***
Вот такое, наверное, на вкус отчаяние. Прошлой ночью ты, как обычно, положил в рот пару таблеток, но вырубился раньше, чем успел проглотить их. Теперь они застряли в зубах и обволокли десны. Весь рот уже в едкой химии. Ты сплюнул то, что от них осталось, на пол, обхватил голову руками и сел. Она была словно мяч для боулинга, словно самая тяжелая гантель в зале, и ты еще даже не закончил со своим длинным списком метафор, как вдруг вспомнил, что вы уже с ней больше никогда не пойдете играть в боулинг. И в зал… По пятницам после второй половины дня она всегда работала допоздна — пыталась научить кого-то из детей Ле Джардина искусствам. На эти деньги вы могли хотя бы за свет заплатить. Ты в это время ходил в зал и упражнялся, растапливая накопившееся давление. Тебе просто хотелось ни о чем не думать некоторое время. Пустоты в голове — вот чего тебе постоянно не хватало. Ближе к концу тренировки, когда у нее заканчивалась работа, она приходила, прижималась носом к стеклу и с восхищением смотрела на тебя. Иногда, пока она любовалась тобой, или, скорее, каким-то диким зверем, ненароком забредшим в зал, ты замечал блаженство в ее глазах. Тогда ты чувствовал себя *крутым*. Даже когда все вокруг начало рушиться, подобно прорыву осажденной крепости, а дел в твоем блокноте только прибавлялось и прибавлялось, пока они наконец не сформировали уродливое месиво из твоих неудач, даже тогда она считала тебя *крутым*. И ты все просрал, Гарри. Окончательно и бесповоротно. Нет в тебе больше крутости. Вся она по кусочкам была вырвана клювами стервятников из твоего мозга и теперь растворилась где-то в пустоте. Ты ее потерял. Судя по солнцу, с трудом пробивающемуся сквозь занавески, сейчас где-то восемь. Может, восемь десять. Надо вставать, надо работать. Надо зарабатывать деньги. Надо выпить. А для этого надо зарабатывать деньги. М-да, вот тебе и причинно-следственные связи. Ты оперся рукой на стену, чтобы не упасть ненароком, но пока вставал все равно споткнулся. Снова заснул не раздеваясь, и разит от тебя чем-то одновременно приемлемо вонючим и капельку гнилым. Ну, переодеваться ты не будешь. С трудом нащупал грубый подол пиджака и небрежно набросил его на плечи. В ногах и руках какая-то энергия, будто перед пробежкой. Куда надо бежать? Уже никто не узнает. По квартире разносится запах неизвестно когда купленной в какой-то забегаловке еды. Ты взял в руки чашку с водой и опрокинул ее содержимое себе на затылок. Затем ты уронил голову вниз, и вода начала стекать по ушам, заливаясь в нос. У тебя не было ни сил, ни желания вытираться. Кому какое дело до того, как ты выглядишь? Никому. Уже никому. Хорошо бы было, если б был кто-нибудь, кто сказал бы тебе, мол, Гарри, выглядишь словно говна кусок! А еще лучше бы было, если бы у этого кого-нибудь были длинные светлые волосы и озорная улыбка на лице. Часы мерно тикали, пока ты пожирал полузасохший карри. Снова эта энергия. Сегодня надо было сделать что-то важное. Но что именно? Если это что-то важное, то ты обязательно вспомнишь, что же такого надо сделать, так? Ты начал постукивать ногой по полу. 8:30. Какие такие восемь тридцать? На часах *уже* 8:30. Ты взял свой дипломат, засунул руки в карманы куртки и вышел на свежий утренний воздух. Сердце твое колотилось, а голоса в голове никак не успокаивались. Ты зашагал прочь от коробки, которую люди называют домом, вниз по улице, топая по лужам и разбрызгивая грязь по асфальту. Вечные муки. И что теперь? Дождь вчерашнего дня собирался в маленькие озера, заливаясь в бетонные трещины, и теперь в них отражалось до боли знакомое бледное серебро в тусклом солнечном свете. Серебро, которое… Ах, да. Сегодня ты должен стать напарником Жана Викмара. Прохожие оборачивались на тебя, на тебя, у которого открылось второе дыхание, ведь теперь была цель. Ты — мужчина с целью, и эта цель — расписаться, пожать друг другу руки, а потом, что самое важное, пойти отметить все вышеперечисленное с друзьями. Нет, самое важное — это Жан. Он совсем не похож на твоих прошлых напарников, которые относились к тебе как ко льву в клетке или, что еще хуже, как к дитю малому, хотя ты, на самом деле, был одним из самых эффективных профессионалов в своем участке. Впрочем, в какой-то момент тебе это даже начало нравиться. Особенное удовольствие доставляло смотреть на их рожи, когда они, изможденные, оступались от расследования поздно вечером, а на утро снова приходили в участок и видели там тебя с огромными кругами под глазами, тащащего преступника в камеру 41 отдела. После третьего раза они обычно подавали документы на перевод. Ты быстрым шагом приблизился к служебному входу участка и взбежал по лестнице. Но Жан, он не такой. Он спокойный, глаза-пуговки у него поблескивают, пока он с напряжённым любопытством наблюдает за тем, как ты работаешь. Может, это все молодость, а может и одиночество, которым вы оба страдаете, кто знает. Нельзя быть уверенным наверняка, но и сразу отбрасывать такое предположение не стоит. Ты тоже краем глаза наблюдал за ним во время допросов, пока двигал свидетелей, информаторов и обвиняемых на своей воображаемой шахматной доске. Оглядываясь через плечо, ты наблюдал за ним, пока он пытался поспевать за твоими широкими шагами по улицам Джамрока. Особенно пристально ты за ним наблюдал, когда вы выходили покурить после тяжелого дня и начинали делиться версиями, предлагать план дальнейших действий и отпускать шуточки — он с невозмутимой улыбкой, а ты со своей фирменной маниакальной гримасой. Ты постучался в дверь Прайса. За все время твоих наблюдений на тебя смотрели с тем же блаженным восхищением, только теперь уже не голубые, а серые глаза. Ну нет, Гарри, не растерял ты свою крутизну. И не растеряешь, пока он будет с тобой.***
Твои дрожащие ноги привели тебя к какой-то двери, и тебе ничего не остается, кроме как постучаться. Ты не понимал, где находишься, яркий свет ламп бил по усталым глазам, сердце скакало в груди, будто голубь в предсмертной агонии, а голова каталась по полу, хотя, если подумать хорошенько, она все еще была крепко-накрепко привязана к шее. — Пожалуйста, — попытался сказать ты. Голосовые связки тоже не на своем месте. Это место пахнет как дом. Чувствуется, как дом. И даже могло бы им стать. Небольшая коробка возле реки, вниз по аллее, напротив Видео Ревашоль. Яблони. Солнце. Если ты не там, то где же еще? Дверь открылась, ты ввалился внутрь, и тебя окутало тепло. Такое тепло окутывало тебя после тяжелого дня, многочасового тыканья пальцами в трупы и наблюдения за работорговцами детьми, разгуливающими на свободе. — Гарри, — ее голос был похож на белый пух голубки. — Все хорошо, Гарри. Она стояла в тени. Воняло… Нет, слишком противное слово, чтобы описывать свою любовь так. *Миазмы* витали в воздухе, кто-то разлагался, но не совсем в прямом смысле. Еще в комнате пахло куревом, дымом и чистой кожей. Никаких ароматов гниющих фруктов. Никакой гнили, кроме, может быть, тебя со зрачками такими расширенными, что в них, кажется, отражается весь город, и все из-за пяти стимуляторов разом, рикошетящим теперь по твоим венам. Потом ты плюхнулся на что-то мягкое и убаюкивающее. Кто-то там над тобой толкает твое дрожащее тело холодными руками на кровать. Похоже на ее кровать, но пахнет совсем не так. Кто-то решительно обеспокоен твоим положением, это видно по тому, как он напрягся. Угловатый силуэт в колеблющемся наркотическом сиянии. Невообразимо мягко. Кто же это, если не она? — Дора?.. Ты не услышал ответа из-за гула своего сердца. Слишком темно, чтобы прочитать по губам. Да и все равно. Ты так по ней скучал. Она пропадет, если не сделать что-нибудь здесь и сейчас. Ты знаешь, как это происходит: ты неистово целуешь ее в последний раз, потом плачешь, потом умоляешь, а потом туман Вояджер Роуд забирает ее. Ты нежно обхватил ее лицо ладонями, так нежно, словно она рассыплется, если ты будешь неаккуратен. Она улыбнулась. Ты толкнул ее на кровать, солнечные лучи начали ласкать вас белым светом. — Ну, — произнесла она. — Давай же. Ваши губы соприкасаются, и все рушится. Ты в квартире, кровь кипит, пот градом льется со лба, рука прижата к чьему-то горлу, а губы к губам, пропахшим густым сигаретным дымом. Это сигареты Жана, кровать Жана, и сердце, тоже Жана, отчаянно стучит под твоими пальцами. Ты все это понял и все равно продолжил. Это самое малое, что ты можешь для него сделать. Ты углубил поцелуй, позволяя языку исследовать его рот. В голове только боль и отчаяние, но он держит тебя за щеки и тоже с жаром целует, и ты знаешь, что хотя бы это ты сделал правильно. Все это ради него. Боже, все это ради него. Это правильно. Ты ослабил хватку на запястье и убрал руку с горла, скользнув под рубашку. Мускулы дрожат под твоими пальцами. Он извивается от твоих прикосновений, он уже давно этого хотел. Однако он отшатывается от тебя, но он *хочет*… Или ему страшно. Или он чувствует себя виноватым. Сложно сказать. Так ты можешь заставить ее остаться… Нет, погоди. Ты можешь сделать все правильно. Для него. *Он* в этом нуждается, и если уж так, то ты можешь ему это дать. Ты наклоняешься и– Его нога врезалась в твою челюсть. Он выскользнул из твоей хватки. Ты, падая на край матраца и потирая место удара, вскрикнул не столько от боли, сколько от неожиданности. Жан уже на другой стороне комнаты, стоит с округлившимися от страха глазами и трясущимися плечами, будто загнанный зверь. — Жан? — О, бля, ты опять проебался. — Ох, блять, я– Он бросился к двери и захлопнул ее за собой. С той координацией, которая у тебя осталась после этой бурной ночи, ты бросился за ним, дернул ручку и толкнулся в дверь плечом, но он, видимо, навалился на нее, пытаясь удержать тебя внутри. — Жан? Погоди. Черт. Жан! — прокричал ты. В твоем голосе появилась дрожь, а в горле начал формироваться комок. Ты снова толкнул дверь. — Погоди, мне жаль. Я… Я не… Что ты не? Не хотел целовать его? Не хотел трахнуть его? Именно этого ты и хотел. За дверью тишина. Сила, с которой он держит ее закрытой, не позволяя тебе выйти — единственное доказательство того, что он еще там, еще не бросил тебя. У тебя подкосились ноги, и ты свалился на пол. Жаркое, слизистое дыхание вырывалось из твоих легких. Ты снова проебался, как и обычно. Все потому, что ты этим живешь. Ты сопутствующий* ущерб. Не важно, для кого — для гражданских, для преступников, друзей, родных, любимых — ты как осколочная граната. Причиняешь боль всем вокруг. — Мне жаль, мне так… Я просто ебаный неудачник. Ты этого не заслуживаешь. Лучше бы я просто, блять, убил себя. Тогда бы все наладилось. Ты причиняешь боль всем вокруг, потому что ты блядский подлый торчок. Кровь, словно кипяток, застучала в ушах. — Жан?! — ты снова ударил по двери. Боль приятно разливается по костяшкам пальцев. Освежает. Прилив адреналина. — Выпусти меня. Что? Я тебя пугаю, да? Пидор ебаный. Чувствительная, блять, сучка. Что, небось от страха обосрал свои пидорские штанишки? Вот так-то. Лучше смыть жизнь в толчок. Она никогда не была хорошей. Ты все просрал, Гарри, уже когда в первый раз открыл глаза. Теперь понимаешь? Все бессмысленно. Ты зарылся в простыни, пропахшие пеплом и провалился в сон, мечтая о собственной кремации.***
Ты поднялся с пола бара, стряхивая с щеки чёрствые крошки хлеба. Из-за выпитого земля проваливалась под ногами, но сознание белой светящейся горящей стрелой указывало на того, кто посмел толкнуть тебя. Твой мозг уже не здесь. Теперь ты оружие, что-то вроде самонаводящейся ракеты. Ты сжал и разжал кулаки. Твоя грудь вздымалась, готовая разорваться на куски от объема воздуха, который ты поглощал. — Ты куда это, блять, пошел? Думаешь еще раз меня ударить, недоросток? — ты схватил его за футболку, притянул к себе и прорычал прямо в лицо: — Я тебя убью нахуй. Вокруг тебя раздавались крики и визги, все орали как дикие звери, движимые первобытным инстинктом, который охватывал весь бар, только усиливаясь от всеобщего безумия. Все они горели в жужжащей дымке, а ты тлел в погребальном костре. Морячок напротив тебя сплюнул и выставил кулаки. — Ну, давай, блять, подеремся. Ты содрал с себя рубашку и швырнул ее куда-то в сторону. Воздух будто наэлектризован: вот это я, блять, понимаю — суперзвезда. Вокруг тебя начинают летать купюры. В баре ни единого знакомого — тебя сразу записывают в проигравшие. Ну, посмотрим-посмотрим. Ты еще насладишься их лицами, когда выбьешь из этого выблядка все дерьмо, и как ты будешь хорош, когда превратишь его лицо в кровавое месиво. Он изучал тебя. Ты наблюдал за ним. Его кулак змеей пронесся к твоему лицу: первый удар проходит близ уха, а второй, второй медленнее и направлен тебе в лоб. Ты слишком быстро дернулся, поэтому тебе заехали в глаз. Комната начала плыть и качаться туда-сюда от удара, но ты собрался и апперкотировал ему в челюсть, потом размахнулся и двинул ему каблуком в подбородок. Он рухнул на пол под истошные крики жаждущих кровопролития. Он вцепился ногтями сначала в стул, потом схватился за стол, подтянулся. Ты ухмыльнулся, а твой глаз начал подрагивать в предвкушении хорошей драки. Строит из себя крутого? Ну, ты-то теперь убедишься, что отцом ему быть не светит. Внезапно началась какая-то суматоха: кто-то что-то сказал об РГМ, но тебе похуй. Вы все еще в центре внимания. Шоу почти закончилось, время грандиозного финала. Мораль сей басни такова: не выебывайся, блять, перед Сопутствующим Ущербом. И не играй с ходячими бомбами. Кто-то вручил тебе в руки бутылку, ты тут же грохнул ее об стойку, осколки стекла с раскатами грома попадали на пол. Комната окутана пламенем, твоя жажда крови отражается в полных страха глазах умирающего морячка. Но почему-то он смотрит не на тебя. Он глядит куда-то вправо, умоляя о помощи. Никакие мольбы не помогут. Ты вскинул руку и с силой опустил ее, рассекая на части эти серые измученные глаза, это изможденное лицо. Но это не морячок. Звон стекла, хруст кости. За ним хриплый вскрик.***
У Жана снова сломалась ручка. — Блять, — пробурчал он себе под нос. Сегодня он какой-то нервный. Не хочет говорить тебе, почему. Утром ты уже полюбопытствовал о причине его беспокойства, но в ответ получил только лаконично-грубое «отъебись». Раньше он всем с тобой делился. Теперь не хочет. Раньше вы постоянно о чем-то болтали, теперь все время молчите. Впрочем, вы достаточно хорошо сработались, чтобы в ходе расследования обходиться без лишних разговоров. У тебя не было запасных ручек, поэтому ты достал ту, что на черный день, из потайного кармана пиджака. Старая авторучка, купленная когда-то в канцелярском магазинчике, что за рекой. Ты бы никогда не смог себе такую позволить, но ее родители могли. Ты протянул ее Жану. Тот молча взял ее и продолжил писать. Иногда тебе кажется, что ты муравей, застрявший своими крохотными ножками в бесконечной жвачке. С каждым вздохом ты все проебываешься и проебываешься, но ведь стараешься, правда стараешься все исправить. Ты — крошечный человечек в огромной реке, состоящей из всех твоих неудач. Ты беспомощно гребешь против течения, которое даже сами боги не смогли бы остановить.***
— Все порицают твои методы, но это же все равно что попытаться перекрыть Эсперанс, — ответил тебе Прайс, когда ты, спустя некоторое время спросил о причинах его решения. — Жан, он, прости за пространную метафору, он что-то вроде канала. Или поймы. В общем, у вас идеальный тандем. Да бог с ним, с тандемом. Ты проработал с Жаном всего два месяца, но голоса в твоей голове нашептывали, что все несомненно полетит к чертям собачьим. Они говорили, что Жан-Херон Викмар, став твоим напарником, подписал себе смертный приговор. «Где доказательства?» — спрашивал ты у них. Нет таких, но, знаешь, они никогда раньше не ошибались. Но то, как Жан, скрывая восхищение, смотрит на тебя с трепетной преданностью в глазах… Никакой другой напарник на тебя так не посмотрит. *Никто* другой на тебя так не посмотрит. Прайс дал понять, что разговор окончен. Ты пожал плечами и развернулся к Жану. Он протянул тебе руку и сказал: — Надеюсь, сработаемся, сержант. Ты крепко пожал его ладонь. Несмотря на свою неопытность, он уверен в себе и спокоен. — Я тоже, Жан. Забудь к черту о предстоящей выпивке и девочках (второе, только если Жан согласится). Вот это настоящий праздник. Настоящий праздник происходит здесь и сейчас, в маленьком офисе на углу возле старой фабрики, расположенной над съездом автострады 8/81 прямо в сердце Ревашоля, в бывшей, ныне опозоренной столица мира. Ты поднял ладонь, чтобы дать ему «пять». Жан улыбнулся. В первый раз по-настоящему улыбнулся, сверкая морщинками и ямочками на щеках. Он дал тебе «пять». Хлопок* надежды эхом разнесся по улицам города.***
Ладонь Кима встречается с твоей на пятюне снизу со смачным, малость приглушенным хлопком. Ты присвистнул. — О, блять, да, Ким, — начал ты. — Парниша попался прямо к нам лапы. В наши *грубые* лапища. Ваша песенка спета! Мертв, как дверная ручка. Ким шагал за тобой по ступенькам станции. Вы направлялись в Джамрок Централ. В сумерках деревья отбрасывали на узкий тротуар длинные, яркие тени. Легкий ветерок выбивал пряди из волос Кацураги, лак за трудные часы работы уже потерял свою силу. — Это невозможно, детектив. Дверные ручки не могут описать, *насколько* человек мертв. — Значит, он теперь простой труп. Ким на секунду задумался. — Нет. Куда мертвее. — Значит, труп, который кто-то сожрал, а после трапезы умер. Нет, мы заставим его убить себя. О, да, именно так. Секси-культ убийств и суицида. Ким отвернулся и прижал ладонь к лицу, как будто сейчас раскашляется. Ты был уже достаточно давно знаком с ним, чтобы понять, что это своеобразный аналог смеха, и, даже несмотря на отсутствие каких-либо звуков с его стороны, аналог довольно милый. Пока вы направлялись к причудливой самарийской закусочной на углу, несправедливо покинутой всеми гурманами, но обожаемой Кимом, вы начали беззаботно болтать о преступлениях, о машинах, о мире в целом, потом немного посплетничали. Свет фар проезжающих мимо карет прыгал по весенним лужам, отражаясь в них бледным серебром. Серебро, которое… что? Ты остановился как вкопанный. — Ким, тебе вот никогда не казалось, что что-то от тебя ускользает? — вдруг спросил ты, рассматривая серые лужи тающего снега. Ким оглянулся на тебя и, чуть заметно улыбаясь, ответил: — Нет. Даже предположить не могу, почему *тебе* так может казаться, — он, аккуратно взявшись двумя пальцами за твой локоть, потащил тебя дальше. — Но, говоря серьезно, расскажи, если вспомнишь. — Ага. — Ну, пошли. Как поговаривал Готлиб: «Голодное брюхо к ученью глухо», — он быстро зашагал дальше, оставив тебя догонять. Позже в тот вечер, уже после того как вы поужинали, ты лежишь, не в силах заснуть, и пытаешься вспомнить, что же для тебя значит этот цвет — нет, даже не цвет, а воспоминание. *Воспоминания* во множественном числе, целый каталог таковых покоится в серебряной тени твоего сознания. Когда-то они были важны для тебя, но теперь их нет, вот и все, что ты знаешь. Единственное, что от них осталось, так это вкус дыма на губах.