***
Антон из простой среднестатистической семьи. Мама — рабочий класс, папа ушёл за хлебом, поэтому его заменил другой дядя, именуемый отчимом. Сам Антошка относился к классу долбоёбов обычных, иначе — бытовой инвалид. Такие за всю жизнь найти себя ни в чём не могут, но права качать горазды очень даже, от собственной неуверенности не желая принимать поражение и неправоту. Антошка мог показать, что пацанчик он быстрый и дерзкий, после этого обычно не лезли проверять, был ли он как пуля резким — безопасность гарантирована, до дома живым дойдёт. Его жизненной позицией было ударить первым, чтоб не отплёвываться после землёй, и другую он принимать не хотел, боясь не устоять под напором чьих-то шальных кулаков. Нет, он, конечно, пытался чё-то делать, силы прикладывал, думал головой, а не головкой, только разницы и пользы от его попыток во что-нибудь не было и не будет, ибо измученная юношеская натура давно заебалась и устала, решившись плыть по течению, захлёбываясь временами. Захлёбываться рядом с Поповым никак не хотелось, посему он всё задавал стандартные, насколько вообще возможно в его положении, вопросы: куда едут, зачем едут, во сколько приедут. У Антошки, по факту, и прав-то никаких не было, чтобы как-то Арсения осуждать за его деятельность: мало ли чем плодотворные работники образовательной сферы в свободное время занимаются, у учителей свои причуды. Между ними были чисто формальные отношения пацана на побегушках из одиннадцатого, который питал энергию из пива и, как оказалось позже, противника этого пива. Любого пива. Оно, видите ли, насыщает быстро, а любые спиртосодержащие напитки должны быть для растянутого удовольствия. И как бы Антошка был не согласен, что тут же оглашалось вслух, все его позиции и взгляды жёстко прилетали обратно в морду, не желая быть принятыми и услышанными. Сколько бы пацан не бесился, но лезть по понятиям разбираться на препода, что вдвое больше в ширину, не решался. У него ведь ствол ещё есть — обязательный факт, про который забывать ой как нельзя было. Антошка про себя рассказывал, что примерно в четырнадцать покатился по наклонной со скоростью локомотива, предпочитая мультикам и маминым супам сигареты с палёной водкой, желая заполнить неловкую тишину, повисшую между ними в машине. Арсений Сергеевич обо всëм прекрасно знал, ибо окна его кабинета выходили именно на те гаражи, по крышам которых пацан лазил, пока был мелкий, и за которыми — вернее рядом — повзрослев, курил. Слепая зона и далеко не слепой физик. Сколько бы не просил, про себя мужчина ничего не рассказывал и в особые подробности по поводу маршрута не вдавался, чем несказанно бесил пацана и подпаливал его очко всё больше и больше. Было страшно, только показывать свои чувства Антошка не планировал, посему и занял свои руки поглаживанием собственного бедра, на чём и спалился. Говорила мать Антошке аккуратнее на улице быть, там всякие ходят, ведь она за него, долбоёба, переживает. А Антошке и напрягаться не пришлось, чтоб приключений найти — ему подробно распишут внутреннее строение человека, осчастливив участием в роли наглядной модели. Теперь-то парень понимал, что имела в виду матушка, только поздно метаться. Он не гинеколог, но пизду видел, и она совсем не привлекала его. —Павел! Код красный, меня раскрыли, —вовсе не церемонясь, ввалившись в чужую квартиру, как в свою собственную, горлопанил физик на весь коридор. Стянув обувь и подвинув её ногой ближе к коврику, попёрся вглубь, пока Антошка неловко переминался с ноги на ногу в прихожей, не решаясь пройти дальше. Хвалëные Антошкины планы побега по структуре своей напоминали грязь из-под ногтей, и, естественно, в девяноста процентах случаях проваливались, ибо составить целую спасательную операцию за две секунды в голове — это к Нетфликсу, там гей-пара через сезон обычно появлялась и всё само разруливалось. Насколько вообще Арсений Сергеевич и Павел Алексеевич (тут у Антошки челюсть отвисла до самого пола) могли оказаться той самой гей-парой — неизвестно. Но что-то внутри подсказывало, что к ничему хорошему этот дуэт не приведёт. Пацан понял это сразу, как только его окинули два скептических взгляда, переговариваясь вполголоса. Разобрать было сложно, но Антошка, подогреваемый почти детским интересом, очень старался. —Ты придурок, Попов. Восемь лет стажа тебе нахуя? —со сцепленными зубами шипел Павел Алексеевич, рассматривая мнущегося в прихожей пацана. Он словно думал, во сколько пакетов придётся расфасовывать двухметровую тушку и как долго ждать ночи, чтоб вывезти за город. По крайней мере об этом думал Антон, смотря на директора. Он всегда казался ему таким добрым и хорошим, угощал конфетами с чаем, если пацан по наставлению старых грымз к нему заваливался, а сам за спиной мутил какой-то лютый пиздец, прикрываясь милой улыбочкой и смешными шуточками. И этот пиздец, если извилины крутились правильно, мог коснуться его. Люди не всегда выдают себя за тех, кем являются, но это и без меня давно известно. Антон не хотел. Антон не стал бы кому-либо рассказывать, потому что: а) дружбу ни с кем не дружил, б) пацанам с района фиолетово на какого-то физика, в) язык за зубами умел держать. Пытаясь успокоиться посредством кручения бусин на браслетах, до него постепенно доходил весь масштаб маленького проёба, а также упущенные раз десять возможности сбежать. Павел Алексеевич настоял на том, чтоб Антошка стянул обувь и прошёл на кухню, а не ломался в коридоре, как баба на выданье. Под пристальными взглядами он уселся на кухонный стул и оттуда уже слушал хриплое и агрессивное шипение, больше похожее на то, какое коты во дворе издавали, пока отношения свои кошачьи выясняли. Он разобрал, что оружие с собой Попов носил всегда (самое время сжать булки), у Добровольского были грандиозные планы на этот вечер, а физик их бестактно похерил, и что убить его не могли по причине камер, коими напичкан школьный двор и парковка у дома. Атас, вот теперь самое время сжать булки. Антошка может и был дед инсайд, но больше всё же склонял себя к тик-ток маргиналам и отрицалам любых правил. У него всë не как у людей: и позиция своя, и мысли, и взгляды. И заглядываться на чужое не хотелось совсем, пацан с фантазией какой-никакой был и бешеным блеском в глазах при упоминании минут славы. Арсений Сергеевич и Павел Алексеевич вместе были похожи на двух закадычных друзей, что не расставались никогда и держались исключительно вместе, топя за самый лютый движ. И они, вечно со своими подколами в школе и острыми комментариями по отношению к друг дургу, смотрели на него, как среднестатистические родители из всех американских фильмов, в которых нужно рассказать шокирующую новость, тем самым не доводя ребёнка до истерики и скандалов. Скандалить Антошка не планировал, а вот истерить очень даже хотелось, глядя на натянутую до невозможности улыбку Добровольского. Страшно, когда пьёшь чай, а на тебя вот так смотрят. Пацан имитировал глотки, чтоб кадык дёргался, сам же не пил ничего, боясь, что в чай что-то подмешено. Брезгливым Антошка не был, мог и в говно полезть, если в этом смысл был, да и без смысла тоже мог, но всё же в его нескладной голове ненадолго задержалась мысль помоев для травли крыс, белым порошком засыпанная и перемешанная вместе с сахаром. Собаке собачья смерть, так ведь обычно говорят? —Шастун, понимаешь, у взрослых со временем возникают проблемы, —начал директор, стараясь по полочкам разложить очевидное. Попов же на этот счёт имел другое мнение и чуть ли не вулканом извергался, нервно покачивая ногой в несогласии. Они собрались для решения проблемы пока не мирового, но довольно значимого масштаба, а не загадки разгадывать и метафоры подбирать, лишь бы не задеть чувствительную детскую натуру, восприимчивую до критики и осуждений. —Да чё ты с ним, как с ребёнком? —всë же он не смог долго сдерживать себя. По Попову было видно, что возникшая ситуация его нисколько не радовала, но он, вопреки своему недовольству, вспоминал лекции по психологии в своём педагогическом и всеми силами старался скрыть бушующую внутри злость. —Потому что он и есть ребёнок. —Ему пятнадцать! В его возрасте дети уже рожают. Ты видишь у него пузо? Нет? Тогда и чё ты обхаживаешь его, как новорождённого? Такие, как он, убиться готовы, лишь бы их считали значимее червя на дороге, а ты опускаешь его до уровня пылинки. —Конечно. Давай, валяй, ты же у нас знаешь, как лучше делать, моралист хуев. Не ты же своим котелком не додумался дверь закрыть. Учи его, учитель, бля. Вперёд! Ещё одно слово, и Попов заехал бы с локтя Добровольскому по ебалу, но то ли воспитанность, то ли нежелание разводить скандал на ровном месте стали причиной его резкого успокоения. Арсений Сергеевич всегда был челом добрым, позитивным, никак не конфликтным. Мог (и делал) подъёбывать, жёстко стебаться и в открытую насмехаться, но никак не выгораживать. Он нашëл другой выход: сорвался на Антошке. —Пацан, понимаешь, есть вещи, о которых не стоит трепаться, чтоб всё было в порядке, —Добровольский цокнул, задрав голову назад. Попов посмотрел на него испепеляющим взглядом, рекомендуя заткнуться. Тут, между прочим, серьëзные дела происходили, а не кастинг новых участников в украинское шоу про беременность. —От них могут пострадать совсем левые, ни в чём не повинные люди. Соответственно, ты должен понимать: если эти вещи вытекут за пределы твоей башки, то я поеду уважать твою мать. —Нет, ну не долбоёб ли? —Ебало закрой. Суть проста: ты молчишь и остаёшься нетронутым, понятно? Попов был харизматичным, заносчивым, как последний мудак, эгоцентричным и уверенным в себе настолько, что стоило бы усомниться в том, был ли он рождён в этом мире, а не послан кем-то свыше. Это и привлекало внимание юного Антошки, любящего прыгать с места в карьер и лезть на рожон, к нему, вынуждая питать по ночам надежды на какой-никакой коннект и закрывать рот ладонью, чтоб стоны с губ не срывались. Пацан слушал физика как заворожённый, едва ли язык от интереса не вынув, и мог бы просидеть так ещё вечность, разглядывая чёрные длинные ресницы и крапинки в хрусталике глаз, что были так непозволительно близко, если бы не щелчок пальцев перед носом. —А… можно ещё четвёрку по физике в триместре? Ну, как презент за моё молчание и сохранение государственной тайны. —Ахуел? Нет, конечно. —Конечно да! Мужчины вновь посмотрели друг на друга взглядами а-ля «он уйдëт и тебе пизда», но Добровольский победил в этом раунде, назвав Попова чмом. На такую вольность Арсений Сергеевич не оскорбился, посмотрев на Антошку, что с испуганным до ужаса лицом зыркал на них, поэтому и промолчал. Было странно осознавать, что из-за мелочи грандиозные, расписанные по пунктикам, если понял верно, планы, разом рухнули, будто старая хрущёвка, а сроки на восстановление были назначены на самое позднее время. Антошка, не понимающий людей (и себя, чего уж боле), понимал, что второй раз в жизни стал причиной массового проëба человечества. Первый — его рождение. Арсений Сергеевич, совершенно спокойный и добрый, всячески поддерживал пацана, пока вёз его до дома, мол, всë будет хорошо и переживать нечего, ты только молчи. И Антошке было совсем не радостно от этого, сидя по левую руку рядом с предметом обожания. Он вновь стал причиной чьей-то неудачи, вновь кого-то опозорил, не говоря про себя, вновь сделал всë не так, как надо, и повлëк за собой кучу проблем. Он видел, как мужчина тщательно пытался замять этот инцидент, будто место преступления за собой убирал, как отвлекал разговорами и своими шуточками, что, кажется, впервые в жизни были не к месту. Все слова Попова на фоне собственных мыслей отлетали, как горох от стен, трескаясь о холодную землю, покрытую коркой льда. Пацана проводили до подъезда, ибо проезд слишком узкий и выехать после было бы проблематично, положили ладонь на плечо в знак поддержки, всё же нормально, чё ты раскис, и пожелали сладких снов, будто ранее и не было никаких допросов с пристрастиями. Будто и не было никаких пистолетов, будто и не было рук на шее, будто и не было хитрого взгляда Добровольского. Будто бы Антошка себе напридумывал, накрутил, натянул, и физик перед ним — живая галлюцинация. Слишком яркая и чёткая, слишком похожая на настоящую. Сердечко Антошки сделало кульбит вокруг и разбилось, оставшись осколками лежась вместе с горошинами. Всë-таки он верил, что Арсений Сергеевич был хороший, у него просто немного нестандартные увлечения, отличные от занятий простых смертных. Пусть Попов и замялся на шуточном вопросе про наëмного убийцу, всё равно остался на первом месте в шастуновских мыслях, мягко касаясь нежной кожи тёплыми руками. Антон засыпал с чувством морального изнасилования и с жёлтыми пятнами на шее.***
За выходные свою бедовую башку Антошка проветрил неоднократно, но с того момента ощущение у него поселилось такое, словно Арсений Сергеевич везде. Смотрел, следил, наблюдал откуда-то со стороны и постоянно держал в поле зрения, контролируя все движения от и до. Антошка всю жизнь был впечатлительным и пугливым мальчиком, но так его ещё не дёргало никогда. Он озирался по сторонам и искал среди прохожих высокого мужчину с тёмными волосами, не находил ничего и неимоверно расстраивался. После снова дёргался и снова расстраивался. Сидя в комнате, слушал каждый шорох и гул машин во дворе, боясь, что в этот раз точно приехали за ним. За одни только выходные он понял, каково это — сойти с ума в собственной квартире, где и безопасно, и опасно одновременно. Подпитывая себя собственными страхами, всё это дело украшал фильмами с жанрами криминал, боевик. Пацан за два дня просветил себя в разделе «оружие» больше, чем за всю свою жизнь в общем счёте. Антошке до искр из глаз хотелось узнать, чем таким Арсений Сергеевич занимался, что у него ствол всегда при себе. Пацан мог бы шутить шутки из разряда «ого, это у тебя пистолет в штанах или ты слишком рад меня видеть», только Антошке становилось нихуя не смешно от осознания, что в штанах помимо радости действительно есть ствол, что без проблем мог поместиться в глотке, и речь идёт не о тематических отношениях и ролевых играх. Мог бы уже кормить червей и удобрять нарциссы. Шастуну всегда нравились злодеи. В мультиках, в фильмах, в книгах — неважно. Именно плохиши вызывали у Антошки ворох эмоций и безмерную радость. Злодеи ведь круче: у них и костюмы красивые, и судьба интересная, и жизнь насыщенная, —говорил себе мальчик, выискивая среди детских каналов очередное вырвиглазное месиво с фонтанами крови и шутками про жопу. Готов был уписаться, если вдруг полюбившегося персонажа в конце сеанса убивали, как обычно и делается. Добро ведь всегда побеждает зло, будь оно не ладно. Движимый эмоциями, оставлял плохой отзыв и никому не рекомендовал ту картину, расписывая её со всей своей злобой и ненавистью от произошедшего. И либо кидал спойлеры, за что после получал пизды, либо отговаривал, наклеветав так, как обычно укурыши придумывают. Всё потому что у него отбирали то, что полюбилось за короткий срок и вросло в душу, как собственный ребёнок, вставший на ноги и умерший на глазах. У Антошки чуть ли не патологическая привязанность к злодеям была, поэтому он и переметнулся со стороны розовых единорогов и ярких солнц на тёмную, наводящую ужас сторону нет, не Готэма. Арсений Сергеевич был плохишом. Тем плохишом, который всегда плохой, но в самый неожиданный момент поможет. То есть он хороший плохиш. Антошке становилось плохорошо под тяжёлым взглядом учителя, что глаз с пацана не сводил. Хорошо — потому что его замечал идол, краш, пригожий и другие вот эти вот новомодные слова, плохо — потому что было страшно до трясущихся плеч и дрожащих коленок. Шастун лишний раз старался не дёргаться, боясь, что его оставят после уроков, усыпят холокостом и вывезут через чёрный вход в непрозрачном пакете, а там уже и дело за малым: в озеро с камнем в ногах, и на дно. И всё же Антошка продолжал лужицей растекаться: стоило физику отвернуться — зрачки сами в сердечки превращались, а румянец грел щёчки. Какой бы сентиментальной влюблённой дурочкой Антошка не был, чётко понимал, что от таких, как Арсений Сергеич, нужно держаться на расстоянии пушечного выстрела. Всем ведь в детстве наказывали: не открывай дверь незнакомцам, не бери конфет с чужих рук и не садись в неизвестные машины. Антошке видимо недонаказали, ибо к Арсению он тянулся похлеще любого нуждающегося в солнце цветка. То ли просёк, что таким образом можно сблизиться и наладить отношения, подлизавшись к учителю, а дальше уже как пойдёт. Арсений Сергеевич был… Сложно сказать, что он сам думал по этому поводу. Он вроде охотно отвечал Антошке, и в то же время держал дистанцию: в личную жизнь не лезть, про работу не интересоваться, гулять не напрашиваться. Пацан на всё понятливо кивал и не подходил вообще. Ему показалось в какой-то момент, что с Арсением Сергеечем они ведут игру: кто первый пропалится. Сам он еле держался, это было понятно, только физик, не залезая Шастуну в голову, понятия не имел, что тот творит один на один со всем своим мракобесием из башки. Антон смотрел на него — он смотрел в ответ. Антон спрашивал — он отвечал. Антон закусывал губу — он отворачивался. Вся жизнь Арсения — игра. Вечный пир, праздник, адреналин. Сделать всë, чтоб ноги были выше головы, а живот болел от смеха. У него чувства на грани, эмоций максимум — он всегда на пределе, всегда за чертой. Он был оголенным проводом. Дотронешься — разряд прошибёт. Насквозь. Врежет по венам, но захочется повторить вновь. Почему? Потому что требования организма к адреналину после первого раза постоянно растут. Это что-то сродни наркотику, только форма легче. Арсения наркоманом не назвать, но шибануло его до белого очертания скелета и комичной копоти на лице, как обычно бывает в мультиках, и нет, не от вспышки и новой нужды. Играть с малолеткой — можно. Нахуй только надо? Двери любого клуба открыты — иди не хочу. Нет же, нужно пытаться от штанин отлепить пацана, будто репейником прицепившимся. Свежим таким, молодым, чтоб и к рукам липло, проникая липучками под кожу, а после и на футболку, когда отлетит от рук. И выводить таким образом, чтоб от терпения нихуя не осталось, а себе плюсик в копилочку и сантиметр к члену — награда за успешное проникновение под кожу. О раздумьях своих Попов не распространялся, в чужие вслушивался по минимуму, и лишь останавливался, как слышал тëплый голос высокого пацана, едва ли потолок собой не подпирающим. В какой-то момент годами выстроенная стена самоуверенности стала рушиться, стоило подумать о мальчишке. Но Арсений, будучи человеком взрослым, все дурные мысли отгонял, как мух назойливых, пока Антошка глазками стрелял и щурился, будто подозревая что-то. Не в ту сторону воюешь, солнце. Антошка, как и сказалось ранее, плыл по течению, особо не напрягаясь. Что и как — совершенно его не касалось, он доволен был тем, что в пачке ещё есть сигареты, а во дворе пацаны ждут. И, ну естественно, металлический баллончик в рюкзаке стенками отбивает железный шарик внутри, чтоб краска не засохла. Антон не хотел устраивать скандалов, обижаться на весь мир, говорить, что он никому не нужен, что ему и так хорошо. Не потому, что ему плохо, а потому что он давно вырос из того возраста, когда в ленте одни депрессивные посты, а сообщества состоят из пиздастрадающих пабликов. Он мальчик взрослый и умный, в меру дозволенного, поэтому находит своё спасение на крыше одной из заброшек и уверенно шагает по бетонной лестнице, не боясь сделать шаг влево и полететь вниз сквозь пролëты. Взбираясь на местами протëкшую крышу забытой богом многоэтажки, на которой обычно тусила вся шастуновская свита, он думал расписать свеженькой краской одну из труб, чудом уцелевшую от рук тэгеров. И если бы он знал, чем всё закончится, на улицу даже не сунулся бы — себе же дороже. Только предупреждающий знаков и всяких примет, типа упавшей ложки или ножа, не было. Ориентироваться на внутреннее чувство сомнения, перетекающего в лёгкую панику? Это точно не к Антошке, что танком напролом пёр. Его, по стечению всех обстоятельств и подлости, на крыше поджидал Арсений-ебануться-ты-чё-творишь-Сергеевич. Ну, как поджидал. На сталкера похож был именно пацан, что с открытым ртом стоял, совиными глазами рассматривая каждую складочку на одежде препода. К такому его нелёгкая не готовила, он ещё не дошёл до той черты, которую переступи — и в познании жизненном преисполнишься. Тогда он был маленьким мальчиком, едва ли не вылезшим из утробы матери, и всё, чего ему хотелось: ножкой топнуть, уши руками закрыть и расплакаться навзрыд, внимание привлекая. Не прохожих, что точно бы не заметили, а Попова, держащего всё под контролем. Своим контролем. За других, а именно Антошку, он не ручался. —Арсений... Блять! Вся накопленная за жизнь смелость разом провалилась сквозь крышу. Такого в фильмах не было. Такого даже отечественное телевидение не пилило. Прыгнуть выше головы пацан точно не мог, создать новый велосипед — тем более. Тогда что же это получилось? Он достиг цугцванга и стал тем чуваком и мема, который синий и вокруг него молнии, аки сверхразум? Хуй там, мы пока не настолько в выигрыше. Выстрел, после которого закладывает уши и раздражающе свистит в пустой башке. Антошка дëрнулся, не слыша ничего. Баллончик с краской скатился по лестнице, прячась где-то в чердачной темноте, пока его хозяин стремительно мелкими шажками отходил назад. Арсений резко развернулся от шума, едва ли успев выстрелить. Он где-то в другой вселенной обитал, смотря на пацана взглядом, полного непонимания. Сказать ничего не мог — настолько его ахуй поглотил. С ним ничего раньше подобного не происходило. Ни за один год. А тут на — получись и распишись, тебе посылка с задержкой на восемь лет. —Ляг. Ляг, ебанавт! Антошка не слышал. Он как рыба тупо рот открывал и немым взглядом сквозь Арсения Сергеевича смотрел. Физик рывком подбежал и сам повалил спиной на серое покрытие крыши, сдирая локти о мелкие осколки и камешки. Мужчина навис над пацаном, рот рукой закрыл, ногой икры сжал, запястья над головой держал. Вырваться никак не давал, только смотрел прямо в глаза и на ухо что-то успокаивающее шептал, чтоб Антошку не бесоëбило, как мышь под стероидами. Шастуна мелко потряхивало сколько от громкого звука, чем от страха. Он дёргался и сдаваться не собирался, иррациональное желание жить жглось румянцем на бледных впалых щеках и в глазах вместе с влагой выходило. У него нет сил и, пожалуй, шансов, но так позорно умирать не хотелось, и Шастун, как мог, мыча и матерясь, пытался выбраться из чужого захвата. Дышалось трудно, в рёбрах свербила паника, круги перед глазами давно закрыли собой небо. Одно неверное касание, один неосторожный шаг, и Арсению, пересравшему не меньше Шастуна, пришлось тащить на себе тяжёлый груз без возможности скинуть его из личных побуждений. Он, может, и отличался от людей, но всё равно оставался человеком.