Привет с альтернативного будущего

      — Я правильно ж розумію, що ти, та сама Мія, яка втікає від Союза? — ехидная ухмылка женщины передо мной, которая, неведомым пока мне образом, знает, кто я и что я убегаю.       Это называется вот тебе и влипли, и как я это допустила?       — Типу того… но… я щось не розумію… як ви? — я рукой зарылась в волосы, пытаясь понять, где я допустила ошибку, или…       — Не «но», а «але», тим не менше, я все-таки, як ви говорите, «вышестоящая» так що, які не які дані я маю, й звʼязки, й людей, — она ухмыляется, демонстрируя свои клички, и жмурит голубые глаза.       К слову, кожа у неё не цвета флага УССР, а вполне себе сине-жёлтого. Точнее, жёлто-синего. Цвет "старого" флага, если смотреть на современный цвет флага Украины. В общем, отличия есть, и это факт. И также факт, что, несмотря на то, какой "должна" быть Украина, она всё ещё является собой. Ну, как ты сменишь пигментацию кожи? Именно, никак.       — Скажем так, я це зробила, поки тебе цілими днями напроліт лихоманило, — она пожимает плечами, прикрывая глаза, но всё также не убирая с лица свою улыбку.       Что ж. Скрыться от вышестоящих всё-таки не так-то и просто, если у них есть хоть какие-то связи.       — Це типу… ви мене… — я как будто воздухом подавилась, или даже не так, в горле как будто был какой-то ком, который не давал нормально говорить, от чего слова как будто выдавливались. Неприятно, хочу сказаться       — Здам Союзу? — она выгибает бровь, с хитрым в некотором роде прищуром глядя на меня. Я ничего не ответила, лишь кивнула, и пустым взглядом посмотрела на пол… стол… не важно.       Я как будто была в неком трансе и чувствовала что, всё, на этом конец. Никакого дома уже давно не будет, возвращения как по щелчку ждать не стоит, про спасение Чернобыля тем более нужно молчать. Тут ещё надо придумать, что делать, а придумать ничего не удаётся.       Мне как будто сдавили горло, в груди был будто тяжелый камень, заставляя, от части, тяжело дышать.       Мария вышла, оставив нас тет-а-тет разговаривать, по просьбе самой Украины. Я не знала, о чём она будет говорить, но и узнав — легче не стало, только хуже.       — Та спокійно, не здам я тебе тому придурку, — она машет рукой, явно заметив, или уже давно видя, какой у меня потерянный и в некотором роде обречённый взгляд.       Я потеряно подняла глаза, и пару раз похлопала ими, как бы не понимая, о чём это она.       — В каком… то е-… тобто, в якому сенсі? — я даже не сразу сообразила, на каком языке говорить, но кое-как спросила на её языке. Так сказать, на родном.       Она хмычет, выставляя свои зубы в хитрой и в некотором роде хищной улыбке, подпирая свой подбородок об руки, а локти ставя на стол, и в какой-то степени снисходительно глядя на меня.       — В самому прямому, моя люба, — она дёргает плечами, как бы пожав их. Я даже успела открыть рот, чтоб спросить почему, какая цель, как она просто продолжила, явно давая понять, что ещё не закончила: — Не те, щоб я не хотіла тебе зараз за решітку посадити, ні, я б це зробила, якби тебе не шукав сам наш Олександр! — она вскидывает руку с указательным пальцем вверх, словно возглавляя его, но говоря это неким тоном, саркастическим, так сказать, и продолжает: — То-ж гріх, якщо не зроблю йому таку пакість, — она хмычет, плечи подрагивают в лёгком смешке.       — Тобто… ви просто хочете… заподіяти йому якусь… пакість?       Она обращает на меня свой взгляд, улыбается на одну сторону, в неком роде лукаво выставляя один клык, и кивает головой, говоря:       — Все вірно моя люба, все вірно,       — Я… чесно кажучи щось не сильно розумію, — говорю я правду и опускаю голову на руку, опираясь на неё, и будучи явно в некой… то ли прострации, то ли в конфузе от всей этой ситуации.       Но, если говорить кратко и понятно — я в душе не чаю, что сейчас происходит. Разве меня не должны, там, задержать или что-то в этом духе?       — Тому що, доволі складно створити проблему, коли за тобою слідкують завжди, і, по суті, керують тобою як маріонеткою, не даючи зробити лишній крок у бік, — она хмурит брови и недовольно морщится. Было видно, как дрогнула губа, как будто та хотела оскалиться, но не сделала этого.       — Проблеми я, звісно, і так створюю, не в моєму то репертуарі, не робити цього, — она хмычет, на долю секунды позволяя себе вернуть ухмылку, но она быстро сходит, и она продолжает: — Тим не менше, рідко випадає можливість нашкодити, вважай, в справах «Української Республіки» я практично не граю ролі, але як країна, я повинна бути в голові, хоча, сама розумієш, реальної влади мені ніхто давати не збирається, — она немного грустно засмеялась, скользя глазами по окну, где за ним было видно улицу. Снег таял, становясь серой непонятной массой, слякотью, которая измажет вам штаны.       Я смотрела на человека. Обычного. Она казалась мне именно самым обычным человеком, пусть всё также оставалось чувство того, что она кто-то очень высокий, в плане иерархии в стране.       А ещё, честно говоря, я никогда не задумывалась о том, как здесь всё более детально устроено. Это наверняка… сложно всё. Политика, если честно, никогда не было моей сильной стороной.       Хотя, казалось бы, с моими знаниями истории, пусть и не доскональными, я должна была что-то понять. Хоть что-то! Хоть немного! Но всё, что я наверняка поняла, как минимум с периода 1939-1945-ых годов, это то, что в войне нейтральных сторон попросту нет.       Казалось бы, в этом нет ничего странного, или наоборот, казалось до боли непонимающе, ведь как нельзя оставаться в стороне от войны и при этом союзничать с одной из сторон.       К сожалению или к счастью, мне не приходилось с этим по-настоящему сталкиваться в своей жизни. Хотя, жизнь долгая, и кто знает, что будет в будущем.       Да и будет ли оно у меня вообще? Вот в чём самый главный вопрос на данный момент.       Я мотнула головой, лишний раз выводя себя из состояния некой задумчивости. Коричневые волосы качнулись вместе со мной некой гривой, снова-таки, лишний раз распушившись, хотя, казалось, они и так неряшливо уложены и торчат во все стороны.       — Значить… бажання нашкодити йому через мене, через те, що ви не маєте влади? — спрашиваю я, переводя свой взгляд на Украину, она кивает на мой вопрос.       Я вздыхаю и откидываюсь назад на спинку кресла. Что ж, хотя бы с этим всё понятно… Но понятно ли так, как я лично хотела бы это понимать?       Она выравнивает спину, также как и я откидывается немного назад, оставляя руки на столе и продолжает говорить: — Це не єдина причина, — качает она головой и вздыхает, отводя взгляд вбок, словно обдумывая, что говорить дальше.       Я продолжаю смотреть за её действиями и мимикой. Собственно, что же мне ещё делать, как не слушать? Вообще, я подозреваю, что она скажет, вполне себе осознаю это и даже в некоторой степени ожидаю. Не хочется мне лишний раз кого-то удивлять или… даже не знаю, чтобы меня начали воспринимать вообще как сумасшедшую с моими-то закидонами про «время».       — Причина криється ще в моїй історії, точніше, в історії не тільки мене особисто, але й історії моєї країни, — проговаривает она, поначалу указывая на себя, а после отведя взгляд вбок, утомлённо вздыхая. На самом деле тяжело вздыхая, а волосы, столь когда-то яркого цвета, и немного сгоревшие, явно от солнца, концы, свисали немного вниз, что лишний раз показывало её усталость.       Только сейчас я была достаточно внимательна для того, чтобы суметь увидеть то, что у неё под глазами видны синяки, которые из-за её окраса сложно заметить. Мешки под глазами также видны, но под углом. Глаза сами по себе грустно блестели, я бы сказала, устало.       Волосы, собственно, и вовсе собраны в некий пучок, пусть и аккуратный, но он всё равно придавал такой себе вид: усталый и изработанный. Вид человека из офиса — первая ассоциация которая приходит на голову.       Она вздёргивает голову вверх и щурит глаза, я сама аж вздрагиваю и гляжу на неё. Сощуренные голубые яркие глаза, что поблескивают на холодном свету — вот что я сейчас видела.       — Хочеш, можу трохи розповісти про це, — женщина смотрит на меня и даже немного ухмыляется.       Я моргаю, немного дёргано, и гляжу всё также на неё. Она хочет рассказать, что с ней было? Или рассказать, что происходило в то время? Зачем? Но, всё же, я всегда была жадной к информации, особенно к исторической, так что я бы не отказалась от такого.       Я киваю, соглашаясь на историю. Пусть я и не знала, на что соглашаюсь, но всё равно согласилась. Это должно быть интересно, определённо должно, и не важно, насколько это может быть… жестоким. В истории, в общем и целом, можно мало весёлого найти.       Женщина хмыкает, будто бы знала, как я отвечу. Хмыкает так самодовольно, прикрывая глаза и немного опуская голову, ставя руки на стол и складывает в замок, и говорит, приподняв голову: — Ну що ж, розпочнемо…       Я смотрю на женщину, которая вздохнула и явно ринулась в свои некие воспоминания, давние, наверное, как собственно и сама она. А на страну она выглядит молодо. Хотя, врать не буду, все страны выглядят молодо.       — Думаю, стоило бы рассказать то, что, в целом, Украину, большую часть её истории, пытались… — женщина останавливается, бродит глазами по столу и продолжает: — Как бы это точнее сказать… — будто самой себе проговаривает женщина, явно пытаясь найти более подходящее слово или даже сформулировать правильно свою мысль, так, чтобы было понятно.       — Уничтожить, — наконец-то проговаривает она, явно найдя для себя самое подходящее слово. Я, не перебивая, слушала дальше: — Не просто уничтожить, как страну, а стереть любое воспоминание о нас, как о стране, язык наш, сменяли, не раз и не два, переселение людей, да и в целом, один чего Голодомор в 32-33 годах стоит, — говорит она и взмахивает руку вверх, хмуря свои брови, и тот же час напрявляет взгляд на меня, явно ожидая как-то реакции на это счёт.       Я не дура, и понимаю, что об этом в городских библиотеках ничего не было сказано, отчего наклоняю голову набок и вопросительным тоном спрашиваю:       — Голодомор?       Женщина кивает и, вздыхая, отвечает, всё ещё держа свой взгляд ровно на мне: — Именно, девочка, Голодомор. Штучный, тот который был сделан, чтобы переубивать большую часть моего народа! — это было сказано с самой настоящей злостью. Вернее, с тихой, еле заметной злостью, а тембр у голоса поднялся, её глаза недобро заблестели, глядя куда-то вбок на этом моменте, словно вспоминая, что это, будто она видела это собственными глазами.       Она вздыхает и опускает ранее немного поднятые вверх руки, и продолжает: — Тогда немало народу умерло, немало. Больше, наверное, только на войне, — проговаривает женщина, словно немного потеряно, и явно грустно глядит куда-то в одну точку.       — Вы… про Вторую мировую? — я гляжу на неё, она легко, но явно вяло улыбается, и переводит взгляд на меня, немного сощуривая глаза. Усталость и некая горечь за воспоминания читались в её глазах. Она явно очень близко к сердцу принимала гибель своих людей, волновалась за них, и причём достаточно сильно. Почему-то сразу хотелось сказать: «Вот она, самая настоящая страна, которая волнуется за свой народ, как за своих детей».       — Верно подметила, девочка, верно подметила, — она кивает головой, и ставит руку на стол, голову на неё, всё также изнеможённо смотря на меня, продолжает: — Людей моих там умерло много, хотя все считают, что воевали русские! — последнее слово восклицает и замолкает ненадолго, бегом пройдясь взглядом по мне, и продолжает: — Ну, точнее, что в большинстве своего воевали русский народ. Хотя, ложь это, и ещё раз ложь, не мне ли знать? — она хмычет, устало так, и снова отводит взгляд куда-то в сторону, вспоминая что-то. Бегло, наверное, пытается собрать много и нужную информацию.       — В целом, ещё и мой народ, среди всех стран… союза, — она нарочно выделяет последнее слова и останавливается на пару мгновений, но тут же возобновляет диалог: — Он пострадал больше всех, я бы сказала. Смертей было много не только среди военных, но и среди гражданских, а какой вред городам! Чего вспомнить ГЭС подорванную, чтобы остановить войска Рейха… и по итогу умерло много мирных людей, — женщина вздыхает и качает недовольно головой. Она явно имела что-то на Союза и на, в общем, русский народ.       Смотрю на женщину, которая на некоторое время притихла, задумавшись о чём-то. Может быть, вспоминает прошлое, а может… что-то ещё, хотя, первое, куда более вероятное.       Я вполне себе могла понять, точнее, знать что, она имеет ввиду. И знаю я сколько людей тогда умерло. Достаточно залезть в Интернет, на англоязычные сайты на эту тему, и там подсчётов на счёт того, сколько умерло людей немало. Если память не подводит — около 70 миллионов людей, большая часть из которых люди из СССР.       Я вздыхаю, тихо, чтобы не отвлекать женщину перед собой от мелькающих в голове мыслей, и сама опускаю взгляд на стол. В истории Украины, в общем, много чего было, но я не всезнайка, и немногое знаю, о том, что, скорее всего, знает лично она.       — Людей наших, с запада, вывозили много, — вдруг начинает она, явно снова перескочив на другой временный отрезок, а может и нет, не ясно, тем не менее, она продолжает: — Интеллектуалов особенно, выловили их всех, в ходе коварного действия «украинизации», — она фыркает, и недовольно взмахивает рукой и смотрит куда-то, всё также в сторону. Глядит на всё это, будто сама видела, но кто знает, кто знает. Она, вздохнув, продолжает: — Способ такой, чтобы найти всех, кто мог бы им помешать, а там и убийства, и Сибирь… это… как я помню, было до войны, если говорить про Вторую мировую, конечно, — она хмычет, но скорее иронично, чем весело или даже грустно.       Видимо, она достаточно знает, раз так говорит. Наверное, не раз была либо свидетелем этого, либо тем, кто имел связи с людьми, которые были, так сказать, «подпольными», против Союза. Тем не менее, что да как, это сейчас не имеет значения.        — После войны лучше не стало… Хотя, вру, я на бумагах могу как бы, вступать в международные связи, но на деле это не под моим контролем. Увы, — она лишний раз вздыхает, и переводит свой взгляд на меня и некоторое время смотрит. Пристально, можно сказать, оценивающе, будто пытается понять, как я к этому лично отношусь.       А я к этому отношусь… Как отношусь? Честно говоря, это на словах и в правду звучит ужасно, но не вызывает такой грусти и горечи, как у неё. Но тем не менее, тем не менее…        — Как ты могла понять, мне и моему народу жизнь подпортили, и так-то неплохо, — она клыкасто улыбается, прикрывая глаза и хмуря брови, а после поднимает взгляд обратно, и пялится, продолжая говорить: — По той самой причине я и хочу сделать пакость этому ублюдку. Он заслуживает куда худшего, но ничего, ещё успеем свести счёты, начнём, думаю, с малого, — она щурит глаза, суживая их, и ухмыляется.       А я понимаю, что, скорее всего, стану тем самым началом, о котором сейчас она говорит.       Что ж. Видимо, игра началась, пути назад нету.