Пожалуйста, приснись мне...

      Каждый раз это чувство кажется незнакомым. Днем ты медленно ходишь по земле и иногда даже делаешь то, что у нас принято называть бегом. Но это ничто по сравнению с тем, что несет меня навстречу ночи всякий раз, когда я закрываю глаза. Эти чувства нельзя ни с чем сравнить, но хуже всего было бы сравнить их с бегом…       Под лапами шуршит трава, и воздух пахнет недавним дождем. Голова раскалывается — до того этот запах кажется острым, но эта боль такая сладкая. Папа всегда запрещал прикасаться к сладости, но его восторгу не было предела, когда мне впервые стало сладко от боли. Но здесь ведь его нет. Здесь чисто и свежо — воздух холодный, а ветер такой шумный, что все остальные звуки перестали бы что-то значить для меня… Но сейчас я их слышу.       На губах легкий металлический привкус, перерастающий в сладость, но сердце зверька еще бьется. И этот шум, слившись с песнью ветра, наполняет мою душу радостью. Я слышу, как бьется мое собственное сердце, и как сильно оно рядом с сердцем этого зверька. Конечно, перед глазами все серое и мутное, но папа иногда говорит, что плохо слишком полагаться на глаза, и в этот момент я понимаю, насколько он прав. Кажется, это зайчик — маленький, слабый, но горячий и вкусный…       Туман перед глазами вдруг тронуло что-то огненное. Оно пульсирует гораздо сильнее, чем этот несчастный зайчик. Мне любопытно, и я подкрадываюсь, стараясь не привлечь внимания этого странного высокого существа с огненной макушкой. Нет, все же я слишком большой, чтобы остаться незамеченным…       Он замечает меня, и мое обоняние ласкает его запах. Все мое нутро будто бы скручивается, и без того горячая кровь вскипает. Он рычит, но это бесполезно — я ведь гораздо сильнее и крупнее, но что-то в его запахе словно призывает меня лечь и отдаться ему на растерзание. Набухший стержень меж задних лап словно намекает, как именно этот самец будет меня терзать. Почему я вообще об этом думаю? Ведь он существо иного вида… Или же нет?       Пламя расплескалось по его облику, сияя во мраке огненной шерстью. Его запах становится отчетливее, но и мое желание лечь под него отчего-то приправилось азартом. Нет-нет, самчик, так просто я тебе не дамся…       Незнакомый зверь рычит, встает на дыбы, раскрывает пасть, бросается и… Я просыпаюсь.       И снова яркий, как явь, сон. После такого даже сердце бьется чаще, чем обычно. Впрочем, папа всегда говорил, что у меня тахикардия… Сейчас он лежит на мне, как часто бывает. Это у нас семейное — засыпаешь в одной позе, но пробуждение застает тебя совершенно в другой. Болт отца сильно напряжен, как бывает у всех парней по утрам. Но не у меня, потому что папа сильно расстроится, если я не буду носить пояс верности…       Я легонько перевернул его на спину. Он еще спит, и мне нужно разбудить его. В нашей семье у меня не так уж и много обязанностей, и быть мягким будильником для папы — самая важная из них. Папа говорит, что пользоваться попкой греховно, поэтому пользуется только моим ротиком. Для всего остального у него есть Пашка. Я забираюсь под одеялко и беру огромную головку в рот. Бедный Пашка — его горлышко должно выдерживать огромные нагрузки каждый день, но мне можно сделать лишь пару движений языком.        — Молоток, сынок, — проснувшийся отец легонько глади меня по макушке. — Тащи меня к Пахе. Хотя…       Он поднимает одеяло и смотрит на меня с улыбкой. Соски на его пушистой груди торчат, как всегда налитые кровью.        — Не хочешь батькиного молочка?       При этой фразе кровь всегда устремляется к моему закованному стержню. Если бы папа об этом узнал, то он явно бы расстроился, но мне нравится вкус его молочка, поэтому я не говорю ему об этом. Мне очень стыдно, честно.       Мне не нужно предлагать дважды — сначала я цепляюсь губами за правый сосок. Это немного неудобно, потому что ему нужно довольно много времени, чтобы дать мне молочко, но я все равно стараюсь… Сладкая белая жидкость наконец-то наполняет мой ротик, как награда за несколько минут усердства. Но, слишком много мне пить нельзя. ведь это предназначено для Паши…        — Позови его, — прошептал папа, намотав прядь моих волос на палец, когда я оторвался от его источника. — Сыграй нам что-нибудь… «При свете луны», например.       Я кивнул и побежал вниз. Паша опять заснул на кухне. Он всегда так старается, пытаясь обрадовать папу, что на его фоне я чувствую себя никчемным. На этот раз он заснул прямо за готовкой. Он как всегда хотел сделать для папы нечто особенное… Я легонько тронул его за плечо, но это не помогло.        — Вставай… — нет, нужно немного настойчивее. Моя рука невзначай касается длинных красных полос у него на спине, обычно скрытых тканью футболки.        — Больно… — шипит он, но просыпается.        — Отец зовет тебя, — мне слегка стыдно за то, что я причинил ему боль. Впрочем, боль для него еще слаще, чем для меня. Однажды отец заставил меня погрузить пальцы в его раны, и парень тогда издал звук совершенно незнакомого мне наслаждения. — Может, принести мазь?        — Нет-нет, — Павел слабо улыбается. — Ему ведь нравится, когда мои чувства ничем не притуплены. Что он попросил тебя сыграть сегодня?        — Что-то у Клода Дебюсси… — бормочу я, тревожно оглядываясь на часы. — Ладно. давай не будем задерживать его, а то дело добром не кончится…       Я вернулся в спальню и сел за пианино. Чуть позже вошел Пашка в одних носках. Отцу это нравилось — это подчеркивало его естественность и непринужденность. Мои пальцы скользнули по клавишам, рождая первые аккорды. В музыке недопустимы вольности — мне следует точно знать время, чтобы играть.       Паша тоже начал с сосков. Каждому он уделил внимание, распределив свою ласку в равной степени, — и был за это вознагражден молочком. Правда, в разных пропорциях — отец себе такое может позволить, мы же — нет, поэтому я продолжаю игру, медленно и осторожно, но постепенно набираясь смелости. Честно говоря, мне немного стыдно из-за того, что я украл у Пашки несколько капель папочкиного молочка, но я не стал уделять этой мысли слишком большое внимание. В конце концов, ему достанется самое вкусное — семя, из которого я родился.       Музыка Дебюсси медленна и тягостна, но наполнена акцентами. За ними сложно гоняться, но я ведь должен быть совершенен во всем, чтобы папе было приятно, разве нет? Несколько нежных звуков, напоминающих прикосновение дождевой капли к идеальной глади родника, и я перехожу в наступление — клавиши поют, а голоса, рожденные ими, словно отражают стремительный бег ветра по долине. Тем временем мои парни упиваются друг другом, и я счастлив за них, хоть присоединиться мне и нельзя.       Немного пососав яички отца, Паша разворачивается к нему спиной и вручает в руки плеть. Мои движения вновь делаются медленным, ведь так или иначе даже ветер рано или поздно останавливается, и в мире воцаряется тишина. Первый удар приходится прямо поперек шести шрамов, и Паша кричит, не в силах сдерживать свой кайф. Мне нельзя даже мысленно произносить это слово, но иначе ведь это не назовешь. Отец владеет его чревом и одновременно наносит удар за ударом. Я знаю, что свободные члены обоих крепнут от этой сладости. И я завидую им.       Мне тоже хочется этого, но я не могу позволить себе. Я или папа — непонятно даже. Почему же это так? Ведь во сне все такое яркое и свободное! Во сне ты можешь позволить себе чувствовать все, что угодно! Но наяву ты вынужден вечно подчиняться правилам…        — Олежа! — голос отца обрывает мои мысли. Нет, нет, нет…       Паша тяжело дышит, а папа стоит надо мной и смотрит на меня, как на раздавленное насекомое — со смесью гнева и отвращения на лице.        — Ты сбился, — говорит отец, и его голос полон презрения. Он снова ненавидит меня, ведь я подвел его…

***

      Невероятно тяжелый запах переполняет легкие. Это ладан: он возносится к суровым небесам, но купол церкви не дает ему пройти дальше. Нет, я не должен думать о нем. Мне следует думать о своих грехах. Что может быть страшнее, чем нарушенное правило? Что может быть хуже презрения в глазах отца?       Руки дрожат — тонкая кожа вздыблена восковыми кляксами. Воск еще горячий, его жар лижет истерзанную, вздувшуюся кожу. Отец сказал мне, что я должен быть благодарен ему за то, что он позволил мне наказать себя болью. Конечно же, нет более чистого и эффективного наказания, чем молитва, поэтому мы сейчас и стоим в церкви, но ведь и боль тоже хороша… Больше всего боли доставляет огонь, и отец знает это. Паша каждую минуту подходит слишком близко и оставляет на моей коже одну капельку раскаленного воска.       Осталось совсем чуть-чуть, говорю я себе, лукавя. Мой грех слишком страшен, чтобы простить его так легко. Я должен потерпеть. В конце концов, терпение далеко не так утомительно, как постоянная работа. Я должен быть благодарен отцу и Пашке. Именно они делают мою жизнь такой прекрасной, и без них я бы умер, но…       Что это за запах? Не похоже на ладан или еще что-нибудь подобное. Речи священника сбивают с толку, поэтому многие так жадно внимают им — в том числе отец и Пашка. Значит, я могу незаметно выйти. Да, за это меня снова накажут. И на этот раз это будет кое-что похуже простой боли — одиночество. Но, этот запах… Он такой сильный и так будоражит сознание, что я готов пренебречь всем в этом мире. Неужели я пал так низко? Разве можно игнорировать слова отца?       Я вышел оттуда. Запах ладана исчез, но этот особенный мускусный запах остался. Точно! Вот, почему я так хорошо его чувствую! Он ведь приснился мне! Наверное, мне просто доводилось чувствовать его наяву., но я позабыл об этом. Я дурак. Дурак, которому нужно срочно вернуться обратно, пока Паша не заметил. Или, что еще хуже, — отец. Но этот запах так сладок… Даже слаще, чем боль.       Лес шуршит передо мной, но мне не нужно туда. Достаточно лишь зайти в парк. Маленький церковный парк на берегу большого пруда. За кустами малины я слышу голоса.        — Гондон ебаный! Это ты его убил! — голос был наполнен печалью и горечью, но и злоба в нем имелась огромная. И все же — этот голос был волшебен.        — Пошел ты нахуй! — послышалось тихое рычание, и я затих, не смея дышать. — Вы вечно нападаете на нас! А теперь ты, сука, меня еще и обвиняешь?!       Я аккуратно заглянул за куст, и сердце мое пропустило удар. Парень из сна стоял, набычившись, перед другим парнем, высоким и черноволосым. Я чувствовал жар, исходящий от них обоих. Тот, что явился мне во сне, был русым блондином, и его волосы блестели, влажные от пота. Его прекрасное лицо исказила злоба. Я напряженно вглядывался в это лицо, не понимая, что же с ним не так…       И вдруг послышался громкий хруст. Огненная шерсть стремительно покрывала тело парня, и мой сон будто бы стал реальностью.       Огромный красный волк грозно рычал на ставшего крошечным на его фоне паренька…