Все просто

Деревня на удивление тиха. Громки лишь мои мысли. Сатоши, завидев издалека, идет навстречу — узнать, как прошло. Видит порез. Раньше бы удивился. Редко кому удается меня задеть. После задания с Джиро уже не так неуязвим. Хмурюсь. — Нормально, — бросаю, упреждая вопрос. — Уверен? К Чонгану сходить? — мой взгляд отвечает ему сполна. Не настаивает, но провожает до дома, расспрашивая. — Такао перескажешь, любопытный, — говорю ему напоследок. Кивает, прощается. Открываю тяжелую дверь — закатные лучи заходят вперед меня, стелются под ноги. Пятном на темном столе лишь солнцем задетый платок. Не приходила. Стеснением скована. Иное помыслить — болью упиться. Безразлична? В чувствах другого порой так легко ошибиться. Но не мне. Вижу и знаю, чего желает, вперед нее самой. Снимаю порванный сёдзоку. Мог бы переодеться у немого — не захотел. Пусть напоминанием служит, пусть показывает, каков я. Уязвим и слаб. И сейчас таков же — жажду увидеть. Над влюбленным сердцем разум не властен. В давно остывшем очаге заплясали огни. Разогнали серые сумерки. И созвали непрошенных гостей. Снова. Стоит в дверях, не заходит. Дурная привычка — приходить вот так, незваной, сразу после задания. Никак не отучится. Никак не смирится. Подхожу ближе, не сводя с нее взгляда — медлит, собирается с мыслями. — Ты не ранен? — всегда первым вопросом. Оглядывает всего — ответ ей не нужен. — Зачем ты пришла? — Я… — теряется под хмурым взглядом, трепещет от резкости голоса. Закусывает губу. Решается. — Кадзу, я… Резкий взмах белых рук — холодные пальцы ныряют за ворот, тянут ближе. Сухие губы бросают отчаянное: — …не могу так больше. Не могу смотреть, как она тебя использует. Не могу забыть то, что у нас было. Бери меня всю, делай со мной, что хочешь — я твоя… Пользуется моим замешательством — обнимает за плечи, вглядывается в глаза. Вижу в них надежду — ту самую, что так неаккуратно заронил однажды, не отказав ей в дружбе. Откидываю ее руки коротким, резким жестом. — Довольно. Так унижаться — забыла, кто ты? — слова мои хуже пощечины. Краснеет, кусает губы. — И больше никогда не смей… — Но Кадзу, мы же… — Неусидчивая, нет «мы». Еще раз без разрешения дотронешься… Коротким перестуком — прерванная мысль. — Да, — бросаю, переводя взгляд на дверь. Лисичка. Как много успела услышать? Азуми глядит с презрением. — Ты? — в коротком и звучном — вся ненависть. Для истинной гейши она не препятствие. Улыбается светло, склоняет голову в приветствии. Но словно лед ее взгляд. Смотрю на Азуми. — …не пожалею, — продолжаю. — Поступлю как с любым, кто мне жизнь портить начал. Гордо вскидывает голову. Признавать поражение — искусство победителя. Не сломлен еще ее дух. Быть может, хоть в этот раз сумеет принять мой отказ — неизменный и твердый уж сколько лет. Выходит, не глядя на Мэй. Ненавидит ее, слепая в своем заблуждении. А я не слеп? Так разнятся их чувства, хоть и одно у них имя. Одна знает убийцу, вторая — человека. Спасал, жертвовал, оберегал только Мэй — видит такого, каким хотел бы быть. И стал. Для нее. Не смотрю на лисичку, но чувствую, всем собой ощущаю присутствие — заходится бегом мятежное сердце. Подчиняет себе все мысли. Уже и забыл, о чем думал после задания. Хотел говорить, хотел объяснить, что не должно ей привязываться. И сейчас, не в силах противиться, открываю ей дверь — не в дом впускаю, но в сердце — заходи, госпожа, будь хозяйкой своих владений. Прохожу в комнаты, не повернув головы, разгневанный своим бессилием перед нею. Слышу, снимает окобо, замирает на пороге. — Я, наверное, не вовремя? — Да. Смущается моей резкости. — Тогда, может быть, мне лучше уйти? Смотрю на нее. — Зачем тогда приходила? — яд сочится из моих уст, травит нежную душу. Выслушивает молча, головы не склоняет. — Узнать, здоров ли. — Здоров. Что дальше? — Безвинная, всю душу мне извела. Зачем любит, зачем прощает? Сегодня здоров, завтра могу и не быть. Пусть злы мои слова, пусть обидны. Но не хочу, не хочу ей столько горя! — Чего ты добиваешься? Чего хочешь от меня? Каких отношений ждешь? Чтобы я что потом? Опустила взгляд — тяжело быть бесстрастной под таким гневом. Только не о ней этот гнев. Обо мне. Подходит ближе, поднимает глаза. Разбивает жестокость тихим голосом: — Чтобы ты был рядом. Выдыхаю. Она смотрит в меня — в глубину, достает до самого сердца, и отблески огня играют в ее глазах. В них — тепло и свет, и гнев мой падает ниц перед ними, побежденный. Обнимаю нежно — как вымолить прощение? Не ее вина, что она влюблена. Не моя вина, что я влюблен. Не исправить уже, какие бы злые слова не сказал. — Прости, Мэй… — короткий шепот у бледного виска. Кивает, обнимает несмело. За что ты мне, Мэй? Хоть сто жизней прожить — не стать мне достойным тебя. Отстраняюсь, вдруг вспомнив: — Я подарок привёз. Принесу, подожди. Выпускаю ее из рук, иду в комнату, где оставил привезенную с собой коробку. — Это кимоно, — выдыхает, едва увидев ее. — Да. К вееру тебе. Садится у очага, развязывает ленты. Улыбаясь, произносит: — Обычно делают наоборот. — Заказал еще тогда. Узнал бы потом, в каком окия поселилась, отправил, — или оставил бы себе как напоминание. — Не пришлось. Рядом был, забрал. Расправляет тонкий шелк. Глядит в изумлении — на рисунок, на вышивку и, наконец, на меня. — Это невероятно! Оно вышито специально для меня? — Да. Узнавал, гейшам важно иметь хорошее кимоно. Встает, кланяется глубоко. Благодарность ее — высшая награда. — Спасибо. Такой дорогой подарок. Но за что? — это меньшее, что мог сделать за все, чем она одарила. — Есть за что, — по глазам вижу — хочет сказать больше. Упреждаю ее слова. — Чай будешь? — С удовольствием заварю, — усмехаюсь ее хитрой улыбке. Знает, синоби не обучают чайным церемониям, оттого мой чай неприятен на вкус. Сажусь к очагу, готовлюсь слушать — за тяжелыми мыслями и забыл почти, что оставлял ее занятой просьбой Такао. Не сомневался, что справится. Рассказывает о ёкае, с которым познакомилась, о воинах, что встретила в лесу. Хмурюсь. Собой рисковала, нехорошо. Видит сведенные к переносице брови, легко уводит разговор в сторону. Хитрая лисичка. Гляжу на пляшущее пламя, слышу — встает с циновки. Собирается уходить. Хочет ли? Ищу ответ в белом лице. — Не останешься? Замирает, пораженная. — В смысле? Склоняю голову, наблюдая. Улыбаюсь от мысли, какая реакция меня ждет. Знаю, играю с ней. Но удержаться так сложно. — Останешься на ночь? Или дольше? Вспыхивает, отворачивает взгляд. На ходу придумывает причину: — Дедушка Чонган будет беспокоиться… Не готова. Читаю ее, вижу влечение, но торопить не хочу. Сегодня нам обоим есть о чем поразмыслить. Поднимаюсь, подхожу ближе. — Боишься, значит, — заправляю шелковую прядку волос за изящное ухо, поднимаю ее подбородок — посмотри на меня. Я не стану давить, хоть и вижу, что желанен. — Я провожу. Другому довериться — тяжелый выбор. Но он сделан давно, и граница нами уж пройдена. Осталось лишь сбросить неловкость и стыд — оковы, подаренные наставницами и доселе хранимые свято. Но природному ее естеству цепи чужды. Я дождусь тебя, Мэй. Дождусь, когда перестанешь бояться.