их затем на низ живота. — Чтобы я помнил только ваше имя, мистер Дилюк.       Он хочет этого — отдать власть в руки единственного человека, которому не стыдно, которому не жалко, которому не страшно. Однажды Кэйа сам его предал, и, может, во всём виновато это самое чувство, расколовшее случившимся предательством землю между ними в непроходимую полосу.       Но времени прошло достаточно, и пусть Дилюк не говорит об этом вслух, но показывает, что простил. Зла в нём больше нет, на него уж точно, хоть он не может понять причин и мотивов до сих пор.       Даже несмотря на это, Кэйа чувствует, что должен. Чувствует, что, даже стоя прямо, будучи выше на каких-то жалких пару сантиметров, преклоняет перед наследником Рагнвиндров голову. Что не принадлежит ему, но может. А возможно, даже хочет.       Дилюк властен, но бережлив, не причиняет непоправимого вреда. И Кэйю душит лишь якобы, не по-настоящему; слегка придушивает, обвив ладонью горло с легко прощупываемой трахеей. Кэйа не боится, не рассматривает, как угрозу, но сглатывает всё равно и рот открывает послушно.       Поцелуй обжигает где-то намного глубже, жалит ядом, жжёт ранки на губах, потрескавшиеся корочки. Медь оседает на языке призрачным привкусом — Кэйа облизывается и резко выдыхает. Ему так вкусно, он любит это, хоть и не говорит об этом.       Дилюк садится на край кровати и закидывает ногу на ногу, но не пытается скрыть возбуждения. Здесь, в стенах комнаты, что они иногда делят меж собой, на двоих, можно всё. И быть уязвимым, говорить вещи, которые нельзя сказать на людях, смотреть с преданностью, приравненной к любви. К чему-то, что похоже на неё.       Этого нет между ними, но Кэйа чувствует её в каждом движении, в каждом прикосновении. Дилюк его бережёт, но делает это по-своему, оберегает опасным дремлющим зверем, не упускающим ничего из виду.       И когда он говорит:       — Раздевайся, — Кэйа слушает(ся) его, запускает пальцы в застёжки и ремешки, разоблачаясь перед демоном, будто на ритуальном столе лежит жертвой для него же. Знает, что никто не вцепится ему в глотку, не вырвет сердце из груди голыми пальцами.       Накидка опадает к ногам сброшенными крыльями. Сбруя — обе её части — оказывается там же, в мягкой куче тканей, вместе с ремнём, шипастым ошейником и перчатками. Без стягивающей между пальцами по перепонкам кожи непривычно, всё кажется слишком текстурным, слишком настоящим. А сняв сапоги, Кэйа ступает по полу прямиком к Дилюку — босые ступни не издают ни звука, лишь слегка скрипят старые половицы под здоровым весом.       Дилюк накрывает ладонями его бёдра, скользит по бокам пальцами, с каким-то немым трепетом оглаживает мышцы там, где они напряжены. Играет с чувствительностью, окутывает гусиной кожей, натягивает нервные окончания умело и правильно, так, как Кэйа, слишком отзывчивый, любит.       Склонив голову к плечу, он наблюдает за тем, как Дилюк рассматривает его, как обводит кончиками пальцев следы от портупеи там, где они уже проступили от наиболее явного трения. Сглаживает неприятный зуд на внутренней части бёдер, в укромном местечке, где залегли чувственные изгибы паховой области. Прослеживает плавные дуги следов по внешней стороне, вокруг талии, по грудной клетке, чуть ниже грудных мышц.       Его прикосновения приятные, в то же время успокаивающие, но Кэйа знает, что это всё обманчиво. Знает, что дальше всё не будет таким невинным, что хищник изучает вверенные ему территории, практически обнюхивает, едва не вылизывает.       Он зарывается в огненные волосы ладонями, наслаждается текстурой прохладных прядей. Они такие гладкие между его пальцами — он пропускает их снова и снова, расчёсывая, распускает хвост, пуская волны пламени по крепким Дилюковым плечам. Он помнит это чувство, с которым они соприкасались с его кожей, когда Дилюк седлал его, когда брал его.       От приятных воспоминаний в паху становится ещё горячее. Мерное горение желания постепенно усиливается, превращается в искрящее.       Дилюк хмыкает и мажет по коже рядом с соском подушечкой пальца, обозначая вполне понятные намерения.       — Думаю, нам чего-то не хватает, — задумчиво говорит он, и тон его голоса делает Кэйю готовым вообще на всё. В нём нет команды, нет приказа, но есть что-то такое, чему хочется отдаться.       — Чего же? — сглотнув, он поддерживает игру, и улыбка сама растягивается по губам, когда Дилюк слабо потирается макушкой о его пальцы. Его чудесные волосы перегружают мягкостью и гладкостью чувствительные рецепторы на самых кончиках пальцев Кэйи, и он чуть сгребает тугие пряди в кулак. Дилюк прикрывает глаза, наслаждаясь, но не акцентируя внимание на этом.       — Надень её.       Кэйа прослеживает его взгляд до кучи одежды, и ему становится понятно, о чём речь, как только он видит кольцо, скрепляющее ремни. Без лишних слов он идёт к ней, поднимает портупею и возвращается с лукавой улыбкой.       — Поможете мне, мистер Дилюк?       И Дилюк помогает. Они стоят друг напротив друга, и пальцы Рагнвиндра касаются так, будто гладят лепестки, трепетно и ласково, но без чёткой окраски. Будто случайно. Мажут ногтями по чувствительным местам, расчерчивают старые следы, уже расцветающие на смуглой коже. Кэйа в его руках чувствует себя прекрасным и желанным, самым нужным.       Нет в этих странных отношениях никакой романтики, даже язык не поворачивается называть это отношениями. Кэйа не думает об этом, да и не горит желанием менять что-то, добиваться статуса, обретать ясность. Даже если они делают это просто потому, что хотят снять напряжение, ему без разницы — он спокоен, его всё устраивает.       Его доверчивость может стоить ему жизни, он понимает. Поэтому Дилюк единственный такой, поэтому только ему он позволяет целовать себя, только ему разрешает следовать по пути искусственной кожи поверх его настоящей, давя на неё, чтобы он помнил расположение портупеи как можно дольше.       Ремешки верхней оказываются не на лопатках, а на груди, как раз поверх сосков. Кэйа прикусывает нижнюю губу, понимая, зачем это сделано; понимая, почему портупея надета задом наперёд. Он смиряется с этим, с тем, что этой ночью вполне законно сможет забыть собственное имя, кажущееся фальшивым, как и вся его жизнь.       — Хочу завязать тебе глаза, — шепчет Дилюк, мягко прикоснувшись к его виску щекой. Она у него прохладная, а несмотря на худобу, всё равно мягкая. Кэйа склоняет голову, слабо потирается в ответ и кивает.       — Хорошо.       — Ты не против?       Кэйа улыбается, щуря глаза. Эта молчаливая забота, о которой нельзя говорить, становится слишком явной, когда двери закрываются за ними двумя.       — Не бойтесь, мистер Дилюк, — дразнится он, играя голосом так, будто смычок ласкает струны, — я не рассыплюсь. Вы обо мне хорошо позаботитесь.       И это правда. Красная ткань тугим узлом фиксируется у Кэйи на затылке, слегка затягивая волосы, но Дилюк, будто чувствуя это, поправляет их. И распускает, коротко массирует кожу головы, слегка царапает ногтями. Кэйа погружается в алую темноту так, как не погружается в воду, и ощущений внезапно становится много.       Покрывало под лопатками мягкое, приятное на ощупь и пахнет горными травами и лесными ягодами. Сладость оседает на языке, крутится на самом кончике. Он вытаскивает его, пробегается по губам и шумно выдыхает, как только чувствует натяжение ремней там, где они касаются сосков. От этого простого прикосновения он выгибается в пояснице, не в силах себя контролировать, и цепляется пальцами за складки покрывала. В паху становится ещё жарче.       Дилюк не говорит ни слова. Совершенно молча, он оглаживает его тело, царапает кожу на рёбрах, выпирающих, возможно, чуть больше, чем нужно. Расчерчивает ногтями вдоль пресса, обводит кончиками пальцев пупок и щекочет под ним. От ремешка, перетягивающего живот, Кэйа как будто задыхается; ему кажется, что его держат, но он любит это ощущение. Любит, когда контроля нет в его руках.       Он послушно открывает рот, стоит чужим пальцам коснуться нижней губы, принимает две подушечки на язык и всасывает дальше, причмокивая. Дилюк вводит пальцы глубже, по основание, давит на подбородок большим, придавливает язык. Кэйа открывает рот снова, задыхаясь, и держит себя открытым, пока Дилюк вылизывает его язык своим — так грязно, так развратно, до сладкого горячо. От этого пульсация обнимает низ живота Кэйи, и он поджимает его с дрожащим выдохом, робко отвечая на незамысловатую ласку.       Рука демона скользит по груди и животу, давит, щекочет и внезапно больно щипает, но тут же заглаживает ноющее местечко. А затем пальцы сжимают сосок, и Кэйа выгибается дугой, разводит ноги шире и задыхается снова. Ему хорошо, и импульсы, бегущие по телу вниз от манипуляций с чувствительной зоной, распаляют его, кипятят кровь в венах. Воздух становится тяжёлым и густым, застревает в глотке тугим комом; капитан давится.       Дилюк отпускает его рот, позволяя ему дышать свободнее. Но тут же накрывает горло открытым ртом, давит языком на кадык, играет с пульсом, разгоняя его до невыносимых скоростей. Это жарко, жарко, так жарко... Кэйа цепляется за бёдра Дилюка, расположившегося между его собственными, и стонет громче от того, как сильно тот вдруг давит в самый пах, толкается в нежную кожу мошонки, грубо задевает шов под ней ширинкой.       Мокрые пальцы порхают по головке члена, стоящего уже так крепко, что пальцы на ногах поджимаются. Кэйа извивается от ласки, дрожит от напряжения. Дилюк внезапно усмехается, тычется носом под подбородком и щекочет двубрюшную дыханием. Альберих судорожно сглатывает, но сам не понимает, то ли от такой разоблачающей близости, за которой ничего не скрыть, то ли от того, что это он — тот, кто не может спрятаться.       Портупея дразнит соски каждый раз, когда он двигается, но, когда он тянется её поправить, Дилюк перехватывает его руки и зажимает их у него над головой. Кэйа слишком легко может представить, как именно Рагнвиндр нависает над ним, как разметались его волосы — он чувствует их, как они щекочут его обнажённую грудь и живот прохладными, шёлковыми кончиками.       — Посмотри на себя, — бормочет Дилюк с затаённым в голосе восхищением. От наслаждения, делающего его тембр урчащим, похожим на скрытый рык, Кэйа чуть не теряет сознание. Ему кажется, мир за закрытыми веками двоится, троится, трещит по швам.       — Не могу, — на грани слышимости выдыхает он. От чувства, с которым Дилюк накрывает его собой, он жмётся к чужому телу ближе, выгибается сильнее, льнёт крепче. Ему хочется больше контакта, больше ощущений. Вся его кожа зудит от того, как ему хочется этих прикосновений.       Дилюк прикусывает мочку, заставляя вздрогнуть сильнее. Кэйа толкается в его пах своим, наверняка пачкая предэякулятом ткань рубашки.       — Ты такой развратный, — ложится сверху, словно покрывалом, каждое бархатистое слово, напитанное неожиданной нежностью на пару с властностью и жаждой обладать. — Такой распалённый. Мокрый, — от того, как он стискивает его член, Кэйа едва не поскуливает. Его бёдра дрожат, портупея натирает кожу между ними более явно из-за того, что своими ёрзаниями он её сместил. — А вот здесь, — Дилюк касается пальцами, смоченными в природной смазке Кэйи, местечка под мошонкой, там, где он наиболее чувствителен и уязвим, — такой жаждущий…       Волна шёлка опускается на него, а от того, как скользит, оглаживая изгибы и рельефы, по телу сверху вниз, Кэйа мечется, не зная, куда деться. Вцепившись в постельное пальцами, он не находит ответы на свои вопросы. Даже закусив губу посильнее, всё равно скулит. А когда Дилюк мажет по головке мокрым языком, вскидывает таз и хнычет.       Успокаивающе зашипев, Дилюк касается губами его бедра, выцеловывает дорожку прямо под ремнём, чуть его сместив. Просунув руку ему под ногу, он аккуратно закидывает её себе на плечо и проводит языком по красному следу на сгибе, прикусывает кожу рядом, вырывая из его рта резкий выдох.       Слишком чувствительный, Кэйа теряется в своих ощущениях, задыхается в избытке кислорода, остро нуждаясь в ещё большем количестве прикосновений. Ему мало, мало, мало, и нужно больше, нужно всё, нужно до самого предела. Член кажется ему таким тяжёлым.       Словно читая мысли, а может, просто хорошо его зная, Дилюк обнимает ствол пальцами и без всяких церемоний берёт головку в рот. Дальше не опускается, лишь кружит языком вокруг верхушки, тычется кончиком в щель и щекочет её, доводит до пика, напрягая язык, чередуя нежность с жёсткостью. Кэйе от этого сносит башню, и стонет он не просто — стонет имя, которое им обоим хорошо знакомо.       Он чувствует, что близко. Пульсация в животе усиливается, ускоряется, концентрируется в самой верхушке. Дилюк мажет по ней же зубами, где-то там, где боль сладко сплетается с удовольствием, доводит до обрыва и вроде толкает туда, но не даёт лететь. Не даёт кончить. Удерживает оргазм пальцами, пытает наслаждением, вырывая из груди стон за стоном.       — Дай мне, — Кэйа срывается в мольбы, не стесняясь этого, даже не задумываясь о том, что это стыдно и недостойно капитана Ордо — здесь и сейчас это не имеет значения, ранги остались за дверьми, — дай мне, дай мне!       — Ещё рано, — шелестит по коже тихим выдохом, похожим на перелистывание страниц в ночи. Кэйа хнычет громче, дрожа всем телом. А потом задыхается снова: вокруг члена обвивается другое, не пальцы, что-то более грубое, не такое ласковое. Этого достаточно, чтобы он не кончил, и от этого же обидно, но и сладко одновременно.       Кэйа теряется в ощущениях. Ему кажется, он плывёт в бурном потоке наслаждения и мучений, напарывается на камни, но не испытывает боли из-за этого — ледяная вода тут же зацеловывает раны.       У воды Дилюковы губы, и Кэйа им подставляется, раскрываясь.       Пальцы внутри ощущаются правильно до адских чертей. Дилюк жмёт ими ровно туда, куда нужно, двигает, протаскивая костяшки по чувствительным стенкам, и разводит ножницами. От чувства открытости Кэйа хватает ртом воздух, подмахивает бёдрами и вздрагивает, стоит каплям смазки упасть ему на живот. Он так сильно течёт, но совершенно не чувствует себя грязным или вульгарным. Его возвели в культ, сделали особенным, и в нём нет какой-либо неприязни к себе в этот момент. В момент, когда он не принадлежит себе сам.       Дилюк вылизывает его ствол, обводит вены языком и целует кожу в местах, кажущихся ему самыми вкусными. Пальцы свободной руки путешествуют по груди, порхают по животу, обвивают соски в около-грубой ласке. Натёртые, они уже набухшие и чувствительные.       Кэйа чувствует, как от сверхчувствительности у него бегут слёзы, пропитывающие ленту на глазах. Ему так хорошо, что он хочет петь и плакать.       Дилюк видит — он знает это. Прекрасно знает его пределы и умело своими знаниями пользуется, уповает на доверие, которое ему оказывают, без страха и сожалений.       — Чего ты хочешь? — Он касается губами его губ, покусывает нижнюю и слегка оттягивает, а затем целует глубоко и жёстко, ворует дыхание, как делают это сирены, топящие моряков. А Кэйа отдаётся ему, разводит ноги шире и притягивает к себе, несмело касается его, ещё одетого, но уже с расстёгнутыми брюками, и ныряет ладонью внутрь.       От поцелуя кружится голова, он не может ни ответить, ни вдохнуть, но на грани чувствительности ловит пульс в чужом члене, жар тела, прижимающегося к его собственному. Мысли растворяются в окутывающей пустоте, и единственное, что остаётся, это:       — Тебя, кончить, прошу, пожалуйста, Дилюк… — и то задушенное и сдавленное, сквозь тяжесть пальцев на горле, сквозь движения языка во рту, сквозь всхлипы и стоны, бесконтрольно срывающиеся с губ.       Дилюк берёт его пальцами, давит на узел нервов со знанием дела, вынуждая его вскинуть бёдра и заскулить всё же от пытки. Портупея в этот раз стягивает, лишает свободы, превращается в узду, в оковы, в петлю на шее, в которую он добровольно влез. Дилюк ныряет ладонью ему под спину, пробегается по позвоночнику и внезапно грубо стягивает сбрую, больно мажет ремнями по соскам, заставляя выть.       Кэйа отчаянно хочет только кончить в этот момент. Он чувствует, как по члену течёт, но это так далеко от оргазма, маячащего на самой периферии, это так далеко от того, что ему нужно.       — Ты кончишь, — обещает Дилюк и мажет по его губам своими, лишь обозначая невинный поцелуй, но не даря его по-настоящему, — от моего члена. Я тебя доведу.       "Я уже тобой доведённый", — вертится на самом языке, но не успевает сорваться — прерывается надорванным стоном. Перебивается да, пожалуйста! и умоляю!, смешавшимися звуками и интонациями — и то по слогам, едва понятно, мешаниной звуков.       А потом Дилюк оказывается внутри полностью. Кэйа содрогается и сжимает его бёдрами, жадный и отчаянный, но желанный ничуть не меньше.       Отдаваться Дилюку это всегда как-то так: бешено, сносит крышу, в острой нехватке кислорода и с переизбытком чувств. Одетый или обнажённый, Кэйа чувствует себя перед ним голым в независимости от этого, потому что от Дилюка невозможно скрыть, когда хорошо, а когда плохо. Любая правда окажется у него в протянутой ладони, как только он её захочет. Умелый манипулятор, он играет у Кэйи на нервах, как самый искусный бард на струнах арфы, а капитан, его жертва, звучит так, как ему нужно, и так, как нужно ему самому.       Отдаваться Дилюку это всегда волнительно и правильно. Это всегда о силе, с которой тот его берёт, всегда о власти, которую демонстрирует, привыкший быть главным. О жажде, скрытой под белой кожей, за алыми глазами. О готовности дать всё, что есть, лишь бы было хорошо — Кэйа готов кричать, настолько ему замечательно.       Дилюк берёт его без жалости, не размениваясь на нежности. Целует открытые плечи, обнажённую грудь и горло, кусает ключицы и преследует пульс, стоит лишь запрокинуть голову. Стягивает ремни туже, возводя в степень наслаждение с мучением, мешает самый жгучий коктейль, на который подсаживаешься. А когда ремни съезжают, накрывает соски поочерёдно голодным ртом, мучает языком и терзает зубами, сосёт с такой силой, что Кэйа готов кончить даже несмотря на самодельное кольцо на члене.       Он такой твёрдый, и мышцы прохода сжимают Дилюка жадно и отчаянно. Он не осознаёт ничего, фиксирует моментами, погружёнными в темноту, острое удовольствие: зубы на коже, ногти, вонзившиеся в ягодицы, член глубоко внутри, давящий на простату с каждым движением, — и так без конца. Пытка без остановки, любовь до безумия, до лютого беспамятства, в котором не существует имени Кэйи, есть только Дилюково. Самое верное.       — Умоляю, — Кэйа, кажется, раздирает ему спину ногтями, сдирает кожу, рвёт её в клочья, но Дилюк разрешает ему это; двигается сильнее, глубже, быстрее, грубее, берёт властно и правильно, так, как Кэйа любит, так, что он не может соображать. — …Люк! Прошу, прошу! Пожалуйста!       Слёзы сами бегут по вискам, путаются в волосах, щекочут кожу, пока Кэйа задыхается в рыданиях. Он хочет ещё, ненасытный, ему мало, и в то же время уже запредельно много, больше некуда. Дилюк берёт его, Дилюк дерёт его, Дилюк обладает им, как своей собственностью, и это всё, о чём Кэйа может думать, когда внимание его сконцентрировано лишь на скольжении члена глубоко у него внутри, на рельефах ствола, проникающего с каждым толчком, кажется, ещё глубже.       Дилюк давит кончиком пальца на растянутый проход, грубо очерчивает полукруг.       — Просишь — что?       Кэйа запрокидывает голову и раскрывает рот в немом крике; слюна течёт из уголков по щекам. Пошло и грязно, развратно, но ему плевать — он абсолютно разбит, он испорчен, он такой грешник.       Подмахивая навстречу движениям, он хочет Дилюка ещё глубже в себе, ещё больше, всего полностью. Несмотря на кольцо, Дилюк выжимает из его члена всё, что может, влажно хлюпает кулаком по мокрой головке, по скользкому стволу, дразнит чувствительную уздечку у самого основания головки.       От желания кончить сознание трещит разбитым зеркалом, готовым осыпаться под ноги острыми осколками, и этого достаточно, чтобы сойти с ума, но больше всего Кэйе хочется не этого.       Ему хочется Дилюка похоронить промеж своих рёбер, поселить в кишках, чтобы чувствовать его там, когда слишком одиноко, но гордость не даёт идти первым — таковы правила странной игры. Хочется обладать им ответно, вживить в себя, сшить тугими нитями, грубыми стежками. Сделать его своим.       Но вопреки всему:       — Дилюк! — молитва — и та не для всех. В тёмной ночи она кажется единственной верной.       Демон пытает не тело, но душу, терзает клыками и рвёт в клочки когтями. Кэйа раскрывает ему объятия и вплетает в волосы пальцы, словно цветы, стискивает в кулаке пряди и оттягивает голову назад. К обнажившемуся горлу прижимается раскрытым ртом и кусает несдержанно, так, как ему хочется, без запретов и одёргиваний. Дилюк шумно выдыхает, низко рычит и толкается сильнее.       И в момент, когда кольцо исчезает с члена, Кэйа кончает.       От интенсивности ощущений теряет голову, выгибается и стискивает конечностями сильное тело, продолжающее брать его, толкаться в него, трахать его. Густые капли семени попадают на подбородок, рядом с открытым ртом, и это то самое, то, чего Кэйе так отчаянно хотелось, то, ради чего он пришёл, то, к чему вёл весь день, все те дни, что ждал.       Но даже когда волна блаженного жара наконец-то сходит, когда её век кончается, когда часовые стрелки по ней стихают, Дилюк не отпускает его.       — Я не смогу, — всхлипывает Кэйа, судорожно дыша и упираясь в чужой живот, в танцующие мышцы, в дикий жар руками. — Не смогу, н-не..!       — Сможешь, — припечатывает Дилюк в ответ властно, с нерушимой верой, передающейся Альбериху тоже. Сквозь собственный вскрик Кэйа слышит почти нежное: — Ты хорошо справляешься.       Молитва превращается в слова проклятья, что он самолично на себя наложил, когда впервые скинул перед демоном одежду. Движения медленные, но Кэйа всё равно стискивает зубы. Голова его мечется по постели, а сам он не может найти себе места. Его тело слишком чувствительное, слишком отзывчивое, ему становится слишком много, и "много" это вовсе не об удовольствии.       О сладострастном мучении, о выкручивающей мышцы и суставы патоке. О безумии, подчиняющем себе, заражающем. Кэйа сдаётся ему. Отдаётся ему полностью.       Кончики его пальцев покрываются льдом, становятся холоднее снега на Хребте, мертвее всех оставивших там жизнь. Дилюк обнимает их своими, но затем переносит себе на шею, окутывает кольцом горло, позволяя душить себя. Кэйа не пользуется приглашением, только руки не убирает — держит ближе к себе, но на расстоянии, пока чужие ладони ласкают грудь, успокаивают ноющие, пульсирующие, болящие, мокрые от слюны соски.       Он умрёт здесь, он оставит здесь свою душу, последний выдох, звучащий уже знакомо.       Дилюк целует его снова, и Кэйа ощущает щекоткой прикосновение его волос, вьющихся и тяжёлых, к собственным скулам, — рассыпавшимися по собственным плечам, перемешавшимися с собственными тёмными прядями. Бёдра старшего двигаются медленнее, только член теперь выходит почти полностью, входит по самое основание, до боли, посылающей импульсы по ногам. Кэйа сплетает их у Рагнвиндра на пояснице, прижимает к себе ближе и выдыхает, выдыхает, выдыхает, прежде чем кивнуть.       Он сделает это.       Дилюк снова наращивает темп.       Поцелуи падают на губы и скулы, рассыпаются по спинке носа короткими прикосновениями, будто чтобы никто не заметил их вовсе. Это подбадривание — робкая похвала, молчаливое "я тобой горжусь", о котором не скажешь вслух. Кэйа становится не участником, а свидетелем, но знание это греет изнутри.       Он прижимается к чужому горлу губами, покусывает кожу, надеясь, что этого достаточно, чтобы оставить отметины. Дилюк шумно выдыхает на каждый новый нажим зубов, на скольжение языка по острому кадыку.       Движения его руки ускоряются снова, а у Кэйи член всё ещё жёсткий. Но даже если капитан не уверен, что сможет кончить снова, Дилюк доводит его до этого состояния умело и уверенно, точно зная, что и как делать, чтобы отобрать контроль и мысли, чтобы Кэйа точно справился.       — Дилюк, — бессильно умоляет Кэйа, а в ответ ему:       — Ещё немного, — и:       — Я тоже…       Кэйа обвивает его руками, вонзаясь в кожу ногтями, пускает колючую изморозь по спине, выгибается и протяжно, сладко-мучительно стонет, не жалея голоса. И в момент, когда кажется, что уже больше некуда, Дилюк ныряет пальцами под ленту и повязку у него на лице, срывает их одним уверенным, но осторожным, движением и прижимается к закрытому правому глазу губами.       …Кэйа кончает со всхлипом, уязвимый настолько, насколько ещё не был, и впервые в жизни чувствует себя — да, сбережённым.       Дилюк кончает ему на живот, тяжело дыша и прижавшись к его лбу своим. Опущенные ресницы дрожат, когда Кэйа пробегается по ним подушечками таких же дрожащих и слабых пальцев. Чужое дыхание оседает у него на губах влажной пеленой, и он делит его, мешает со своим и вдыхает. Ему кажется, что это так правильно, так интимно, намного более откровенно, чем секс, который объединяет их.       Под чужим телом тепло, хоть и тяжело. Кэйа не спешит отпускать, хотя руки тяжелеют, постепенно опускаются, пока вовсе не падают на кровать. Он чувствует себя выжатым, просто ужасно, но в то же время в адовой глубине он накормлен и сыт. В голове пустота, но пустота эта блаженна. Наконец-то тихая, молчащая, не обвиняющая ни в чём и не рвущая на куски.       — Ты в порядке? — Дилюк осторожно приподнимается с него и усаживается между ногами на колени. Кэйа морщится и неохотно открывает левый глаз, смотрит на него сквозь плывущий туман; ему не видно, но он знает, что старший хмурится.       — Вроде бы, — спешит заверить он, неловко улыбается уголком припухших, пересушенных губ и проводит по волосам ладонью, зачёсывая пряди вместе с чёлкой назад. Сейчас он замечает, как пальцы дрожат, но старается об этом не думать. Гораздо больше его занимают высыхающие следы семени у него на животе, груди и лице. Краем глаза он вдруг замечает мокрую резинку для волос и ухмыляется. — Вы хорошо надо мной поработали, мистер Дилюк.       Зрение проясняется, и ему видно, что Дилюк хмурится на самом деле, не только в его воображении. На нём всё ещё надета рубашка, расстёгнутая на верхних двух пуговицах, но штаны лежат на краю кровати вместе с кителем. Там, где их не достанут во время утех. Кэйа прикипает взглядом к роскошным волнам волос, в которые хочется снова зарыться ладонью, снова ощутить приятную шелковистость промеж пальцев.       Дилюк поднимается с места и обходит кровать, чтобы достать из тумбочки небольшую баночку с заживляющей мазью. Кэйа знает, что этой мазью Дилюк обрабатывает собственные раны после того, как защищает Монд.       И ею же сейчас собирается обработать следы от портупеи у него на теле. Кэйа не против, но сил, чтобы шевелиться, у него нет совсем.       — Не двигайся, — обрывает его Дилюк, стоит только попытаться принять другое положение. Кэйа слушается, хоть и не может сдержать слабого смешка.       — В следующий раз я буду сверху, — дразнится.       Дилюк кидает на него короткий взгляд.       — Больно?       Улыбка — сама, сама, честно, она сама — растягивает губы мягким изгибом. Кэйа вытягивает руку и зарывается в огненные волосы, как и хотел, сгребает их, массирует кожу головы самыми кончиками. Ему нравится лицо старшего в этот момент, расслабленное и доверчивое, без всей этой напускной бравады и закрытости человека, которому никто больше не нужен.       Он мягко притягивает Дилюка к себе и прижимается к его лбу губами, благодарит за заботу и то, что принимает, что разделяет с ним это. Что бережёт его. Едва заметный поцелуй ложится на мокрые ресницы правого глаза, подушечка пальца ласково пробегается по самой границе.       Кэйа трещит где-то внутри себя, рассыпается на осколки, но держится. Это только его, никому не нужно знать. Он улыбается.       — Не критично.       Дилюк касается его бережно, снимает сбрую и обтирает все видимые следы. Исследует укусы, царапины и прочие метки, аккуратно наносит мазь там, где это нужно, и оглаживает там, где нет. Это молчаливый, немой диалог о том, что важно, но о чём они не решаются заговорить. А может, не видят смысла.       Прикрыв глаз, Кэйа наблюдает за тем, как старший макает пальцы в банку, зачерпывает мазь и наносит её на красные следы, осторожно и почти бережно ухаживая за его разбитым телом. Он разрушил его, но гораздо большие повреждения остаются внутри. Кэйа о них молчит.       Он… чувствует себя грязным, даже когда его вытирают от семени, смазки, пота и слюны. Влажная тёплая ткань приятно касается кожи, возбуждает зуд в ссадинах, но это всё равно ощущается хорошо. Только Альбериху от этого не лучше внутри, в душе он всё равно остаётся отвратительным.       Он не может это объяснить. Не может говорить вслух, а с собой не рискует, слишком слабый и трусливый. Ему себя жалко, а в то же время он уверен, что заслужил всего. Уставший, он просто отдаётся в руки человека, способного взять на себя ответственность за него, и его самого не волнует вообще ничего больше.       Ему нужен кто-то, кто будет главным у него в голове, даже если на самом деле он не нуждается в ком-то, кто был бы ему хозяином. У Кэйи нет таких кинков, он не ищет себе папочку или господина. А Дилюк не стремится занять это место, и не особо подходит на эту роль. Так Кэйе кажется.       Но в момент, когда он отчаянно хватается за него посреди ночи, или когда зависает у него в таверне, мозоля глаза, или когда натыкается посреди леса на обходе или прогулке, он чувствует, что может ему довериться.       Это странные отношения. Да и не знает он, можно ли назвать то, что между ними есть, так. Можно ли его на самом деле любить? Кэйа убеждён, что не заслуживает этого. И ему понятно, почему Дилюк не пытается.       Но пока тот смотрит на него так, не прячась, без отвращения, спокойно и уверенно, со знанием куда большим, чем нужно говорить, Кэйа чувствует себя защищённым, впервые со времён закончившегося детства не одиноким.       Между ними нет любви, нет особой связи, но.       Но пока Дилюк его держит за руку, пока берёт его или раздвигает перед ним ноги в готовности и абсолютном доверии, пока обрабатывает ему раны и наливает лучшее из имеющихся у него в арсенале вин, Кэйе этого достаточно.