«Ваша память — это монстр. Вы забываете, она — нет. Она всё копит в себе.
Она сохраняет всё это для вас, прячет это от вас, и сама решает, когда излить на вас всё, что накопила.»
(Джон Ирвинг)
───── ℘ ─────
♪ Dark Souls III — Secret Betrayal— Семь лет назад.
Дуглас, штат Джорджия, США. —
— Да зажгись ты уже… — палец нервно чиркает по зажигалке. Холод… Жуткий, мерзкий холод противно липнет к коже. Пытается каждым дуновением ветра пробить слабую броню наивной души, что лишь недавно смогла кое-как успокоиться и хоть немного залечить свои раны. — Наконец… Слабые искры превращаются в огонь. Глубокая затяжка заставляет лёгкие наполниться лишь горечью, вытесняя жизненно необходимый кислород. А холод... Он так и норовит взять вверх и поселиться вновь в сердце молодого человека, сидящего на старых деревянных ступеньках у входа недавно опустевшего загородного домика. Его парадная дверь забаррикадирована снаружи тройкой огромных коробок и парой сумок с вещами, намекая, что прошлому всё же следует оставаться в прошлом. Сигарета тлеет медленно и тихо, словно боясь нарушить тишину, воцарившуюся тут месяца три назад. И эта тишина настолько давящая, что звенит в ушах и отдаёт тяжёлым эхом внутри. На дворе уже конец ноября, слегка сыро, и эта сигарета в руке парня сейчас кажется ему последним источником тепла. Обычно здесь, в Джорджии, осень достаточно тёплая, однако это никак не согревает ни душу, ни уже одинокое сердце. Парень смотрит куда-то вдаль, позже опуская взгляд вниз к бутылке у своих ног, и погружается в мысли, что так не дают ему покоя. Уже который месяц. Из карих глаз, лишившихся недавно того самого живого блеска, капают на землю слёзы… горькие… без остановки. «Холодно, мам, мне так холодно… Даже тогда, тринадцать лет назад, мне не было так холодно, знаешь? И ведь прошло столько времени, мне уже двадцать, но я до сего дня надеялся, что мне станет теплее, легче, спокойнее… Знаешь, я отчётливо помню, когда так же выходил на порог нашего дома на окраине этого леса и садился на эти ступеньки, любуясь природой вокруг. Мне до одури нравился шелест листвы осенью, трель птиц весной, шёпот ветра летом, и даже противный мокрый снег зимой. Он так отчаянно липнул к ступеням и к моим ботинкам, но так быстро растекался, превращаясь в миниатюрные лужицы и каскады. Созерцать и видеть красоту во всём научила меня именно ты. А я был тем ещё непоседой, до определённого времени, правда. И часто выбегал по воскресеньям поиграть с друзьями в соседнем дворе, вместо того, чтобы пообедать дома втроём за нашим столом. О да, я помню, как мы с другом чуть не сломали самодельные качели, пытаясь их раскачать до предела. А эта лавочка… Сколько раз проезжались по ней нашими игрушечными машинками, устраивая самые сумасшедшие ралли. А дедушка Энтони мягко ругал нас за новые царапины на ней, после очередной покраски», — лёгкая улыбка дрогнула в уголке губ и тут же оседает, словно завядший цветок. «Но вот я сижу на этом пороге, смотрю на всё вокруг и не знаю, как мне быть дальше. Особенно после недавних его похорон. Дедуль… Я надеюсь, тебе там уже намного спокойнее, чем было когда-то здесь», — парень смотрит в ноябрьское небо, такое свинцово-тяжёлое, как и его дыхание и воспоминания в его голове. Он шмыгает уже покрасневшим от холода носом — согреться не получается, да и особо уже не хочется. Всё нужное ему тепло исчезло тринадцать лет назад. «Мам, я так скучаю по тебе. Я ведь отчётливо помню и эти клумбы перед домом, пестрящие цветами, за которыми ты так любила ухаживать часы напролёт. Сейчас без них так всё пусто, блекло. И твои любимые жёлтые лилии помню… Да… Я до сих пор слышу их специфичный аромат. Не забыл я и твои рассказы и шутки. Всё ещё слышу их в моей голове твоим мягким голосом после того, как вечерами выпиваю стакан молока с мёдом перед сном. Ты говорила мне однажды, что это помогает легче и крепче уснуть. Как же мне хочется, чтобы это молоко вновь помогало мне уснуть. Или хотя бы спокойно закрыть глаза, пока твои тёплые руки гладят меня по голове… Я хочу вновь почувствовать тебя рядом… и твой запах. Да, тех самых жёлтых лилий. По-настоящему. Помнишь, как иногда я выходил босиком, чтобы порадоваться летнему проливному дождю, а ты меня ругала за это. Так боялась за меня, переживала, чтобы я не заболел. А я гордо восклицал, что со мной всё будет в порядке. Как я ошибался…», — вытирая длинным рукавом свитера слёзы, парень с дрожью в руках торопливо докуривает свою сигарету. «Но бывали и такие дни, когда я выходил на порог, но уже не по этим причинам, а потому что мне было страшно. Тревожно. И это стало происходить всё чаще и чаще… Я выбегал на порог, ступая по этой же лестнице, так же босиком, чтобы присесть вон у того дерева, спрятаться и не слышать, не видеть то, что оставлял за своей спиной и за резко захлопнутой дверью. Я выбегал пулей на улицу, охватываемый паникой, а моя одежда всегда в такие моменты становилась влажной. Нет, виной тому уже не был дождь… Это были слёзы. Я плакал… И сейчас я, как и тогда, так и не могу понять, почему мальчики не должны плакать… Слёзы с тех пор стали чем-то уже привычным для меня. И я уже не знал, нормально ли это: думать, что так бывает; верить, что это проходящее; что всё происходящее в нашем доме, в нашей семье — весьма обыденно и даже нормально. Это же ведь проходит, да? Как ссадины на коленках, которых достаточно лишь облить перекисью и ждать, пока заживёт? Нет… У меня не заживает всё это, сколько бы ни вливал я в себя молока с мёдом или чего покрепче… Я помню и твои слёзы, мам. Не думай, что я их не видел. Всегда помню то, как очередной удар ты принимала с удивительной стойкостью и верой, что этот раз будет точно последним, и всё простится, забудется. Я всегда помню твои тёплые, слегка дрожащие руки, обнимающие меня; спину, которая защищала, словно щит. Я помню и твою улыбку сквозь слёзы и мягкий голос, шепчущий: ''Малыш, пойди, поиграй, ладно? Нам с папой нужно поговорить''. И тот раз был действительно последним. Однако я не могу забыть и простить тот миг, когда взгляд твоих вечно улыбающихся глаз начал меркнуть, угасать, исчезать… и исчез полностью. Я помню тебя… в гробу. В то время лилии не цвели, поэтому я сам сделал для тебя сотню жёлтых лилий из бумаги и накрыл тебя ими. Такой прекрасный, жёлтый саван... Ты была такой красивой, такой прекрасной, мам, и бледность твоя с усталостью никак не портили твоё лицо. Молодое лицо. Хоть я и был ребёнком, но я знал, что люди не умирают такими молодыми... И я тогда стоял в ступоре и не понимал, а может, и не хотел осознавать, видеть, слышать, как святой отец читает молитву у твоей ямы, идеально вырытой вручную нашими соседями. Я не хотел принимать в своё сердце все происходящее, впускать эту горькую правду внутрь, потому что… привык с недавних пор так делать? Избегать. Я отнекивался, отрицал всё это, думая, что это лишь что-то на подобие Хэллоуинского розыгрыша, и ты встанешь в итоге, и мы все дружно посмеёмся в конце. Но потом пришло осознание. Я, пусть и скрепя зубами, кажется, смирился, спустя год, но... замкнулся, отдалился от всех. Соседний двор больше не переполнялся детским смехом, лавочка перестала страдать из-за шрамов после ралли, а наш дом не видел больше гостей. Я никогда не приведу в этот дом мою девушку и не познакомлю её с вами; не сделаю в нём ремонт, а лилии больше не будут здесь цвести. Я так и не научился за ними ухаживать. Я смирился, хоть и больно было мне в каждый день вспоминать тебя, поливающую лилии перед нашим домом… Я смирился, и вроде бы успокоился… до тех пор, как дедушка мне не сказал, что…», — парень сильнее жмурится, а в горле огромный, плотный ком. Невыносимо. Челюсть сводит от гнева и внутренней, накопившейся годами, боли, что так жаждет вырваться наружу и уничтожить всё, что отобрало у него покой. «Тебя все провожали. Все, только не он… Я помню отца. И единственное, что я хочу помнить о нём, это то, что он тебя не был достоин. Он не заслужил тебя. Не заслужил!». — Не заслужил! — болезненный вой раздаётся эхом вокруг, как и звук разбитой бутылки, которую парень швыряет в то самое дерево напротив. Он ныряет пальцами в волосы, дышит через "не могу" и качается, словно его убаюкивает в своих тёплых объятиях родная… — Мама…— с дрожью в голосе молвит парень, закрыв глаза. Больно. Слишком. — Нет, я не смирился. Прости меня... — шёпотом. Слёзы взрослого ребёнка обжигают сырую почву под его ногами. И с завтрашнего дня они перестанут литься окончательно…