...Есть, де, у нея, Катерины, един сын Пронка возрастом лет в десять или мало больше. А конного, де, и рогатого скота, иных пожитков никаких у нея, Катеринки с сыном, нет. Скитаютца, де, они меж дворы Христовым именем и великих государей десятинная пашня пахать, и тягла тянуть, и всякия подати платить невмочь...
***
Катеринка не думала, что всё выйдет вот так. Всю зиму она ждала только одного — весны. Ждала, что однажды потеплеет и можно будет хоть иногда спать в поле, не унижаться каждый день перед чужими людьми. Потом будут грибы, ягоды, огород — всяко проще с голоду не подохнуть. А ежели совсем повезёт, мечтала Катеринка прибиться к каким Бог ни пошлёт казакам и уйти на запад, к Соли Камской. Там восемь годов назад осталась родня её — сестра и два младших брата. Тут-то, на Урике, она без мужа не нужна никому, а там, глядишь, заживёт. …Под боком заёрзал Пронька, сынок. — Мам, я есть хочу. — Молчи, утром дать обещали… А зима в этот год на беду затянулась. Всё скрипела морозами на петлях ворот, лежала искристым снегом в полях, валила паром из конских ноздрей. Теплеть стало только под конец марта, как Великий Пост перевалил за середину. Вышла Катеринка из Спасской церкви с Марииного стояния и сразу почувствовала, как закружилась голова от ударившей в лицо весны. А на Страстной запели наконец птицы, полилась шумно вода с крыш почерневших изб. Вот оно — дожили, справились! И тут — занемогла. Пронька, за которого смертно боялась Катерина, был ничего, а её второй день бросало то в жар, то в озноб. Одно хорошо: жрать не хотелось, сыну больше перепадёт, лишь бы сам жив был. И она тихо мучилась на лавке, обнимала себя за плечи, кусала горячие губы. Вторую ночь было совсем тяжело. Вокруг всё плыло от жара, ворочался голодный сын, кричал на печи хозяйский младенец и тихо пела его мать; в сенях напуганный чем-то орал кот. В голове у Катеринки будто молотом о наковальню било. А утром подошёл хозяин — чёрный лохматый кривоногий мужик Тит. Почесал густую бороду, сунул унылому Проньке кусок ржаного хлеба и сказал: — Шла бы ты, Катерина Прокопьевна, к кому другому. У нас тут, сама вишь, дитю едва неделя. Глядишь, кабы не помер от твоей заразы. Катеринка посмотрела на него большими воспалёнными глазами, встала молча и, шатаясь, пошла. Будто в насмешку, в избе было тихо. За порогом Пронька схватил мать за руку, отломил часть от своего хлеба и хотел дать. Катеринка только просипела ему: — Ешь. И они пошли по широкой деревенской дороге, на которой сквозь корку льда уже проступали местами проплешины весенней грязи. Ноги в старых обмотках и драных лаптях то и дело разъезжались, и Катерина то едва удерживалась, хватая руками воздух, то падала. Трижды она неловко поднималась, ушибившись, а на четвёртый не смогла. Бьющий по всему телу жар и стук в голове уложили её на подгнившую старую траву у косой избы на окраине деревни. Только и запомнила Катеринка почерневшую лавку рядом да светлое облако Пронькиных волос над собой. А потом — тишина и темнота.***
Где-то на улице заржала лошадь и залаяла собака. Рядом шумели и топтались. Не продохнуть было от топившейся по-чёрному печи. Катерина заморгала, потёрла ладонями глаза и села на лавке. Её тут же повело, голова закружилась, но тело, кажется, уже не ломило. Налетел, хватая за руки, Пронька: — Маааама! — Воскресла, красавица, — раздалось ворчливо рядом. Катеринка вздрогнула и похолодела внутри. Напротив, опершись о веник, стояла грузная седая вдова Матрёна Григорьева. Смотрела смутно-непонятно. — Ну? Жива? Матрёну Катеринка боялась больше, чем чёрт ладана. Та, овдовев, жила незнамо на что, водилась с бурятами, вечно была угрюма, говорила хрипло и толкалась в церкви. Кое-кто в деревне кликал Матрёну ведьмой, но большинство, как Катеринка, всуе не поминали. — Жива… А какой нонче день? — Воскресения Христова день. Чай, два дня минуло, как ты под окном моим рухнула. А мне, вишь, и тебя укутывать, и дитё твоё кормить. Да уж вдова вдове как не пособит? Катерина дивилась всё больше и больше. Зазря, де, она старуху Матрёну боялась? Смотрела во все глаза, машинально гладила Проньку по родной головушке, и ничего не понимала. — Ну, чего глазеешь? Не выгоню уж до весны. — Спасибо тебе, Матрёна Григорьна, — прошептала наконец Катеринка. — Христос воскресе! Не думала она что всё вот так выйдет.