Все просто

Сегодня шелк. Легкий и тонкий, струится меж пальцев, скользит по плечам, окутывает. Скрывает. Вчера — тепло колючей шерсти. Замерзла. Отогрел. Провожал — кутал. Касания губ греют лишь миг, холод трезвит разум. Какой будет завтра? Мягкий сатин, плотный лен, тяжелая шерсть — одинаково горяча под ними тонкая кожа, ждущая ласки. Верный своим словам, не тороплю. Вижу, смелеет. Касается жарче, дыхание сбивает, ищет губами губы — позволяю узнать, попробовать. Вкусить. Но не больше — пока сама не захочет. Не замечаю дней — только вечера в темных и жарких комнатах. И не от огня тот жар. Не знаю, сколько спокойных ночей отмерено. Запомню все. Такао встречаю днем. Хонг и Масамунэ вернулись. Просит проводить до тропы к убежищу. Молчим почти весь путь — колдун задумчив. Наконец, нарушает тишину. — Если добытые сведения будут иметь вес, должен ли я пригласить Араи в деревню? — бросает, не глядя. Советуется. — Чего боишься? — спрашиваю. — Откажет в помощи. Выдаст. Качаю головой. Сомневаюсь, что ронин свернет с пути. — Не прямо приглашай. Доверие покажешь, — говорю. — И достать близко, если откажет. С мгновение смотрит на меня. Кивает, соглашаясь. Оставляю его одного — назад вернутся наутро. С ронином или без. Еще один спокойный вечер. Усмехаюсь мыслям. Лен или шелк будет сегодня преградой?

***

Вернулись втроем. Такао провожает Масамунэ в гостевой дом. Кивком головы зовет к себе, рассказывает, что узнал от прибывших. — Вечером обсудим, — бросает, поправляя бинты. Всматриваюсь в его лицо. — Говори, — склоняю голову набок. — Ронин что-то знает, — выдыхает. Верно прочел. — Надеюсь, расскажет. Может, как раз то, что мы упускаем из виду. — Пригласил? — качает головой. Тогда узнаем позже, захочет ли ронин быть откровенным. К вечеру собираемся вместе. Хонг с Масамунэ и Мэй рассказывают друг другу, что удалось узнать. Отпиваю чай — слышал все от Такао. Все о Южной провинции. Все связано со столицей. С сёгуном. Мутно выходит. — Такао, ты видишь тут связь? — Мэй в задумчивости поправляет рукава кимоно. — Прямой связи не вижу. Кадзу? — чувствую, колдун глядит на меня. Смотрю на тлеющие угли. Дым вьется ввысь, ищет выход из тесного дома. — С одной стороны ветер дует, — отвечаю. — Из столицы? — хватается за мысль Мэй. — Но ведь это не обязательно имеет отношение друг к другу. — Не обязательно. Колдун глядит на Араи. — Масамунэ? Ронин не дрогнул. Предвидел, что спросят? Начинает осторожно: — Такао, ты показал мне деревню клана. Не спрашиваю, что это значит, — догадался. И все же согласился пойти. Интересный. — Возможно, ты уже решил подписать контракт. Возможно, наоборот, и собираешься от меня избавиться, а здесь это сделать удобнее. Колдун молчит, глядит безразлично — не прочесть в лице мыслей. — Приглашение не было произнесено, значит, законы гостеприимства на меня не распространяются, — ронин окинул всех коротким взглядом. Воздух тяжел — еще не знаем цены его словам, но предчувствуем, что она высока. Решается. — Однако кое-что расскажу. Замечаю короткий выдох — Такао не прогадал. — Ты ищешь связь? Когда я стал самураем, меня принял на службу господин Мокити Эккен. Он получал жалование от самого сёгуна. Сразу же, как я дал клятву верности, мы отправились исполнять его приказ. Нужно было найти и доставить сёгуну ряд самураев. Нам вскоре стало известно, что многие из них были в деревне Аоговара, когда там случился… инцидент. Был причудлив узор из чаинок на дне моей чашки. Теперь кружатся, тревожные, от вздрогнувшей вдруг руки. — Тогда я еще не знал, о чем речь. У нас был солидный список имен. Объездили все три провинции. Но каждый раз, когда след кого-то находили, оказывалось, что этого человека уже нет в живых. Одного зарезали в подворотне и отняли кошелек, другой упал с лошади и свернул шею. Кто-то был пьян… Тот самурай часто пил. Топить его было легко — податливо пьяное тело. Три взмаха слабых рук, три жадных всплеска — и воды спокойны. И я спокоен. С повешенным было сложнее — мучился совестью. Меня измучил. Но не отвел руки — месть не знает пощады — и столкнул его в желанную пропасть. Облегчил терзания. Поначалу горяч был. Слеп в своей ненависти. Прятал тела, хоронил нечестивых — люди замечали пропажи. Быть может, тогда же насытился хрипами вдоволь, насмотрелся охваченных ужасом глаз, по воле моей закрытых навеки. Стал осторожней, хитрее. Собирал слухи, искал причины. Находил. Использовал. Не вычислить, не угадать за теми смертями одного человека. Но самураи знали. Знали, что я приду. Последний надеялся, что судьба не настигнет его. Долго скрывался, бежал меня. Наивный. Мстящей стали нет дела до срока. Она ждет, сколько нужно. И жалит, дорвавшись до цели. — Чем знаменито то место? — тонкий голос вырывает из воспоминаний. — Что там произошло? — Скверная история… — ронин поджимает губы. Те события марают честь самураев. Его честь. — Обычная тихая деревня в Южной провинции… За несколько лет до моего знакомства с господином, когда я еще сам был ребенком, самураи убили в ней всех. Женщин и детей в том числе. Очень жестоко. Масамунэ выдыхает. Подбирает слова. — Ходили слухи, что покарали за укрывательство какого-то преступника. Не знает точнее. Я знаю. Чем провинилась та женщина? Чем дитя ее провинилось? За простой беглянкой не отправят в погоню целое войско. Мысль вьется, кружит, отвлекает. Вслушиваюсь в слова ронина. — Собирая сведения об умерших, мы несколько раз наткнулись на имя чиновника из столицы. Те самураи в разное время попадали в его окружение. Некоторые состояли у него на службе, но потом почему-то ушли с нее. Это необычно… Мы решили найти того чиновника. Масамунэ уводит взгляд в сторону. Значит, тогда и погиб его господин. Тогда начался его путь. Мэй понимает. — Вы нашли, — говорит тихо. — Да, — кивает. — Мой господин стал задавать ему вопросы. И оказалось, что чиновник вовсе не человек. Óни. Он убил моего господина. Я выжил случайно. Отпиваю остывший чай, скрываю волнение. Так самураями руководили не люди. Óни. Ёкаи. Та женщина — тоже ёкай? Тогда и ребенок… Гляжу на Мэй, понимаю вдруг — целиком. Те старые вишни горели о ней. Те багряные реки в пропитанной ядом траве — о ней. И крики тех журавлей над пепелищем моего горя — о ней. Все — о ней. Ее горе — мое. Ее печаль — моей отражение. Нам начертано было потерять в один миг и землю, и небо. Стать теми, кто есть, не по воле своей, но по чужому приказу. По приказу, что отнял у нас тепло нежных рук и оставил одних — перед завтрашним днем беззащитных. Как чудна судьба, как хитра! Как искусно сплела она наши пути и смеется, жестокая, над законченным кружевом. Завороженный, смотрю на Мэй — ничего не знает, а я теперь знаю так много. Не мной одним ухвачена мысль. Замечаю Такао — глядит на меня. Понимает — тоже. — …Связь есть, хоть и косвенная, — отвлекаюсь на ронина. — Верно, — колдун не отводит взгляда. Молчим с мгновение. Мэй подхватывает беседу. — И есть то, что объединяет все это. Юг, — складывает икебану. Упускает лишь одну деталь. Долго ли до всей композиции? — Определенно что-то есть, — Такао, наконец, смотрит в сторону. Поздно. — Ошибусь, если скажу, что вы знаете об Аоговара больше других? — спрашивает Масамунэ. Догадлив. — Не ошибешься, внимательный, — бросаю сухо. Отставляю пустую чашку. Откровенность за откровенность, ронин. — Все самураи, убившие жителей деревни, были людьми. Не было среди них óни. Поднимает бровь. — Дополнишь историю? Дергаю плечом. — В Аогавара пришла женщина. Напуганная, ребенок на руках. Спешила. Рыбаки перевезли ее через реку. На следующий день приехали конные. Спрашивали о ней. Староста погоню в другую сторону направил, — гляжу на удивленного ронина. — Что? — Рыбаки осмелились врать воинам? — Промолчать. Пожалели мать, дитё. Не убивали за это, — гляжу на свои руки. — До того. Поднимаю взгляд. Мэй прижимает ладонь к губам. Волнуется. — Несколько дней тихо было, — продолжаю. — Потом самураи вернулись, узнали про обман. Деревню наказали. Все. — Кадзу, — зовет едва слышно. — Ты тогда… был там? — Да. Сбитый выдох. Глядит на меня, вижу, хочет коснуться. Жалеет. — Смерть тех воинов, якобы несчастные случаи и бесследные исчезновения… Это месть? — ронин проницателен. Тогда поймет и мое молчание. — Кто их убил? — слова срываются с тонких губ. Смотрю на Мэй. Не знает, о чем спрашивает. Не знает, что услышит. Гляжу в ее глаза — пойми меня, увидь! Знаешь, каков. И она понимает — внезапную, грубую правду. Не удержит мыслей: — Ты всех?.. То есть… Прости… Смущается взгляда, но глаз не отводит. И я не отведу. Не жалею, не стану жалеть — о себе, о душе своей, о поступках. Не солгу тебе, Мэй. И себе не солгу. — Всех. Тишина звеняща. Сатоши не выдерживает. — Будут поручения? — обращается к Такао. — Не сейчас, — качает головой. — Мэй, если твои действия пойдут вразрез с интересами сёгуна, понимаешь, что тебя обвинят в измене и заговоре против Империи? Вздрагивает. Задумывается. Жалостливая, не отступится. Хочет, чтобы охота на других прекратилась. Глядит на Такао. — Я по-прежнему хочу отыскать привратника, — отвечает. — А ты, Масамунэ? Смотрю на ронина — оскорбит ли память своего господина? До каких пределов простирается его благородство? В таких темных делах участвовать наверняка не учили. Слежу за спокойным лицом. — Любой, кто связался с óни, либо совершает большую ошибку, либо очернил свою душу так, что не отмыть. В первом случае полагается попробовать открыть глаза на правду. Во втором… — замялся лишь на мгновение. — Тоже благороднее вмешаться и избавить от него мир. Я не отказываюсь от высказанных ранее намерений. Красивы его речи — не оттого ли, что выбора нет? Знает, что может быть, скажи по-другому. И все же пришел в деревню. Перехватываю взгляд синих глаз. Вопрошают, верить ли ронину. — Давайте сделаем перерыв, — Такао встает с циновки, кивает мне. Поднимаюсь следом, выхожу на морозный воздух. Колдун глядит в черную пропасть. Сажусь на перила. Ветер пробирается за ворот, холодит спину. — Ты догадался, — бросаю кратко. — О Мэй. — Да. Мне жаль. — Отчего? — хмурюсь. Глядит удивленно. Не отвечает, поводит плечом. — Что думаешь о ронине? — спрашивает. — В бою, считай, и не видел, — запрокидываю голову к мрачному небу. Холодные звезды глядят равнодушно. — Умный, разгадал нас. Не думаю, что выдаст. Тебе не нравится? — Нравится, — гляжу на него. О чем тогда спрашивает? — Однако можем избавиться. Тем более, выгоды неизвестны, а риски высокие… Легкий перестук отрывает от разговора. Мэй. Бежала? В тщетной попытке успокоить дыхание размыкает губы. Глядит на меня, цепляет взглядом, словно ищет в лице ответы на то, что словами не выразить. — Кадзу, скажи, что это не так… — шепот ее громче крика. Догадалась. — Что «это» не так? — Скажи, что Аоговара погибла не восемнадцать лет назад… — молит о том, что нельзя изменить. Ложь сладка, правда — зла и жестока. Теперь уже знает, каков мир. Но не виню ее за надежду. — Скажи, что я ошибаюсь, и та женщина, которую пожалели крестьяне… не была кицунэ… Не была моей матерью. Кадзу, скажи… Гляжу в ее глаза. Она знает ответ. Знает, но все же ждет моих слов. Миг последней надежды. Не хочу, не хочу быть тем, кто отнимет ее у тебя. — Быстро сообразила. Смогла подставить деталь, — ставит точку Такао. Холоден тон. Винит ее, безрассудный? — Я не знаю, кем она была, — зачем оттягиваю? Столько боли в ее глазах… — Но ты права, деревни не стало тогда. — Их всех убили, потому что мы оказались там… — дрожат слезы на длинных ресницах. — Кадзу, прости! — За что, неведьма? — хмурюсь, удивленный. — Прости за то, что я жива, а твои родные нет! — вырывается из глубины ее мягкого сердца. — Если бы я могла, то умерла бы тогда вместо них! Виноватой себя считает — отчего? Кто бы смог угадать исход тех событий? Но тяжелы ей даже те жертвы, каких и не видела вовсе — лишь по словам чужим слышала. И я теперь для нее — среди них. Близкий и важный, оттого и больнее, и глубже бьет правда. Но не ее приказу самураи следовали слепо. Не ее рукой вершилась судьба моей деревни. И родных моих не ее рукой убивали. — Такао, сейчас подойдем, — бросаю колдуну. Кивает, выходит мимо Мэй. Она закрывает глаза — тяжел груз вины, пусть взяла ее на себя понапрасну. И слез груз тяжел. Бегут по белым щекам, послушные горю. Спрыгиваю с перил, оставляю за спиной холодное дыхание пропасти. Она надо мной давно уж не властна. И над тобой ей власти не дам. Обнимаю порывисто, целую глубоко. Отстраняюсь на мгновение — заглянуть в черноту ее глаз. — Хорошо, что жива, — склоняюсь к лицу, собираю губами горячие слезы. — Выкинь эти мысли, ты ни в чем не виновата. — Но… — Забудь, сказал, — голос резок, руки мягки. Ласкают нежную щеку, путаются в шелке волос. Хочет спорить — касаюсь пальцами дрожащих губ. Не нужно. Закрывает глаза, примиряясь. — Вы с Такао сразу обо всем догадались? — После рассказа Масамунэ. — Он сомневается, да? С тобой хотел посоветоваться? Киваю. Ладони мои обнимают ее лицо. Губы целуют — легко, невесомо. Теперь пора. — Надо идти, нас ждут. Выдыхает. Рукой касаюсь руки — успокоить, как прежде. Судьба ли, злой рок нас связал — теперь уж неважно. Мы те, кто мы есть, кем мы стали, в той буре проклятой сумев уцелеть. Мы найдем их, Мэй. Найдем тех, кто наслал эту бурю. И не будет ни в этом, ни в том мире места, где они смогут спрятаться от нашего гнева.