Прозрачные намеки

Сережа никогда не понимал намеков. Досадовал на себя страшно за эту врожденную неспособность участвовать в куртуазных разговорах, где «нет» не всегда значит «нет», а «да» значит и вовсе Бог знает что. Он словно был лишен чего-то, включающего своего обладателя в душные, темные тайны, в которые, как в омут, хочется вглядываться все пристальнее, различая в движении воды новые неведомые подробности. Оттого, должно быть, и мечтал Сережа о доме в глуши, о спокойной жизни в окружении близких, с которыми не нужно угадывать, что на самом деле значит то или иное слово, и все просто и понятно. Легко и ясно, как летнее небо над головой, не таящее в себе никакой угрозы или двусмысленности. Из-за своей неспособности различить, что от него хотят, словно нарочно не желая говорить прямо, Сережа вечно попадал в глупые ситуации, в которых предпочитал просто отмалчиваться. Вот и сейчас положение, в котором он оказался, не оставляло ему никакого иного выбора, кроме как во все глаза смотреть на Сержа Трубецкого, недоумевая, как быть дальше. В тот день Серж только прибыл в Киев и вместо того, чтобы, как полагается, отдыхать с дороги и неспешно осматривать свою новую вотчину, попал в Сережины слишком пылкие объятия. Сережа ничего не мог с собой поделать – никакие увещевания внутреннего голоса, никакие убедительные аргументы о невежливости столь скорого визита не могли остановить его от приезда. Каждая минута со знанием, что Серж так близко, но надобно дождаться приглашения, давалась бы ему мучительно и тягостно. Серж и сам был, кажется, рад Сережиному незваному визиту, по крайней мере, стойко выдержал и объятия, длившиеся намного дольше положенного, и порывистый поцелуй в щеку, и долгий разговор о делах, прерывавшийся то и дело Сережиной слишком бурной радостью. Серж всегда был нелюдимым и от подобных проявлений от других своих приятелей вечно морщился и жаловался шепотом, как все это ему досаждает и кажется лишним, и он предпочел бы, чтобы люди держали себя и свои чувства на приличествующем расстоянии, а то и вовсе скрывали. Но к Сереже он всегда относился иначе, чем ко всем прочим, и снисходительно терпел от него слишком многое, верно оттого, что они были давно знакомы и пережили вместе тоже очень многое. Сереже безгранично льстило ощущение своей словно бы особенности, отдельного места в жизни Сержа. Такого места, с которого ему позволялось то, что не позволительно никому другому, даже брать за руку, словно бы по-дружески. Хотя, к стыду Сережи, дружеского во всех его проявлениях в нем было не то чтобы много. Еще в первые дни их с Трубецким знакомства Сережа почувствовал себя восторженно влюбленным, сгорая от необходимости расшевелить этого мрачноватого человека, а то и вовсе заставить улыбаться, тут же эту улыбку пряча за напускной серьезностью. Но веселые искры в его глазах от Сережи спрятать не удавалось, и он всегда немного обмирал от восторга и своей кажущейся власти над настроением Сержа. Избавиться от этого чувства ему не удалось ни через год, ни через два. Оно всегда оставалось словно начищенным до блеска, новым и сияющим. В конце концов Сережа устал с собой бороться и принял его как данность, и тоска, разбавленная только их письмами друг другу, в вынужденной разлуке тоже стала данностью, с которой невозможно ничего поделать. Можно только жить; и он жил, раздвоившись внутри себя. Один Сережа делал все, что ему полагалось делать, ничем себя не выдавая, а другой превратился в одно сплошное ожидание. Он был безмерно благодарен Сержу за то, что тот утаил от него свою подготовку к переводу в Киев, для которой были задействованы все имеющиеся связи. Открыл подробности Серж только в последнем письме, и если бы он не утерпел и держал Сережу в курсе дел все время, то Сережа бы точно извел себя окончательно и сделался собственной молчаливой тенью. Обсудив все возможные дела, они сели к камину, по заведенной еще в Петербурге привычке сдвинув кресла так, чтобы почти касаться друг друга коленями, и открыли вторую бутылку вина. Сережа наконец чувствовал себя на своем месте, словно и не было никогда ни ссылки, ни мучительной разлуки, которая сейчас, когда они опять были вместе, казалась особенно невыносимой, но дальше Серж повел себя более чем странно. - Можно тебя спросить кое о чем? – в сумраке глаза Сержа казались неправдоподобно темными, и Сережа смотрел в них завороженно, едва кивнув в знак согласия. - Правду говорят, что во французских пансионатах воспитанники вытворяют друг с другом разные непотребства? Будто бы развратничают напропалую. - Мне едва исполнилось двенадцать, когда меня увезли, — напомнил Сережа, не вполне понимая, что хотел услышать от него Серж, — ничего подобного я не помню. - Совсем? — Серж выглядел даже разочарованным. - Совсем, — обреченно вздохнул Сережа, благоразумно промолчав о том, что непотребства, ведомый юношеским любопытством, сполна испробовал в Петербурге. Этот разговор и без того будил в нем разнообразные нехорошие мысли, к примеру, о том, что, случись им с Сержем учиться вместе, Сережа с радостью подтвердил бы сомнительную репутацию французских пансионатов. Серж будто не чувствовал вовсе напряжение в воздухе и тут же усугубил Сережино незавидное положение, подавшись вперед и смахнув пылинку с его щеки. Сережу немедленно обдало жаром. Серж и раньше так делал — касался его, походя и буднично, то рукав одернет, то воротник поправит, то вернет на место выбившуюся прядь волос. Это дружеское внимание Сережа прежде считал трогательными и еще одним знаком особого расположения Сержа к нему, но сейчас это ощущалось иначе, наверняка из-за гнусных мыслей, наполнивших Сережину голову. - А я пытался, не поверишь, конюха соблазнить, — Сережино сердце рухнуло вниз, да там и осталось, заставив его слишком прерывисто вздохнуть. - В двенадцать лет? — невпопад уточнил Сережа, чтобы не молчать. - Нет, — Серж засмеялся, но вышло это натянуто, Сережа немедленно заподозрил, что ляпнул какую-то чушь. — Не припомню, сколько мне было, но на приключения тянуло неудержимо. - И что же, вышло соблазнить? — Сережа почувствовал вдруг укол ревности от того, что неизвестному конюху Трубецких могло достаться что-то, ему не предназначенное. А предназначенное, разумеется, Сереже, но об этом ни одна живая душа никогда не узнает. - Нет, — Серж фальшиво вздохнул и потянулся к Сереже, на этот раз для того, чтобы смахнуть что-то с его плеча; рука Сержа задержалась там слишком долго, и Сережа немедленно укорил себя за то, что не дал другу как следует отдохнуть с дороги — он устал, оттого так медлителен, да и развезло его от этого сильнее обычного, вот и говорит странные вещи. - Конюх оказался бездушным человеком, и мое предприятие закончилось тем, что меня лягнула лошадь, — Серж наконец убрал ладонь с Сережиного плеча и продолжил, понизив голос почти до шепота. — Я об этом вспоминаю, поверишь ли, каждый раз, когда вижу, как ты с лошадьми возишься. - О том, как тебя лягнула лошадь? — уточнил Сережа, предприняв последнюю попытку обратить все в шутку и тут же себя за это возненавидев. - О том, что соблазнитель из меня никудышный, — в голосе Сержа прозвучало незнакомое отчаяние, и Сережа тут же сжал его ладонь, гораздо раньше, чем успел подумать, что, собственно, делает. - Если бы я был на месте того конюха, непременно оценил бы подобное внимание, — утешения глупые, и Сережа чувствовал себя глупо, и напряжение в комнате только усилилось. - Это ты меня успокаиваешь, а на самом деле ни за что бы не поддался, я знаю, — руки Серж не отнимал, и Сережа заметил вдруг, что его пальцы чуть подрагивают, точно от волнения. - Стал бы я тебя успокаивать, — Сережа смутно понимал, что прямо сейчас увязает в чем-то, что точно не доведет до добра, но остановить себя не сумел. — Ты просто не пробовал, а если бы попытался… Соблазнить… то сразу убедился бы, что тебе для этого и труда прикладывать не нужно. - А может, я пытался, — слишком резко ответил Серж, высвободил свою руку и отвернулся к камину. Сережа мучительно сглотнул. - Соблазнить меня? — беспомощно спросил Сережа, тщетно вглядываясь в профиль Сержа, очерченный пламенем, и тут же проклял себя за глупость. Серж ничего не ответил, но Сереже и не нужно было. Намеков он действительно не понимал, но понимал Сержа, даже по его молчанию, в котором таилась смертная тоска, по напряженной спине, по подрагивающим ладоням, даже по дыханию, которое только казалось спокойным. В один миг Серж умудрился заставить Сережу почувствовать себя едва ли не самым жестоким человеком на всей земле. И Сережа сам удивился, как мог ничего не заметить, слишком занятый собственными попытками скрыть очевидное. Вышло глупо, обидно и ненужно. Нужно было сейчас же сказать, что и сам хотел того же, не дружеского вовсе внимания, и сам соблазнил бы, если бы умел, а лучше сказал бы все прямо, так всегда честнее и лучше, если бы не трусил как мальчишка и не боялся совсем потерять Сержа. Но слова — такая безделица, и Серж наверняка решит, что это он из жалости, возможно, он уже ждет, что Сережа из жалости скажет ему что-то неловкое, чтобы обидеться смертельно и уже навсегда. Сережа не придумал ничего лучше, чем подняться на ноги, подойти к Сержу вплотную и обнять его ладонями за плечи, заставить смотреть на себя, чтобы понять наконец, не кажется ли ему. Серж смотрел. И молчал, стиснув губы до белизны. Внутри у Сережи от этого взгляда, усталого и отчаянного, что-то сломалось окончательно, и он прижался губами к напряженным губам Сержа, поцеловал его так, как всегда хотел — медленно и глубоко, стараясь вместить в этот поцелуй все ставшие в один миг бесполезными слова. Несколько пугающих секунд Серж оставался застывшим и напряженным, как струна, но потом расслабился, как-то сразу, и ответил на поцелуй с такой страстью, что у Сережи перед глазами потемнело и весь мир под ногами накренился, готовясь рухнуть в бездну. Сережа хотел отстраниться и все же сказать о своих чувствах, попросить прощения, но Серж не дал ему этого сделать, не переставая целовать, потащил в спальню, куда они ввалились, чуть не опрокинув друг друга и стоящий не распакованным багаж. Они не зажигали свечей, существовали будто бы ощупью в подступивших сумерках, запоминая друг друга раз и навсегда. Неловко стаскивая друг с друга одежду, путаясь в рукавах, тихо смеясь от собственной неловкости. Сережа всегда так отчаянно этого хотел, что теперь не мог поверить, что все в самом деле происходит и что это не его горячечный сон, а когда коснулся напряженной от возбуждения плоти, сердце и вовсе зашлось так, что едва не захлебнулся вдохом. Серж глухо застонал ему в губы, и последние сомнения тут же улетучились, не оставив в Сереже ничего, кроме желания обладать, сейчас и всегда. Взаимные ласки доводили до изнеможения, Сережа и сам стонал в ответ, едва сдерживаясь, когда рука Сержа коснулась его бедер, темнота сделалась душной и горячей, и в том, что они не говорили друг другу ни слова, было больше и яснее, чем если бы они говорили не умолкая. Вместо них все сказали их руки, жадные прикосновения, которых не было и не могло быть достаточно. После стольких лет взаимного молчания эти касания словно взорвали царившую между ними спокойную и тоскливую тишину, превращая любое прикосновение в признание такой силы, что оно отпечатывалось яркими пятнами перед глазами. Когда Серж все же решился прервать это молчание, шепча Сереже на ухо то, чего тот меньше всего ожидал услышать, Сережа послушался беспрекословно и, пока Серж устраивался на постели, почти ощупью нашел его дорожный саквояж и нашарил в нем склянку с вязкой маслянистой жидкостью. - Для плохого соблазнителя ты слишком хорошо подготовился, — заметил Сережа, уже не злясь на себя: сейчас можно было говорить что угодно, лишь бы хоть немного притупить собственное нетерпение. - Решил, что не уеду, пока не добьюсь своего. Иди уже сюда, а то я боюсь, что ты раздумаешь. Сережа и сам был рад закончить этот едва начавшийся разговор и снова упасть в темноту, целовать шею Сержа чуть ниже кромки волос, прочерчивать поцелуями дорожку вдоль позвоночника, касаться губами выступающих лопаток, запоминать его вкус и запах. Прервался Сережа только для того, чтобы в ответ на нетерпеливый всхлип Сержа погрузить пальцы в маслянистую жидкость и сперва несмело, а потом, подгоняемый судорожным движением бедер, уже решительнее погрузить их внутрь. Серж так чутко откликался на любую ласку и любое касание, что Сережа скоро забыл об осторожности, двигая рукой резко и размашисто и задыхаясь от того, как туго обхватывали горячие мышцы его пальцы. Второй рукой он ласкал напряженную плоть Сержа, стараясь соблюдать единый ритм и добыть из Сержа столько почти болезненных стонов, сколько возможно. И Сержа словно прорвало от удовольствия, никогда прежде он не говорил так много и так отчаянно, путаясь в словах, о том, как долго этого хотел, и что любит Сережу без памяти и ни на кого другого смотреть не мог, и какой Сережа невозможно жестокий человек, если этого всего не замечал. Сережа вовсе не чувствовал себя жестоким, он чувствовал себя счастливым и наконец-то целым, та часть его, которая беспрерывно томилась и ждала неизвестно чего, растворилась в их общем возбуждении, и к тому моменту, когда Серж, не в силах больше терпеть, прошептал едва различимое «Пожалуйста», Сережа и сам едва владел собой. Он с готовностью навалился сверху, разводя колени Сержа шире, и все равно осторожничал по привычке, старался сделать все медленно, чтобы не причинить боли, и когда они наконец оказались так близки, что ближе уже невозможно, Серж глухо застонал, не от удовольствия, а от облегчения. В этом стоне окончательно утонуло все Сережино благоразумие, и движения сделались резче. От того, как Серж с готовностью подавался навстречу, впуская в себя глубже, все плыло перед глазами и в темноте мерещились всполохи. Сереже хотелось застыть в этом моменте, в этих судорожных движениях, в густом, обволакивающем удовольствии, которое длилось так долго и одновременно так мало, его ведь никогда не будет теперь достаточно. Когда они оба обмякли и бессильно упали на скомканные простыни, у Сережи хватило сил только на то, чтобы притянуть к себе Сержа, прижать покрепче, чтобы продолжать чувствовать его всем собой, и поцеловать во влажный горячий лоб, уже не боясь выглядеть глупо. - Ты ведь не всерьез на меня обиделся там, в гостиной? — прошептал Сережа сбивчиво. - Конечно нет, просто решил, что ничем другим тебя не проймешь, — возможность оправдать себя окончательно расслабила Сержа, и он прижался губами к Сережиному виску, успокоенный и счастливый. Сережа не стал говорить, что ни на секунду в это не верит, уж лучше пусть Серж наслаждается своим вымышленным коварством, чем наутро сердится на себя за слабость. Теперь уже ничего не имело значения. Даже то, что понимать намеки это происшествие Сережу так и не научило.