Не взывай к милосердию, Предстоит ещё слишком много боли. Наполни меня яростью и спусти мне всю кровь. Утоли мной свою ненависть, В отзвуке тишины я вздрагиваю каждый раз, когда ты говоришь:
— Я видел их. Еще влажная после ночного дождя земля едва слышно чавкает под копытами лошадей и тяжестью тел, что предназначено им нести, как если бы вся тяжесть мира, взвалившаяся на плечи этих подростков, могла уместиться на их спине. — Конечно, все мы их видели, — насмехается парень слева, — по телеку все всё видели. — Я говорю серьезно. От роду склонный к справедливости, но еще не успевший ее повидать, Йесон стоически выдерживал пафосную издевку своего сокомандника, искренне считая того непомерным глупцом, и, вероятно, достаточно трусливым человеком. И, будь его выбор, он бы точно не стал работать вместе с ним, не то чтобы доверять ему свою жизнь, как лидеру группы. — Где ты мог их видеть? Они не подходят к городам так близко, — женский голос звучит заинтересованно и несколько игриво. — Три года назад, когда мы с отцом перебирались из Ульсана в Пусан, — голос немного звенит, то ли от радости, то ли из-за шума листвы из-за редких порывов ветра. — Мы проезжали недалеко от Янсана, когда увидели две толпы зараженных. Они валили туда, как мухи на дерьмо, но военные сказали, что контролируют границы. — Прям городская сказка, всю жизнь о таком мечтал. — Странно, что город сделали закрытым, раз они все там «контролируют», — замыкающий их импровизированный строй парень прикрикивает, чем пугает идущую впереди лошадь, вынуждая шестнадцатилетнюю девушку ерзать в своем седле и недовольно ворчать. — А тут все беженцы или кто-то из местных? — Не, — в той же легкой высокомерной манере их ведущий, такой же подросток семнадцати лет, машет рукой в сторону младшенького, — я и Чонгук из Пусана. — Я из Кимхэ, — девушка поднимает руку. — Киджан, — также громко слышится позади. Чонгук оборачивается, чтобы взглянуть на него: округлое лицо с большими темными глазами, похожими на блюдца, с проблесками присущей шестнадцати годам наивности, волосы небрежно торчат, ему кажется, что они будут достаточно жесткими, если попробовать пригладить их. Крепкое от природы тело сложено без углов, и все же напоминает неровный квадрат; смуглая кожа, гораздо темнее, чем у самого Чонгука. В голове пробегает мысль, что ему бы он мог довериться или, может, он просто этого хотел. Но внимание неизменно перетекает к человеку, что идет совсем рядом, к его светлым глазам, что каждые пару секунд бегают из стороны в сторону, пытаясь заметить что-то, чего быть поблизости не может. Немного скучающее выражение лица говорит о спокойствии, которым тот одарен, так, если бы в их возрасте можно было познать простоту житейской суеты и перешагнуть через нее без лишних хлопот — удивительная особенность. Юнхо, так звали его друга, не был исключительным, и все же рос не самым простым юношей, подступиться к которому казалось порой делом гиблым или абсолютно ненужным. По мнению самого Чонгука, люди просто не знали, как говорить с теми, кто желает избежать лишних трудностей в режиме выживания за стенами городов, даже если он сам только учился понимать это. — Моя семья пришла из Чханвон, — звучит чуть высокий баритон рядом, и Юнхо знает о паре косых взглядов, направленных на него прямо сейчас. — Он ведь уже давно закрыт, — Йенсон произносит это с плохо скрываемым подозрением, — в смысле, очень давно. — Внутри города долгое время не была объявлена эвакуация, поэтому люди стекались к окраине и жили там, ни о чем не зная. Я был маленьким, помню только, как все пытались перебраться через блокпосты и бежать в Пусан. — Гиблое это место, я слышала, что вояки уже лет пять, как ушли оттуда. — Если бы это было так, вся эта мерзость давно бы пришла сюда. Со временем шум листвы сменяется тишиной заброшенных просторов. Стук подковы о хорошо сохранившийся асфальт скоростной магистрали, словно звон колоколов в местной церкви: забытый, но долгожданный, пробуждает в уставших телах силы искать путь домой с мнимой верой однажды найти такое место. Всадники расходятся полукругом, осматриваясь и вдыхая прохладный воздух как можно глубже. Единственная безопасная дорога, ведущая в ныне укрепленный Пусан, относительно расчищена от скопленного за долгие годы мусора. Брошенные машины раздвинуты в стороны, дабы позволить массивной военной техники выезжать на длительные рейды соседних территорий, и, будь удача на их стороне, возвращаться с выжившими гражданскими. И, пока солнечный свет играет на уцелевших стеклах, безжалостно выедая краску на крышах, лошади дергают хвостом в предвкушении и безмолвно глядят друг на друга, подростки продолжают опустошать свои запасы воды. Октябрь в этом году выдался особенно теплым. Чонгук ведет повод в сторону, чтобы вернуться к своей группе. Обычно, когда их отправляют исследовать ближайшие заброшенные территории после предварительной их зачистки, всех ребят, что входят в кадетские корпуса «ВСК», формируют в группы от трех до девяти человек. И, в большинстве своем – и пусть это нередко идет в разрез с приказом – Чонгук уходит в рейды в группе с Юнхо или же, по возможности, держится где-то неподалеку. Спроси его кто-нибудь, почему именно он, вероятно, в ответ они услышат мини-досье на каждого, с кем подростку уже приходилось выходить за стены города, и не все пункты в этом списке окажутся утешительными, просто потому что он придирается. Потому что он хочет чувствовать себя в безопасности с тем, кто, кажется, доверяет ему в ответ так же, как и он, и пусть это будет лишь надуманным его детским разумом образ — все в порядке, пока это придает ему сил. Так или иначе, их группа считается уже вполне состоявшейся, не считая одного-двух человек, которых приставляют по надобности или чтобы не сидели без дела перед глазами. Они не идеальны – Чонгук ничем их не лучше, может быть, только более старательный, как ему самому кажется. Работа не пыльная, хоть и достаточно утомляет, но все они в итоге сошлись на единой мысли — это лучший способ узнать мир настоящим. Чонгук улавливает небольшой спор, что завязался между двумя парнями к моменту, как они снова собираются вместе. — Тебя что, дома не кормят? — О, а то тебе совсем не хочется есть. И вообще, я слышал, что продовольствия может не хватить на следующие два месяца из-за задержки сеульских поездов. Конечно, они первым делом обделят гражданских, так что поесть в кадетском все равно, что оставить порцию-другую семье. — У тебя странные понятия о распределении, бедная твоя семья. — Не трогай мою семью. — Вообще, — встревает девушка, веселясь с их перепалки, — недалеко отсюда есть деревня, вчера вечером с той территории всех эвакуировали. — Хочешь обыскать ее? — Йенсон снова недоверчиво щурит глаза, получая в ответ легкомысленное: «Почему бы и нет?». — Ты знаешь, что я не доверяю тебе, да? Заведешь нас в болото да зарежешь, чтобы мясо потом продать. — Какого хрена ты несешь?! — Вы что не слышали истории о «мяснике из Кванджу»? Да о нем же весь прошлый год говорили. — Слушай, заткнись, это мерзко, — перебивает Юнхо. — Давайте просто возвращаться. Юноша разворачивает лошадь, намереваясь двинуться вперед к дому и, может быть, правда успеть на обед в военную часть, когда встречается с детскими глазами, на дне которых плещется растерянность и надежда. Первое он принимает, скорее, за испуг, потому интересуется, в порядке ли Чонгук. — Но деревню правда эвакуировали вчера, — привлекает он внимание остальных. — Я был с дежурными, и мы встречали их уже в городе. Это недалеко, может, километров шесть отсюда к северо-западу. — Думаешь там еще осталось что-то? Лошади шумно фыркают и расхаживают из стороны в сторону — каждый понимает, что на этом их путь не окончен, прощаясь с сытной порцией обеда в пользу чего-то неизвестного. Юнхо соглашается первым, придавая Чонгуку уверенности в принятом ими решении: — Не узнаем, пока не проверим.***
В действительности их группа преодолевает порядком десяти километров. Их путь не занимает много времени — с самого утра, стоило им только выйти за город, они не гнали лошадей и старались делать остановки чаще, чем обычно, ведь в этот раз им досталась не особо большая территория для осмотра, так что они позволили себе насладиться резвыми пробежками, пуская лошадей в галоп по уже заросшим деревенским дорогам. Это определенно против правил. Им запрещено совершать несогласованные вылазки – все это знают. Все знают, что ждет их, если кто-то узнает. И все знают, какая это удача: найти дополнительный комплект хорошей одежды, инструментов, или пополнить запасы еды. Это мародерство – они грабят чужие дома и разоряют убежища, в которые однажды могут вернуться люди, но «потом» не имеет значения, пока они пытаются жить «сейчас». Иногда Чонгука мучает совесть. Что, если однажды они окажутся на месте тех, кто не может защитить себя? Что, если это им придется отдать все последнее и не иметь при этом гарантии: выживут они или нет? Что, если они слабее, чем им кажется? Никогда человечество не задумается о том, что отбирает, пока их не поставят на колени рядом с теми, кого они уже разорили. Чонгук боится оказаться в этой линейке. Его страхи более эфемерны, чем страхи других людей, и в этом его слабость. Чонгук не может защитить себя от того, что сидит внутри его головы. — О чем думаешь? Проселочная дорога приводит их к порогу небольшой деревни, сокрытой в лесной глуши среди стволов дуба и редких сосен. Совсем маленькая – эти полуразрушенные старые дома верно служили для людей укрытием. Им посчастливилось пережить, вероятно, не одну трагедию, что свалилась на их хрупкие карнизы, пока здешние территории не вошли под охрану пусанской обороны, а затем и отделения «ВСК». В скольких метрах от этого крыльца прозвучали первые крики о помощи? В каком из домов съедаемые страхом члены семьи застрелили одного из жителей, что пытался выломать их дверь? Чонгук замечает многочисленные царапины и трещины на старом дереве, выбитые окна заброшенного дома, что когда-то был очагом любящего тепла или камерой с десятком обезумевших заключенных. Живой хранитель предсмертного крика. — Думаю: найдем ли что-нибудь перекусить? — Чонгук хмыкает, отгоняя мрачные мысли, двигаясь вместе с Юнхо к точке их остановки. — Может быть кто-то из них хранил оружие в доме, тогда повезет собрать немного патронов, если хорошо поискать, — предлагает друг более реалистично, спешиваясь. — Ага, надейся, — возразила девушка, обматывая поводьями ствол дерева. — Они наверняка забрали все с собой, не просто же так их эвакуировали. — Да, на наших «защитников» надеяться, как в муку пердеть. Все дружно оборачиваются, чтобы одарить своего недо-лидера максимально осуждающим взглядом. Что, черт возьми, в его голове? Чонгук не считает его каким-то плохим человеком, но ход его мыслей и чрезмерное осуждение военной силы; в ряды которой он должен быть зачислен по достижению восемнадцати лет, по крайней мере, с такой целью все они стали кадетами; порой сбивают его с толку. Но тот лишь театрально закатывает глаза, предлагая всем разделиться и обыскать наиболее безопасные дома, — никто не защищен от обвала крыши – уж вряд ли кто-то из жителей следил за их состоянием должным образом. Юнхо и Чонгук уходят к дальним домам по левую сторону от дороги, выбирая соседние друг с другом. Он осматривает маленький дворик, довольно ухоженный, скорее потому, что сложить или оставить здесь было просто нечего. Дверь оказывается приоткрытой, кажется, прежние хозяева не успели запереть ее в спешке. На вид внутри нет ничего особенного: маленькая кухонька, более просторная гостиная с парой опрокинутых стульев и сдвинутым в сторону старым креслом. На белесой стене, возле полупустого шкафа, висят детские рисунки, по обыкновению яркие и кривые. Чонгук замечает подпись — «мама и дедушка» — и рука сама тянется прикоснуться к едва помятому листку. Поверхность ощущается шершавой, одна из линий чуть стирается — ребенок использовал мелки, которые мама привезла из города, чтобы порадовать свое чадо новым маленьким сокровищем. Губы трогает едва уловимая теплая улыбка. Так ему хочется думать. Это грустно. — Надеюсь, вы успели уйти, — тихо шепчет парень, еще раз читая большие неровные буквы. — Ты должен посмотреть, как у нас красиво в городе. Там хорошо и безопасно, тебе точно понравится. В конце концов, он тратит не больше десяти минут, чтобы осмотреть весь дом. Следы спешки заметны в каждой оставленной на полу вещи. На кровати в спальне комком лежал рваный красный плед; распахнутый шкаф с выброшенными оттуда вещами — брали только то, что очень дорого, возможно, искали пару теплых вещей на случай, если не смогут вернуться до начала зимы. Тут же находится небольшой швейный набор, вернее, его остатки. Довольно неплохой, Чонгук решает, что заменит им свой походный, большую часть содержимого которого он, по правде, растерял. На кухне, пол которой был еще чуть влажный от очевидно пролитой воды, не оказалось ничего полезного, кроме оставшейся пачки чайных трав, пары банок ветчины и на треть полного рисом мешка, что хранился в тумбочке с выбитой дверцей. Парень завязывает на нем узел, перекидывает через плечо и, закинув кусочек сахара в рот и еще пару в карман большой потрепанной куртки, движется на выход под громкий хруст заветренной сладости. Оружия в доме семья не держала. Юнхо выходит из дома еще спустя минуту. Говорит, что нашел какие-то сомнительные медикаменты, которые, в таком случае, наверняка передаст в санчасть. Если позволят, оставит себе: может, это сильные болеутоляющие или же вовсе противовоспалительные для старых больных людей, а такие их группе точно не понадобятся. На «добычу» Чонгука он смотрит с едва скрываемой улыбкой — Чонгук всегда был их маленьким счастливчиком. Еще один дом они решают осмотреть вместе: он несколько больше предыдущего, и у них явно не так много времени, чтобы разгуливать здесь без дела. Внутри он ничем не отличался от остальных, может, единственным — бардак был меньше. Что если живущие здесь люди не воспринимали угрозу всерьез или же доверяли прибывшим военным достаточно, чтобы позволить себе сохранять спокойствие. Чонгуку даже как-то завидно думать о таком. Они находят одно разобранное ружье на кухонном столе, охотничье. Заметно, что оно уже совсем старое. Юнхо осматривает части, сопровождая все комментариями о последовательности сборки, или делает мелкие замечания, которые младший впитывает в себя, словно находится на импровизированных уроках оружейного мастерства. Например, приклад уже серьезно избит, пошарпан, так что, скорее всего, этим оружием когда-то пытались обороняться – явно не раз – и цевьё совсем заржавело. Рядом рассыпано немного пороха, но гильз для патронов не находиться так же, как и колодки самого ружья. Для этого ни у Юнхо, ни у Чонгук нет объяснений, потому оружие остается нетронутым, как минимум из уважения к охотнику. Звонкий голос с улицы отвлекает их, когда оба собираются двинуться к задней части дома. Чонгук спешит выйти первым, выискивая взглядом Йесона, что подзывает их рукой, пока рядом радостная девушка тычет чем-то в лицо другим ребятам. Юнхо идет позади, и все собираются у разбитого самосвала, покосившегося из-за отсутствия заднего колеса, их голоса становятся все более оживленными. Чонгук оборачивается лишь раз, чтобы проверить лошадей на другом конце улицы — пара макушек выглядывают из-за сбитых крыш и заборов, дергая своими ушами. — Что там у вас? — Не знаю, кем надо быть, чтобы оставить здесь такое добро, — заявляет парень, крутя в руках жестяную банку пива объемом ноль пять, которую, не задумываясь, открывает в ту же секунду. — Но мы явно пришли сюда не зря. Еще один щелчок шумно выпускает порцию газа наружу и вместе с ним белесую пену, вызывая приступ глупого смеха, разлетающийся по округе, когда подросток скорее тянется поймать ее, но та заливается в нос. Пара человек залезает в кузов, отбрасывая имеющийся мусор в сторону, пока остальные выбирают себе другие удобные места рядышком, насколько это вообще возможно. Легкое спиртное перетекает из рук в руки, медленно опьяняя молодой коллективный разум. Им нравится легкость, которую они подхватывают за обсуждением совершенно не имеющих смысла тем, например, как ужасно все-таки в кадетских корпусах следят за дисциплиной, и совершенно уместно будет упомянуть утреннюю стряпню — никто ее не любит. То неуловимое забытьё, в которое они падают, принимая всю дарованную алкоголем расслабленность, опьяняет сильнее, чем градус самого питья. Это сила момента, отследить который порой невозможно. Сейчас им не нужно думать о проблемах, которые ждут их за пределами этой деревни или в стенах города, не нужно выбирать оправдания, выдумывая причины, по которым они задержались и не отчитались о прибытии вовремя. Нет причин переживать о будущем, представления о котором нет ни у одного из них, кроме сомнительных мечтаний, что едва ли зависят от них самих. Наперебой обмениваясь сомнительными высказываниями, строя теории о «великом очищении мира от тварей», в котором, конечно же, сыграют не последнюю роль, как представители нового поколения, подростки быстро расправляются с первой банкой пива, решая растянуть вторую еще на немного. За все короткое время, что они сидят здесь, Чонгук сделал от силы пару глотков, просто чтобы попробовать, но то не пришлось ему по вкусу. Его большие глаза внимательно следят за тем, как меняется поведение сокомандников, перетекая из чего-то абсурдного и шумного в более теплое и дружеское, что бывало не так часто. Поднявшийся ветер колышет листву, треплет его мягкие отросшие волосы, забитые пылью дорог. Ему нравится этот день, хотя он прекрасно знает, что так не будет всегда. В конце концов, каждый пойдет своей дорогой, но Чонгук верит, что лет через пять они обязательно еще пересекутся. Это ожидание, что закладывается в его голове, словно таймер, интригует его и увлекает. — Да в пекло эту верхушку, вы вообще слышали, чтобы хоть одна из их операций проводилась успешно? Я считаю, нет смысла ехать в столицу, пока рядом тот же Чханвон кишит зараженными. — Толку, если в Пусане нет столько оружия, чтобы штурмовать закрытые города? — Так видишь, в этом и дело! Если здесь будет много людей, они будут обязаны отправить к нам новую технику, или что они там разрабатывают. — Но в Пусане нет таких военных школ, как, например, база на Канхвадо. — Я понял: вы все хотите свалить отсюда, да? — не выдерживает лидер натиска своей же группы. — Я свалю от вас первым, понятно? Мне надо отлить, с вами слишком душно. — Ой, только уйди подальше, ты уже воняешь, — язвит девушка в ответ на показательно-наглую ухмылку. Своего, однако, она добивается, провожая парня взглядом до ближайшего из домов. — В Сеуле все интереснее, чем здесь торчать, — продолжает Йесон. — А что, если слухи про этот их высокотехнологичный научный центр правда? — И ждать нам тогда скорых новостей о бунтах и новых зараженных. Юнхо бросает взгляд на парня справа, замечая, как тот широко зевает: — Скорее эти сволочи из «Евы» придумают оружие помощнее, чем наши умы догадаются до тайны «чудодейственной сыворотки». — И то верно. — Бегите! Выстрел. Эхо. Грохот слетающих с кузова тел, и тяжелый стук ботинок о щебень. Случайно вырвавшийся крик и злостное шипение в ответ. Ноги заплетаются и ослабевшие от паники тела едва ли способны двигаться от слишком сильного выброса адреналина. Кажется, что конечности немеют от каждого шага. Они задыхаются страхом. Любое промедление стоит им жизни, и это ошибка, которую они совершают. Еще один выстрел разрывает бедро, заставляя тело упасть, разбивая руки о камни. Юнхо кряхтит, до боли сжимая зубы, чувствуя на себе пару чужих рук, что в спешке поднимают его, волоча за собой, как чертов мешок, совершенно не заботясь о свисающей без движения ноге. Девичий крик отдаляется, предупреждая, что будет ждать их с лошадьми. Чонгук игнорирует дрожь в коленях, с силой сжимая грязную руку на своем плече. Водрузившееся на них с Йесоном тело давит слишком сильно, призывая лечь и принять неминуемое, но они продолжают бежать, ведомые торопливыми окликами рыскающего в поисках укрытия парня. — Сюда! Бегите сюда, — калитка со скрипом отворяется, привлекая внимание. Где-то на периферии слышны громкое ржание лошадей и еще совсем далекие голоса преследователей. Они затихают лишь на момент, пока двое вваливаются в чей-то двор, но дверь за ними не успевает закрыться, отворяясь снова под тяжестью еще одного бездыханного тела. Чонгук не хочет оборачиваться, не хочет видеть след, что отпечатается под веками таким же уродливым красным пятном. Он лишь продолжает тянуть их дальше, игнорируя сопротивления и чужую яростную ругань наперебой с мучительными стенаниями. Они находят неприкрытый забором участок, проходят на соседнюю территорию, и только тогда опора с другой стороны исчезает, вынуждая спешно опустить Юнхо на землю. — Что ты творишь? — взрывается Чонгук, смотря прямо в наполненные страхом глаза. — Да пошел ты! — Йесон смотрит на ползущего к ограде Юнхо с отвращением, шаг за шагом отдаляясь от них, от готового разорвать его прямо сейчас Чона. — Он покойник, блять, посмотри на него. Я не собираюсь дохнуть здесь тоже, придурок, сам тащи его. Оба опускаются на землю, вот только пути их расходятся в тот же момент, когда Чонгук чувствует прикосновение к своей руке. Он не видит сбегающую фигуру, просто не может разглядеть ее плывущий образ заполненными влагой глазами. Юнхо отдергивает его, грубо валя наземь и подтаскивая к себе. Лишь тогда парень слышит его голос, еще не совсем отчетливо, в попытке дозваться до застеленного едким туманом разума. — Чонгук, ты слышишь, Чонгук, — повышает голос юноша, продолжая дергать того за руку, пока стеклянные глаза не встречаются с его собственными. — Ты должен бежать, он прав, я уже не поднимусь. — Ты не можешь… — Заткнись, — он старается звучать серьезно, но голос ломается. Чонгук опускает взгляд вниз, туда, где залитая кровью ткань штанов пачкает ладонь, что сжимает ногу, будто это как-то может ему помочь. Чертова ошибка, все это просто ошибка. Он пытается убедить себя, что в этом нет его вины, но вместо слов друга в эту же секунду он слышит лишь предательское «Их правда эвакуировали, это недалеко». Верно, теперь они совсем рядом, и бежать ему больше не нужно. Он все делает неправильно. Короткий щелчок привлекает к себе внимание, и Чонгук поздно замечает, как его тактический нож оказывается в чужих руках. Все происходит слишком быстро, он не справляется. Запачканные пальцы дрожат, пытаясь обхватить рукоять покрепче — теперь тот кажется совсем неподъемным, это вовсе не то чувство, когда они в шутку бросали их в деревья в первый день, как только получили. Этот вид вызывает у Чонгука тошноту. — Зачем? — говорить удается через силу, в горле пересохло и кружится голова. — Я не дам им себя пытать и подыхать от зубов этих тварей тоже желанием не горю, — ему кажется, что Юнхо сейчас задохнется или это задыхается он сам. — Свали уже отсюда, прошу тебя, Чонгук. Это еще не конец, ты же знаешь. «Только не оборачивайся, ладно?» — то, что он видит в его глазах на самом деле. И он сбегает. Так быстро и так трусливо, что не сможет простить еще ближайшую вечность. Земля, будто пытаясь наказать его за подлость, цепко хватает за ноги, заставляя их утопать в себе, моля остаться там и стать ее частью. Чонгук не хочет этого. Сложно разобрать, где звуки его собственных шагов сливаются с приближающимся вооруженным отрядом, от которых тот пытается зайцем бежать через ограды, пока тупик не разворачивает его к главной дороге. Где-то там, меж деревьев, нервно маячит лошадь, и единственный всадник на ней пытается докричаться до воспаленного страхом рассудка. Чонгук бежит к ней, едва успевая переставлять ноги, одна из которых ранее предательски соскользнула с доски, вызывая острую боль в подвернутой лодыжке. Плевать. Ничто не имеет значения, пока его жизнь находится под прицелом. Шум позади становится отчетливее. Они на другом конце, уже здесь, наверняка перешагивают труп того, кто вел их ранним утром по лесной глуши в свежем влажном запахе листвы, что теперь запятнана кармином. Его почти вырывает. Голоса. Только теперь он слышит их, совсем глухо, совсем рядом. — Впереди еще один. — Отставить! Но выстрел звучит раньше, чем грубый приказ. Он почти промахивается: пуля врезается в плечо, заставляя пошатнуться и замедлиться. Больно, слишком больно, не должно быть так. Прихрамывая, словно старая, еле живая калека, Чонгук отталкивается от деревьев, на которые валится от онемения, пока стук копыт не становится ближе. Шум позади затихает, сменяясь оживленным спором. Девушка помогает ему взобраться на лошадь, нервно прикрикивая, чтобы тот торопился, что едва ли возможно, пока животное с трудом удается держать на месте, и это абсолютно жалкое зрелище. Он лишь хватается за седло, чтобы поднять себя, и они срываются с места, как только ему удается оторваться от земли. От него несёт потом и кровью. Чонгук оборачивается: слишком ожидаемо, ведь он никому ничего не обещал. На людях форма цвета вороньего крыла, слишком много оружия для простых убийц, что грабят такие деревни, как эта и сотни других. Большая часть их лиц прикрыта масками, двое провожают их взглядом, и он запомнит эту пустоту между ними, отпечаток нажитого безразличия. Лишь один всплывающий образ напоминает о себе спустя время, уже будучи на середине пути в Пусан, вероятно, вызванный приступами острой боли, возвращающей к той самой секунде. У дома Чонгук заметил человека, что не оборачивался на них, будто тому было плевать на совершенное ими преступление. Узкая спина была чуть сгорблена, короткий волос и совсем бледная кожа. Он неотрывно смотрел куда-то вниз, больше похожий на заблудшего призрака, не ясно лишь: наслаждался тот жестокостью, свидетелем которой стал. Чонгук заметил у него закрепленные на поясе ножны, вылитые из темного металла, как и клинок в них с красными нитями на рукояти. Его несли скорее, как трофей, нежели оружие, так же, как человек не выглядел свободным. Пытался ли Чонгук оправдать его? Возможно. Винил ли в смерти всех, кого они оставили? Абсолютно. Чонгук знает — все рано или поздно забывается, стоит лишь болезненным ранам затянуться. Но он еще слишком слаб, чтобы простить тех, чьи лица ему никогда уже не узнать; чтобы оставить прошлое в прошлом, там, где ему место, возведя кривое надгробие детской наивности. Винит ли он себя в случившемся? Всегда.