В тени Тильзитского мира

Вода в походной ванне стремительно остывает. Само по себе это даже хорошо: на дворе июль, жаркая пора, и в квартиру, где остановился император французов, зной проникает точно так же, как и всюду. Но скверно то, что покинуть прохладную воду Наполеону Бонапарту предстоит еще нескоро — его камердинер невыразимо долго возится с подрезанием ногтей. Обычно пройдоха Констан не склонен к проволочкам, нрав его хозяина корсиканский, горячий — чтобы угодить, приходится пошевеливаться. Впрочем, причина быть улиткой у него уважительная: знает, что хозяину предстоит важное свидание. Как же он допустит, чтобы его подопечный хоть немного уступил в холености русскому императору? Дело камердинерской чести. От скуки в голову лезет всякий вздор. Допустим, камердинер Александра занят сейчас тем же самым, что и Констан, и что же? Два императора могущественных европейских держав — просто куклы, выставочные образцы, на которых эти двое сражаются за звание величайшего в мире брадобрея и пестователя ногтей? — Сир? — на круглом лице камердинера живейшее любопытство. Отчего хозяин смеется, уж не намечается ли разговор? — Продолжай-продолжай, я уже устал ждать тебя. Удрученно вздохнув, Констан возвращается к работе. К счастью, осталось немного. Наполеон инспектирует взглядом левую руку — хоть она приведена в порядок, и на том спасибо! — и в который раз думает, что кисти его очень хороши. Во-первых, в них много силы, ну а во-вторых, изяществу сила не помеха. Пальцы его удлиненные, с ровными суставами и венчаются овальными ногтями; ладонь округлая, не широкая, но и не узкая, с выраженными холмами. Гармонично. А гармония — это то, что неизменно поднимает настроение. К тому же по форме руки, по линиям на ладонях определяется характер и сама судьба человеческая. Кто-то не верит, называет предрассудком, но мало ли на свете дураков. Иному и не нужно знать свою судьбу: день похож на день, год на год — и так до гроба. То ли дело жизнь человека активного, склонного к риску — на заре порой не знаешь, будешь ли жив на закате, а в сумерках не ведаешь, что принесет с собой ночь... Наполеону по нраву такая жизнь. А знать наперед далекое будущее — отрава. Но необходимая: по крайней мере, сможешь вовремя принять антидот... — Ты приготовил снадобье? — спрашивает он Констана. Тот кивает, усердно возясь с заусенцами на мизинце. — Надо бы принять поскорее. Говорят, русские отлично закалены в пьянстве... Что-то мне подсказывает, что визави нынче продемонстрирует это в полной мере. Когда побеждаешь — заслуживаешь шампанского, но когда проигрываешь — нуждаешься в нем... — Простите, сир, но разве есть проигравшие? — Констан с победной улыбкой откладывает ножницы и пилки, спешит подать руку, помогая хозяину покинуть чертову ванну. — Разве не от вас я слышал, что мир необходим Франции столько же, сколько и России? — Видишь ли, Констан, необходимое не значит приятное. Русский царь доволен тем, что получил от меня, несомненно. Но его ожидает недовольство подданных — как высокородных дворян, так и рядовых коммерсантов. Потому что «мир» — это всегда компромисс, уступка. А русские... Пф, они не различают полутонов. — Дикари, сир, — участливо вздыхает Констан. С вытиранием покончено, средство от скорого опьянения доставлено, и он начинает по одному предмету подавать заготовленную одежду. — Нельзя сказать, что русский император дикарь, — рассуждает Наполеон. По большей части сам с собой, но ему нравится, что камердинер не глуп и до некоторой степени понимает сказанное. — К сожалению, он не дикарь. Когда стадом львов предводительствует баран — это легко обратить себе на пользу, но император Александр — лев, причем хитрющий. Египетский сфинкс... Наполеон ничуть не преувеличивает свое впечатление. Переговоры на Немане оставили у него двойственное впечатление — торжества и опасной недосказанности. Русский император сразу показался ему легким и приятным собеседником, не считая того, что по-французски он изъяснялся чище, чем Наполеон — по крайней мере, без акцента. Но, когда дошло до переговоров, русский царь явил себя истинным ангелом-хранителем прусского короля, которому пришлось вернуть большую часть владений. Но и только. Для своей страны Александр не взял ничего, кроме туманных обещаний. Допустим, он имеет причины домогаться дружбы как таковой: все нити международной политики собраны узлом в Париже, а не в Петербурге. Но то, с какой видимой легкостью согласился он поддержать Континентальную блокаду — почти не поморщившись, — было Наполеону подозрительно. Русский царь не производил впечатление деспота, который правит Россией как строгий отец — отнюдь. И по виду, и по донесениям дипломатов он был для своей страны скорее любящим и любимым сыном, лишь иногда вызывающим недовольство ветреностью да тщеславными прожектами. На тщеславии Наполеон и выиграл переговоры. С помощью Франции Александр планировал осуществлять разного рода политические мечтания — Наполеон ухватился за эту нить и опутал ею русского с пят до макушки. Мечтательность, благодушие, любовь к внешнему блеску — вот черты, которые подвели его. Но они так очаровательно шли к лицу Александра, что невольно Наполеон задумывался: а что же под шелковой маской? — Этот русский — истинный византиец, — пробормотал Наполеон, задумчиво рассматривая свое отражение. Пока он был полуодет, но и времени до встречи с союзником было предостаточно. — Византиец, сир? — Констан старательно начищал парадные сапоги, поднося их к лучу света, чтобы ничего не упустить. — Неважно... — Наполеон склонил голову к плечу, выбирая, с кем бы еще сравнить новоиспеченного союзника, и на ум пришел один из любимейших поданных — чарующий парижский лицедей. — Тальма, вот кого он мне напомнил. — Очень похож, сир, — поддакнул Констан. — Не считая черного волоса, конечно. Так-то даже краше. Не обделил Бог русского государя — и красота, и живость, оля-ля-ля. Наполеону стало смешно. Устами его камердинера частенько глаголет истина. «Оля-ля-ля» — это точно про русского императора. Среднего роста великолепно сложенный голубоглазый блондин, он словно с итальянской фрески сошел, а не прискакал из далекой заснеженной страны. Но самое лучшее в нем всё же другое, неуловимое — смешливые лучистые глаза, легкость в речах. И переменчивость, которая больше бы пошла женщине. Или актеру... Определенно, новый союзник нравится Наполеону — вне политики, просто как... Как северный Тальма. Но пройдохе Констану об этом знать не положено. — Есть тонкая разница, милый мой, между красотой и уверенностью в себе. Один человек красив, но считает себя обыкновенным, и все будут считать так же. Другой, и это относится к русскому императору, скорее самовлюблен. Люди падки на тех, кто восхищается отражением в зеркале. Но есть нюанс: павлин зависим от почитателей. Не получив комплимента раз-другой, начнет грустить, и перья потускнеют, а то и вывалятся из хвоста... Констан, хихикнув, принимается натягивать на хозяина сапоги, а тот, помогая, размышляет о самолюбии русского императора. Этот павлиний хвост ждут не лучшие времена. Обиженные подданные — плохие обожатели. Поэтому сегодня вечером Наполеон из собственных рук накормит павлина отборнейшим зерном: даст понять, что перед ним самый мудрый, смелый и красивый мужчина, когда-либо живший на земле, и прочая, прочая, прочая. И этой сытости должно хватить как минимум на то, чтобы не начались военные действия между Россией и Швецией... *** Заключительная встреча, задуманная как тайное и интимное празднование Тильзитского мира, происходит, к счастью, не на плоту. Новый просторный павильон-шатер установлен на «русском» берегу и обустроен в соответствии со вкусом русского монарха. Вкус у него недурен. Император Александр встречает союзника улыбкой и приветливым объятием, в беседе вьет кружева и опутывает ими со столь изысканной нежностью, что невозможно не поддаться. Взяв тот же тон, Наполеон сообщает, что для укрепления дружбы пришлет в Петербург полномочного посланника — генерала Савари. Не имея никакого официального положения, он в то же время будет снабжен большими полномочиями и в частной беседе с русским государем сможет передавать ему самые важные дипломатические новости. Вслух это не произносится, но Наполеон ясно дает понять, что Савари будет, если только представится подобная возможность, как лев сражаться с настроением общественных кругов, враждебных франко-русскому союзу. Александр дает понять, что удовлетворен таким решением, и предлагает очередной тост. — За дружбу. — За дружбу, — эхом вторит Наполеон. Они сидят друг напротив друга в удобных креслах, беседа плавно течет по намеченному руслу, и Наполеон мысленно отмечает, что получает от нее неподдельное удовольствие. Он повидал немало ослов и баранов, обряженных в львиные шкуры, вел с ними переговоры и мысленно ни во что их не ставил — так же, как и они его. Конечно же, послевкусие от таких встреч было противным. О русском царе он другого мнения — истинный аристократизм вовсе не противен, он вызывает уважение. Высокородная напыщенность ему чужда, как и панибратство. Нет, он любит легкую естественность и вместе с тем возвышенность в облике, манерах и речах. Таков его собеседник. Нет сомнения, что, даже если что-то выведет его из себя или, предположим, повергнет в уныние — он и глазом не моргнет. Невидимый рыцарский доспех, как золотистый ореол, окружает и надежно защищает его счастливого обладателя от любой грязи. — Позвольте, теперь я внесу предложение, — Наполеон держит бокал на французский манер, слегка касаясь пальцами хрустальных стенок, и вдруг замечает, что русский император перенял эту его манеру, хотя вначале пил привычно, по-английски. Ай да северный Тальма! — Выпьем за счастье. — Прекрасное предложение, — с солнечной улыбкой на устах отвечает Александр. — Счастье — главная причина мира. — И следствие. Свой бокал русский император осушает легко и непринужденно, чего Наполеон не может повторить. Вино отменное — пино-нуары из Кот-де-Нюи славятся на весь мир, — просто он не склонен к выпивке. Но в компании того, кто знает в этом толк и является выгодным союзником, напиваться всё-таки неплохо. Нет ощущения потраченного впустую времени, да и повод ввернуть лесть всегда найдется. — Ваши войска впечатляют, Александр. Их дисциплина и выучка — предмет зависти для многих. В Европе бытует заблуждение, что Россия — это Азия, далекая и чуждая. Но вы, русский император, более европеец, чем распространители этих слухов, и, встретившись с силами, которые вы направляете, они будут и удивлены, и посрамлены. В этом нет ни малейшего сомнения. — Вам бы понравилось видеть это посрамление как можно скорее, — на миг в глазах Александра вспыхивает лукавый огонек и тонет в глубине зрачка. Наполеону грешным делом вспоминается господин Тальма — в минуту близости он смотрит так же манко. Правда, по иному поводу. — Знаете, Наполеон, а ведь в каждой лжи есть доля правды, — Александра, очевидно, забавляет разговор о русской дикости. — Россия — особенная страна. В ней сплавилось воедино наследие стольких славных культур, что этому металлу трудно подобрать название. Но, как вы верно заметили, из нашего сплава отливают грозные пушки и куют острые клинки. И направлять их, безусловно, следует по-европейски. Но, что до меня лично... — пальцы Александра непринужденно вспархивают к груди. — Порой могу быть таким азиатом, что и сам себе удивляюсь. Довершив откровение шутливой улыбкой, он делает слуге знак обновить вино в бокалах. Наполеон мысленно вздыхает — еще вино, сколько же можно. Он и так уже видит в русском монархе актера-жида, а что увидит спустя бокала три-четыре? — Вы заинтриговали меня. Ищу и не нахожу в столь безупречном рыцаре ни единого признака татарина. — Возможно, не там ищете? — добродушный смех Александра столь заразителен, что Наполеон не может удержаться от того же. Но мысленно продолжает разгадывать собеседника, который чем дальше, тем больше напоминает ему искусного тонкого актера, который не просто играет роли — о нет! — он дышит ими, живет... — Не хочу оставлять вас в неведении, — отсмеявшись, говорит Александр. — Открою малую толику своих варварских наклонностей... — и, окинув озорным взглядом шатер, он не находит ничего лучше, как кинуть пару подушек себе под ноги и усесться на них. Сделать это изящно получилось бы не у каждого, но русский император, очевидно, много упражнялся. — Таковы татарские обычаи? — с улыбкой интересуется Наполеон. Взирать на русского сверху вниз очень забавно, но приличия требуют не взирать, а уподобляться. — Бог его знает, татарские ли, но это определенно удобно. Вам стоит попробовать. Александр делает знак, и мигом приносят похожие подушки. Сидя в шатре, на ковре, с подушками под задом, Наполеон действительно ощущает себя персонажем некоей восточной сказки. В особенности — когда вновь, ох, подают полные бокалы. Берега Немана давно окутаны сумерками. Непринужденное общение новоиспеченных союзников продолжается теперь уже при свете ламп. Речь идет не столько о политике, сколько об истории древнего мира. Наполеон с удовольствием рассуждает об Октавиане Августе и его окружении: храбрых римских генералах, вдохновенных поэтах и строгих законниках. Выражает между прочим и восхищение его предшественнику Юлию, который ценил свое время на вес золота и одновременно занимался многим делами. Александр во многом не согласен, и между двумя императорами вспыхивает любопытнейшая дискуссия. Правда, не настолько интересная, чтобы Наполеон целиком увлекся ей. Больше самой беседы его занимает собеседник. Александр моложе его — чуть менее, чем на десяток лет. От бабки-немки унаследовал стать и благородную синеву глаз, повадки хитрого византийца — по русской линии. Красивое сочетание. Остается надеяться, что в ненужный момент наружу не вылезет немецкая хватка. Пока что над ней безраздельно властвуют рыцарский лиризм и самовлюбленность, но тот, кто сочтет Александра слабым соперником, совершит большую ошибку. Этот молодой человек любит войну. Грязная сторона — гуща сражения, гром пушек, — не его страсть. Это он легко отдает другим. Но берегись тот, кто захочет отобрать у него право постоять у трона богини Виктории и примерить золотой венец. Вот чего Александр желает всем сердцем, а сердце у него львиное. Но и человеческого хватает, а потому он — сфинкс. Все достоинства и недостатки русского императора в сумме вызывают у Наполеона не просто симпатию, но влечение. Да-да, мысли о Тальма не зря так долго витали в его горячей голове. Теперь, когда он достаточно пьян, бессмысленно отрицать, что собеседник распалил в нем желание. Под очередной бокал вина расшалившееся воображение Наполеона рисует картину в духе ранней биографии Цезаря. «И ведь не погнушался отдаться царю Никомеду во имя дипломатических успехов...» — думает он, и губы кривит усмешка. Кто же из них двоих мог бы быть Цезарем?.. За беседой и вином вечер незаметно переходит в ночь. В трепещущем свете ламп Александр кажется моложе, чем есть, да и речи его, жаждущего подвигов и славы, нельзя назвать слишком зрелыми. Порядком захмелев, он делится с союзником многими смелыми планами, тот кивает в такт словам и даже вставляет в поток красноречия свои комментарии — откровенные, насколько это возможно. Из них двоих Цезарь всё же он: может одновременно и слушать Александра, и любоваться им, и скрывать это. Что бы там ни говорили, смешение кровей украшает породу, и старший внук немки Екатерины тому отличное подтверждение. Для дикаря-татарина у него слишком изящные кисти рук... Поймав себя на том, что мысленно почти лег под этого красавца, а потом и сам оголил его прекрасный зад, Наполеон слегка трезвеет. Вина и болтовни на сегодня хватит, по крайней мере, ему. Взгляд всё чаще цепляется за что-то неподходящее — то слегка сползший шарф Александра привлечет его внимание, то точеные пальцы, постукивающие по крепкому бедру наездника… Нет-нет, Наполеон Бонапарт никогда не устыдится своих желаний. Напротив, жизнь учит его тому, что даже если что-то невозможно осуществить, ты вправе желать этого. Судьба сама решает, чьим смелым планам стоит воплотиться, а люди лишь повинуются ее решениям. Но не здесь и не сейчас — для мечтаний у него есть другие, более уместные союзники. — Не передать словами, как я сожалею о том, что скажу, но разрешите откланяться, — Наполеон делает попытку изящным образом встать с ковра, но под винными парами это чертовски трудно. Приятно видеть, что Александр так же неловко покидает свой насест. — Вам стало скучно, — без тени сожаления констатирует он. В проницательных глазах вспыхивает и угасает огонек. Притворство Наполеона раскушено в два счета. — Нет, просто душно, а духота делает меня бесполезным в умных разговорах. — Вы правы, мне тоже уже не по себе. Но если причина только в этом... — Только в этом. — Тогда прочь церемонии, — решительно объявляет Александр и тотчас подает пример. Не так давно русский император останавливался на квартире Наполеона, но то был прилюдный жест и, конечно же, он не предполагал, что союзники будут лицезреть друг друга без мундиров. И вот упущенное вдруг явилось во всей красе: Александр споро избавляет себя от парадного мундира и шарфа. Быть в белоснежной сорочке ему очень идет, а в распахнутом вороте поблескивает скромный золотой крест, добавляя образу византийской таинственности. Искоса поглядывая на крест, а более на стати русского, Наполеон следует его примеру. Возможно, он не столь гармоничное творение природы, но тоже есть чем покрасоваться. На пьяную голову всё представляется простым и доступным, но с шарфом вдруг выходит заминка — узел не дается. Шельмец Констан завязал его слишком тщательно. — Позвольте, я помогу? Александр подходит ближе и, как прилежнейший союзник, помогает Наполеону избавиться от шарфа. Ноздри щекочет запах его одеколона. Возможно, Наполеон слишком шумно вдыхает его. — Готово дело. — Александрам Великим подобает рубить узлы, но я благодарен, что вы не стали. — Не за что, мой друг, — смеется русский. Он доволен собой, как ребенок — даже от такой маленькой победы и незначительной лести. «Вот только влажный блеск в глазах совсем не детский», — отмечает Наполеон. Без удивления. Он ощущает излучаемое визави желание — если с закрытыми глазами подойдешь к горящему камину, всё равно почувствуешь его жар. В огонь вступать безумно, а в объятия этого мужчины он бы, пожалуй, вступил. — Возможно, я сейчас скажу что-то не вполне уместное, и я сам смущен этим порывом... — Наполеон не сразу находит приличную форму для мысли, потому что невозможно отвести взгляд от красивого, дышащего самоуверенностью визави. Этот взгляд и эта поза очень хорошо знакомы Наполеону — он и сам грешит тем же. — Но не могу не сделать комплимент вашей красоте, Александр. Вся Европа говорит о вас, а я имею привилегию сказать лично: вы северный Аполлон, друг мой. И обаяние ваше разит наповал. Того и гляди, почувствую себя Гиацинтом или кем-то вроде этого. — Когда в следующей раз захотите сказать мне что-то приятное, не смущайтесь, хорошо? — тонко, слишком тонко для того, кто не отличает намеков от лести, улыбается ему в лицо Александр. И смотрит сверху вниз своими очаровывающими глазами, изучая реакцию на каждое пророненное слово. — Единственный плен, которого стоит бояться — тот, что мы придумываем себе сами. — А «что люди скажут»? — мягко возражает Наполеон. — Страх молвы — разве не страшный плен? — В ваших руках молва скорее оружие, — кисть Александра легко вспархивает на плечо. В ней всё еще зажат шарф, послуживший предлогом к сближению. Но то было несколько минут назад, а сейчас мост к отступлению горит, и Наполеон слышит треск его поленьев. — Я не раз восхищался тем, как ловко вы распоряжаетесь прессой, манипулируете мнением людей... — Александр продолжает расхваливать его своим медовым голосом, но им обоим очевидно, что время пустой болтовни подошло к концу. — Вы правы, — прерывает поток красноречия Наполеон. — Иногда для пользы дела молву нужно подкармливать. Но бывают и другие случаи... — завладев рукой, держащей шарф, коротко оглаживает нежные розоватые костяшки и впечатывается в них губами. Отнимает на минуту. — Наше мировое соглашение, Александр, тем лучше послужит нам, чем больше будет пребывать в тени. — Полагаюсь на ваше мнение как на самое верное, — во всей византийской простоте отвечает тот. Цвет глаз русского императора нежен, как цветок в поле, а румянец на его щеках уместно было бы сравнить с девичьим. Но сильные пальцы ложатся на возбужденный член Наполеона по-мужски властно и ласкают весьма умело. Он может поклясться, что его визави хорошо знакомо это действие. Легкомыслие романтичного мальчишки в решениях, но сила, с которой он будет настаивать на своем — зрелая и уверенная. Как он сказал — «сплав без названия и славные пушки»? Что ж, сейчас узнаем, каково главное русское оружие, крепки ли его ядра и ствол... Наполеон протягивает руку вниз. Александр взглядом поощряет его к тому. Они прекрасно понимают друг друга без слов: оголить ровно столько тела, сколько нужно для удовлетворения страсти, и прочь церемонии. Кушак и застежки тоже прочь — увесистый налитой кровью орган ложится в ладонь. Что ж, как минимум одна крепкая пушка в Российской империи есть. Взяв визави за плечо, Наполеон смачивает пальцы слюной с намерением приступить к делу, но жаркий шепот у самого уха слегка задерживает его: — Продолжу удивлять вас дикарствами... — без малейшего смущения глядя в глаза, Александр завладевает его пальцами и неспешно проводит по ним языком. — Вино и анис, как забавно... Сильнее разжечь пламя невозможно. После этих слов обмен любезностями переходит к обмену действиями. Любуясь тем, как блестит от пота кожа в вырезе сорочки и как вздымается под батистом широкая грудь, Наполеон до беспощадности резко двигает кулаком вверх и вниз. Визави отвечает более плавной лаской, вовсе не боясь отстать от него. Их тела наглядно демонстрируют, кто есть кто. Французу по душе яростный напор, он человек войны и берет свое быстро. Византиец хорош в дипломатии и увертках — ему нравится дразнить силу, которая превосходит его. Но, как бы то ни было, они доставляют друг другу удовольствие способом старым, как сам свет, и это в определенном смысле и есть то счастье, из которого проистекают мир и прочие радости бытия. — Еще немного... Вы близки... — с губ Александра срывается стон удовольствия, затем некие слова на его родном языке. Зажмурившись и закусив губу, он вздрагивает всем телом, и рука Наполеона орошается семенем. В следующее мгновение он кончает и сам, напоследок не отказав себе в удовольствии приникнуть губами к мокрой шее любовника и слизать капли пота. На том кончено. Тильзитский мир скреплен еще одним способом, и союзники так славно удовлетворены, что не спешат выпускать друг друга из объятий. Смесь запахов — одеколон, анис, вино, разгоряченная кожа — приятно умиротворяет и остужает их. Немного отойдя от неожиданного приключения и друг от друга, заговорить они тоже не спешат. Но сказать что-то определенно хочется. Подобное едва ли повторится впредь, а между тем как любовник Александр понравился Наполеону больше многих. Сколько интересных «союзов» и «мирных соглашений» они могли бы заключить к обоюдному удовольствию — не счесть. А он даже не сподобился прикоснуться к золотистым кудрям, которые так мягки и шелковисты на вид. Будь то не царственный сфинкс, а актер, Наполеон не преминул бы в следующий раз запустить в них пальцы и оттянуть назад, заставляя любовника открыть горло для поцелуев. Но довольно мечтаний! Разве что в заключение высказать их все? Пока он размышляет таким образом, Александр почти привел себя в порядок. — Если бы вы были женщиной... — говорит Наполеон, задумчиво любуясь. — Я бы на вас женился. — О! Если бы я был женщиной... — игривое оживление в голубых глазах и лукавая улыбка впридачу. — Если бы я был женщиной, Наполеон, я сделал бы вас самым несчастным мужчиной на свете! Русский император солнечно смеется отпущенной шутке, а Наполеон мысленно напоминает себе, что во лжи сфинкса доля правды запросто может оказаться львиной...