бесцельность

Мы были знакомы немного, но я так крепко ощутил его огромной частью своей жизни. Как будто мы прожили вместе десятки лет, а не находились в одном помещении едва ли четыре часа общаясь только парой фраз. Я, доверившись чувствам, слепо, – практически наощупь, – шёл вперёд, следуя его голосу. Это было нелепо, до той степени, что и сам я, и мой разум твердили мне прекратить. Было невозможно дойти до этого самовольно, но я был на привязи у идеи – она вросла в меня, как скалы в прибрежные пустыни, и не желала отпускать. Я был на привязи у идеи, как цепной пёс наивно полагавший, что хозяин, – обсессия, – добро без ультиматума. Его голос звучал эхом от стен, звучал отовсюду, куда я смел ступить без мыслей о нём. В таких случаях он не выходил дальше моей головы. Я считал справедливым суету, вознесшую меня к вершине моего отчаяния, которую начинал каждый вечер в шесть ноль-ноль. Я выходил на середину поля, разминался, смотрел по сторонам, слушая, как стучат мячи, и наблюдал, как его руки расписывают листы. Шорох ручки о листы слышался громче и отчётливее, и с этого шороха начиналась моя обсессия. Он смотрел на меня, когда расписывал план, чтобы вписать моё имя в нужную схему. Он смотрел на меня, когда нужно было показать приём в связке. Он смотрел на меня, когда все заканчивалось, подходил, говорил, что я молодец и благодарил всех за работу. Он смотрел на меня только тогда, когда это требовалось. Я считал справедливым суету, вознесшую меня к вершине моего отчаяния, но никак не хотел её принимать. Я принёс себя к этому сам, я сам довёл себя до этого состояния, но я действовал по ощущениям. Мы были знакомы немного, но я отдал на веру каждое чувство, котрое пробуждал он. Я шел, привязанным к идее, на его голос. Он вёл меня прямо к обрыву. Он вёл прямо к абсолютному сумасшествию и смерти. Я верил, что где-то там, на пике моего отчаяния, это перестанет быть важным. Я верил и с верой погиб.