Предрассветный час

      Олежа открыл глаза. Потолок встретил его ослепительной белизной — чего не встретишь ни в общаге, ни дома — и полным отсутствием трещин, чего точно не было ни в общаге, ни дома. Олежа попытался осмотреться, хотя бы минимально, повернул голову — и всё тело сковало болью. Попытался вернуться в прежнее положение — но боль не утихла. Олежа сделал рваный вдох — тут же попытался оттолкнуть подальше волну паники. Вдохнул ещё раз, глубже и размереннее. Сосчитал до десяти и снова вдохнул. Распахнул глаза пошире и уставился на единственную доступную поверхность — потолок. Будто бы потолок мог дать ответы на медленно расцветающие в голове вопросы.       Осознание никак не приходило в голову. Сознание загружалось медленно, словно престарелый компьютер — пока организм медленно переваривал боль, Олежа попытался осмотреться хотя бы взглядом. Скосил глаза — от этого голова чуть закружилась — и уловил черты окружающего его пространства. Рядом с кроватью пищали аппараты. Непоколебимым маяком возвышалась капельница. Что-то быстрым движением текло от неё по протянувшемуся к руке проводу.       По потолку расползлись кривоватые тени деревьев, притаившихся за окном. Олежа, правда, не знал, что это деревья — но догадывался. Вместе с ними по комнате неспешно растекался золотой закатный свет. Было спокойно.Было медленно. Мысли в голове передвигались с черепашьей скоростью — разогнать их совершенно не получалось. Нарушала спокойствие только тупая боль, пульсирующая на фоне белым шумом, и усиливающаяся от каждого движения.       Следующий шаг — не испугаться того, что он в больнице. Случившееся уже случилось, переживать о нём не было смысла — это умозаключение успокаивало, пусть и не сильно. Чтобы сохранять спокойствие, нужно полностью понимать ситуацию; Олежа попытался вспомнить, что произошло. Получилось плохо — в голове гудело, мысли прерывались помехами. Что-то смутное вилось на самом краешке сознания, пыталось вырваться на свет, но всё никак не решалось. Олежа попытался ухватить эти воспоминания — в голове загудело ещё сильнее. Может, не было смысла пытаться вспомнить.       Он закрыл глаза и отпустил мысли. Ощутил прилив невыносимой усталости — поддался ей и снова уснул. Просыпался ещё несколько раз, просыпался резко, но засыпал почти тут же. Возможно, он и не выходил из состояния дрёмы. Паззл постепенно складывался: он в больнице, у него сломано… что-то у него точно сломано — он ощущал бинты, но ни один из этих бинтов не был гипсом. В одном из снов он ощутил, как под боком закровоточило, но кровь быстро высохла — и, возможно, кровотечение произошло и наяву? Ныл старый шрам на животе, будто бы его вскрывали, ныла голова, будто бы по ней ударили обухом, и ныли кости — словно его температурило. В целом, состояние можно было назвать неважным — хотя Олежа привык замалчивать такие вещи словами «бывало и хуже». Хуже, правда, ещё не бывало.       И вспомнить причину никак не удавалось.       Усталость не исчезала. Для себя Олежа объяснял это просто: организм пытается восстановиться, и бросает на это все свои силы. Когда всё тело болело, когда внутри всё казалось разбитым и раздробленным — не столько физически, сколько ментально — Олежа успокаивал себя этой мыслью. Рациональность помогала — почти всегда. По крайней мере, его опыт говорил, что рациональное мышление должно помочь.       — Ты очень везучий, — сказал ему дежурный врач при осмотре. У Олежи уже были силы приподниматься — по крайней мере, при помощи подушек, — и силы вертеть головой. Спина болела намного меньше — или он просто успел свыкнуться с болью.       — Очень везучий, — повторил Олежа тихим эхом.       — Ты запросто мог умереть, так что считай, что легко отделался, — Олежа поймал на себе сочувственный взгляд и стушевался. Задался вопросом «И почему же я всё-таки не умер?», но тут же откинул его подальше.       «Мог бы», — а сам Олежа с трудом помнил, что произошло. Не помнил, как летел вниз, и, к счастью, не помнил столкновения с землёй. Или не с землёй? Царапины на предплечьях жгло болью, на лице — Олежа ощущал отчётливо — заплыл синяк. Спрашивать: «А что случилось?» было неловко и страшно. К тому же, он не был уверен, что готов знать.       Но всё равно — попытался мысленно восстановить вчерашний (позавчерашний? Поза-позавчерашний?) день. Вот он готовится к вручению диплома, вот ему звонит Оля, — вот он открывает окно. Нет, не открывает. Не окно. Дверь? Мозг упорно блокировал воспоминания, как будто бы отталкивая Олежу подальше от правды. Может, стоило отложить эти мысли подальше. Он вспомнит, когда придёт время. Когда будет готов. Или не вспомнит сам — может, так будет лучше?       Когда у него, наконец, появились силы отрываться от подушки и делать хоть что-то более-менее активное, Олежа, первым делом, попытался осмотреть прикроватную тумбочку. Он не надеялся там найти особо много — хотелось знать, что у него было, что притащили в больницу с ним вместе. На дне ящика лежал красивой картонкой красный диплом (Олежа горько вспомнил, как страстно обещал Оле «Я расшибусь в лепёшку, но сдам каждую сессию на отлично!»). Бесполезная бумажка — ближайший месяц так точно. Кроме неё в тумбочке хранилась пара личных вещей, очевидно вынесенных из общежития заботливыми… кем бы то ни было. Кубик Рубика (Олежа его так и не собрал, но был близок к завершению), чехол с очками (Олежа не надевал их уже давно, поскольку нужны они были только на парах — видеть с задних парт текст на доске). Поверх диплома лежал телефон. Батарея показывала несчастные двадцать два процента зарядки — а также несколько пропущенных звонков и сообщений. Дата на телефоне показывала несколько дней после выпускного — видно, проспал он долго. Олежа неловким движением смахнул уведомления о звонках от Оли и отца, быстрым — единственный пропущенный от матери. Не посмотрел на дату, но увидел краем глаза, а потом додумал болезненно — вечером выпускного дня. Включать интернет не стал — решил перенести просмотр новостей на другой день. Отложил телефон обратно в ящик беспомощным движением. Сил задумываться больше не было.       Жизнь продолжалась. За тем исключением, что Олежа из неё выпал. Буквально.       День протянулся медленно, а затем превратился в ночь, чтобы родиться заново завтрашним днём. Олежу поглотила череда больничной рутины. Приходилось быстро соображать, отвечать на вопросы и не бояться бессчётных уколов. Несколько раз его подрывали с постели, только чтобы узнать, что ноги его совсем не держат. Где-то между — немного еды, от которой Олежу чуть не стошнило. После обеда постучались в палату: принесли букет цветов. Медсестра не уточнила, от кого, и поставила их в вазу молча, поджимая губы — как будто в отвращении. Олежа повернулся, пытаясь рассмотреть букет внимательнее, но организм отозвался болью — и он оставил эту идею на потом. Ближе к вечеру постучались снова — Олежа надеялся, что пришло время полдника (он ведь мог рассчитывать хотя бы на пирожок с абрикосом?), но на пороге стояла Оля.       Не похожая на себя, бледная, усталая, растрёпанная — но Оля.       — Привет, — звучала она очень неуверенно. Голос немного дрожал. И под глазами лежали глубокие тени — или это был макияж? Оля двинулась к нему ближе, быстро упала на стул, вцепилась дрожащими пальцами в его запястье: — Я приехала так быстро, как только смогла.       — Привет, — и попытался ей улыбнуться. Вышло слабо, лицо как будто бы треснуло. Оля вздохнула. Солнце прыгало по её волосам — она поправила их аккуратно. Долго тяжело дышала — кажется, она бежала по лестнице? Оля нервно осмотрела окружающее пространство: взглянула на капельницу, на тумбочку, на подоконник — вскинула брови, заметив цветы. На лице у неё тонким слоем лежала пудра — прикрывала веснушки и румянец. Она поймала взглядом в окне собственное отражение — и долго смотрела на него. У них с братом было много общего, если, конечно, напрячься и присмотреться — вот и сейчас они продолжали копировать друг друга мертвенной бледностью.       Оля ещё секунду собиралась с мыслями — заламывала руки, вздыхала и собиралась с мыслями. В глазах у неё бегало беспокойство, переживания — и искренняя любовь. Олежа не видел её уже около месяца — она собиралась приехать после выпускного, звонила по телефону и называла даты — а ещё говорила, что раньше они просто не смогут увидеться. Говорила, что очень скучает и ждёт. Говорила, что ей есть, что рассказать — Олежа помнил, как отчаянно глотал эти фразы, потому что знал: Оля не расскажет ему и половины того, что её тревожит. Не расскажет, что её радует, и не расскажет, за что у неё болит сердце — потому что такие вещи говорят самым близким людям — а Олежа давно уже потерял этот статус.       Олежа рассказывал ей личные вещи и переживания, но в её взгляде читалось то же самое: «Когда мы успели отдалиться настолько, что ты не рассказал мне об… об этом?».       — Сильно болит? — выпалила, наконец, она, сделав перед этим резкий вздох. Возможно, это было не лучшее начало диалога; но это не было сочувственное молчание, и не были мучительно долгие попытки подобрать всё равно окажущиеся неправильными слова – Оля нырнула с головой, решив разбираться по ходу. Олежа ценил это.       — Нет, – Олежа прекрасно понимал, что другие вопросы, наполнившие её сознание, и того хуже. Возможно, в тысячу раз. И он не был готов давать ответы на них — он не успел задать их себе сам. Он не хотел жалости и сочувствия, хотел простого и человеческого — поговорить с сестрой. — Спасибо за беспокойство.       — Мне папа сказал, — выдавила она неловко. — Позвонил, когда я уже приехала в Москву, потому что в поезде связь не ловила. Я прибежала сразу, как узнала, где ты лежишь. Меня ещё не хотели пускать.       — Ты первая, кто вообще пришёл, — горько ответил Олежа.       В воздухе всё ещё висело напряжение — Оля не могла придумать, как его разрезать, а Олежа попросту не умел. Не был готов. Ему было приятно, что она пришла — наконец-то хоть что-то в этой палате показалось реальным и правильным. Но, несмотря на это, от Оли веяло чем-то… другим. Чем-то новым.       Олежа замечал перемены в сестре и раньше — но они никогда не были настолько… резкими. Оля, которую он видел раз в пару неделю по видеосвязи, менялась медленно, почти незаметно. Новая причёска, более яркая косметика, новые словечки — детали нарастали медленно, неспешно, омывали её, как море омывает упавшие в него стекляшки. Но Оля, которая влетела в палату, как только ей разрешили посещать больного, Оля, которая примчалась буквально с вокзала — она не была логическим продолжением перемен, происходивших с Олей. Она была кем-то… другим.       Это было видно в одежде, это было видно в жестах и слышно в словах. Оля стала изящнее в движениях и тише в речи — стала нежнее в эмоциях. Обняла его аккуратно, осторожно руками, поцеловала почерневшими губами в щёку совсем легко и невесомо. Вытерла слёзы, высморкалась в платок. Держала измученную руку в своей побледневшей.       Разговор с Олей не желал клеиться дальше. Она неловко рассказала ещё что-то про родителей: мол, отец волновался, звонил ей тоже, и, мол, мама приехала с деревни. Помявшись, рассказала, что родители, вроде как, решили поговорить на фоне этого — Олежа не горел желанием задавать вопросы (по крайней мере, сейчас). Оля выудила из него обещание позвонить обоим и сообщить, что он очнулся и что ему лучше. Желательно, сказать диагноз.       Но после её ухода Олежа ещё долго пялился в потолок, не находя в себе сил позвонить. Какое-то время спустя всё же достал телефон, нехотя включил интернет и открыл мессенджер. Думал, что написать будет легче, чем позвонить — но руки всё равно дрожали.       Тоскливо проверил беседы курса, группы, общаги. Везде — под несколько тысяч сообщений. Общажные обсуждали проверки, потом — полицию под окнами, потом — слухи, и снова — проверки, долги. Однокурсники обменивались фотографиями с выпускного. Одногруппники во всю обсуждали произошедшее с Олежей. Накидали статей и фоток. Кто-то додумался сфотографировать Олежу на асфальте из окна седьмого этажа. Олежа поморщился, промотал переписку дальше: вот фотографии скорой, вот фотографии перекрытой комнаты, вот — бесчисленные споры. Выдвигали теории «а почему, а зачем, а из-за чего?». Самой популярной теорией была «да просто с парнем своим поссорился и не выдержал». Олежа с отвращением пробежался глазами по остаткам переписки: к счастью, одногруппникам надоело мусолить «трагедию на выпускном» уже через пару дней.       Глянул новостные статьи. Благодаря им картина прояснилась. Судя по всему, Олежа выпал (он точно помнил, что не выпрыгивал и не кидался; да и с чего бы ему?) из окна около пяти вечера. Падение смягчил тот факт, что упал он на ветки дерева, растущего прямо под окном комнаты. Каким-то чудом дерево его не проткнуло, а просто выбросило на асфальт. Студенты, услышавшие треск, выглянули в окно — и вызвали скорую. К их чести, звонок был не один. Хотя, конечно, пять человек на всё общежитие — тоже не шибко большая цифра. Дальше новостные заметки не уходили. Уже на следующий день о произошедшем СМИ предпочли забыть. Возможно, случай стал им совершенно неинтересен, когда они выяснили, что Олежа остался жив. А ещё — но это было настолько обыденно, что Олежа даже не обратил внимания — его имя переврали в нескольких статьях. Два новостных портала обозвало его Алексеем, один — Олегом, и ещё один исхитрился наречь его Духовным.       В личных сообщениях почти не нашлось ничего примечательного. Поздравления от старых знакомых: те, видимо, решили ограничиться только ими, — или просто не знали о случившемся. И только одна переписка вызвала у Олежи живой интерес. Вообще-то, он уже давно не получал сообщений от этого человека. Честно говоря, Олежа ему и не писал. Сообщения были весьма лаконичны. Их было всего три.       «Нам нужно поговорить».       «Ответь на звонок».       «Хорошо, ты сам решил молчать».       Олежа горько откинул телефон подальше в тумбочку и не доставал его до следующего утра.       Оля приходила ещё несколько раз, стараясь появляться рядом с ним каждый день. Приносила с собой вкусняшки («Я знаю, чем вас здесь кормят»), пыталась улыбаться дружелюбно — но всё равно нет-нет, да и попытается незаметно вытереть слёзы. Не привычным движением тыльной стороной ладони — аккуратно, пальцами, иногда даже салфеткой. А потом открывала зеркальце, смотрелась на себя и быстро поправляла следы от туши.       Олежа долго пытался сфокусироваться на её лице, долго ловил на нём что-то, искал — память никак не желала давать ответ на вопрос «Что же я упустил?». А потом вдруг понял — на третий или четвёртый визит: не хватало веснушек. Оля замалевала их, присыпала пудрой, скрыла.       — Я сходила в университет, — сказала после долгой паузы Оля. Отвернулась, уставилась в окно. Поправила букет изящным движением — Олежа не помнил, откуда взялся этот конкретный, и не был уверен, что знал, от кого он был. Догадывался, но откидывал все предположения. — Подала от твоего имени документы в магистратуру, как ты просил. Мне сказали, что, раз у тебя… такая проблема… можно и в следующем году подать.       — Тогда меня с общежития выселят, — горько ответил Олежа, отворачиваясь. Потом снова посмотрел на неё: попытался окончательно впитать новый образ глазами: — Ты же подала на него заявление тоже?       — Я всё сделала, не переживай, — кажется, она чуть нахмурилась (обиделась, что ли?). Олежа проигнорировал это.       Жизнь шла дальше. А Олежи в ней не было. Нет, он был, конечно, он был жив, проживал каждый день — медленно, неспешно, справляясь с болью и обещая всем вокруг и самому себе, что он вот-вот пойдёт на поправку. Только дело было не в этом.       Оля изменилась, а Олежа — нет. Эта мысль пугала его. Холодила сознание. Сковывала. Вот прошло четыре года: Олежа окончил вуз, получил образование — но что ему это дало? Как был забитым заучкой — так и остался. Перебивался мелкими подработками, занимался мелкими делами. Кое-как общался с парой людей, считая Олю, помогал по мелочи Дипломатору. А что в итоге? Что бы ему написали на могильном камне?       Он не прогулял ни одну пару, не дал никому списать ни разу, не целовался ни с кем, в конце концов! Хороши достижения для двадцати с хвостиком лет. Накопил деньги, потратил почти сразу же на выпускной костюм — радости жизни как они есть. А костюм даже надеть не пришлось — он пылился в шкафу, пока Оля не приехала в Питер, и после залез в её чемодан.       Олежа на секунду снова представил, как его хоронят — и хоронят в этом самом костюме. Опускают в гроб — и все вокруг плачут навзрыд. Тут же отогнал это видение. Оля готова была заплакать прямо здесь — это было гораздо важнее.       — Олежа, отдыхай и не напрягайся, пожалуйста, тебе нужно восстанавливаться, — Оля говорила тоном, не терпящим возражений. — Ты можешь взять перерыв от учёбы, не обязательно сразу же…       Она прервалась, стушевавшись под резким взглядом брата. Олежа тут же виновато отвернулся. Да, возможно, ему надо было отдохнуть — делать он этого не собирался. Слишком много упущено. Прямо сейчас он пропускает жизнь мимо, лёжа неподвижно на больничной койке. А что потом?       Оля изменилась — резко и бесповоротно. А Олежа? Изменился ли он? Он попытался найти в себе что-то новое — но всё внутри было бесполезно и переломано. Ничего. Олежа мысленно попытался разгрести эти завалы, найти искру — но проще было вынести всё и начать строить заново. Только избавляться от старого не хотелось.       — Мама хотела тебя навестить, — сказала внезапно Оля. — Она…       — Оля, я очень устал. Мне нужно отдыхать и восстанавливаться, — и посмотрел на неё пристально, надеясь, что его намёк понятен.       Оля намёк поняла. Поджала губы, сжала тонкими пальцами край непривычно короткой юбки, отвернулась. Вздохнув, встала с места и пошла к выходу, напомнив, что он всегда мог написать, если ему что-то было нужно.        — Думаю, тебя уже скоро можно будет выписывать, — сказал ему на следующий день врач. Олежа лениво глянул на него, вопросительно выгнув брови. Тело всё ещё ныло, вставать было тяжело, ходить — тем более. Зато занятий в палате прибавилось: из больничной библиотеки ему принесли несколько книг (не самых лучших, но и не бульварщину — Олежа проглотил их довольно быстро), да и сил теперь хватало на то, чтобы заниматься чем-то более активным. В телефоне уже было открыто несколько сайтов по поиску работы.       Среди вещей, которые Оля привезла ему из общаги сразу после летнего расселения (они лежали под кроватью в чемодане, что очень расстраивало Олежу, потому что в нынешнем состоянии он попросту не был способен наклоняться за ними), обнаружился блокнот с конспектами по учёбе. Олежа пролистал его, сделал несколько бережных закладок. В самом конце, среди незаполненных страниц, обнаружил небольшой список. Он не был уверен, что помнил точно, когда его написал. Список был составлен наспех, а край листа надорван — возможно, Олежа думал его вырывать, скомкать и выкинуть. Но почему-то этого не сделал.       В целом, весь список представлял из себя список вещей, которые Олежа ещё не делал. Одним из пунктов (тогда Олежа думал, что они дурацкие, но сейчас — после пережитого падения — они казались… осмысленными) был поиск подработки. Оля, когда узнала, только фыркнула: «Разве ты не пишешь там работы на заказ?». На что Олежа устало вздохнул. «Ты не понимаешь, Оль. Это другое».       — Скоро — это когда? — несмело уточнил Олежа у врача.       — Через неделю? Примерно, — пожал тот плечами, заглядывая в карточку. Переложил несколько бумажек, провёл пальцем по кривым строчкам. Удовлетворённо кивнул.       Через два дня Оля написала, что не сможет прийти завтра. На следующий день дверь всё равно отворилась. Олежа не поднял взгляда из-за книги: видимо, у Оли сменились планы. В любом случае, это не стоило того, чтобы прерываться на середине предложения. Не поднимая глаз, Олежа закончил чтение — Оля при этом нерешительно мялась у двери. Олежа вздохнул — опять и снова — чего она там стоит? Прикрыв глаза, устало отложил книгу и посмотрел на дверь.       Там стояла не Оля.       — Здравствуй, — мягко сказал Антон. Неловко улыбнулся, шагнул вперёд: непривычно ссутуленный, усталый. Под глазами тени — почти такие же тёмные, как и у Олежи. Подошёл к постели медленно — казалось, что его что-то тянет назад. Движения — нервные, усталые и тяжёлые.       — Явился, — Олежа скрестил руки на груди, пытаясь звучать отстранённо; только дрожь в голосе выдавала тот факт, что он вот-вот расплачется.       — Я не сразу узнал о случившемся, — тут же высказался Антон. Быстро и резко, как бы извиняясь. Посмотрел Олеже прямо в глаза — Олежа отвёл взгляд. Не хотелось видеть Антона. Не хотелось с ним говорить.       Антон виновато сгорбился, запустил руку в волосы, нервно усмехнулся. Какое-то время молчал: ждал, что Олежа что-то скажет. Олеже не хотелось говорить; хотелось, на самом деле, чтобы Антон вышел. Хотелось немного расплакаться — не в его присутствии, конечно же. Хотелось, чтобы всё в теле внезапно разболелось, чтобы можно было позвать медсестру и выгнать нерадивого гостя. Олежа злился на себя за слабость, Олежа злился на Антона за визит.       Злился за то, что они не разговаривали. Злился за то, что они поссорились — злился, потому что всё это было уже не важно.       Антон поставил на колени пакет, который принёс с собой. Аккуратно запустил руки, достал небольшую картонную коробочку. Протянул молча Олеже — тот, не сопротивляясь, аккуратно принял подарок.       — У тебя правда Олегсей — полная форма имени, — Олежа не понял, вопрос ли это был или утверждение. Фыркнул в ответ, на всякий случай. Попытался звучать едко, но слёзы вырвались икотой, и середина предложения прозвучала на пару тонов выше:       — Я тебе это говорил.       — Я тогда подумал, что ты шутишь, — Антон виновато не смотрел Олеже в глаза: всё его внимание было сосредоточенно на Олежиных руках, вцепившихся в коробочку-подарок. Олежа поджал губы, сам посмотрел на коробочку. Нерешительно открыл её.       Внутри оказалось несколько пирожных и кусочек чизкейка. Олежа внимательно осмотрел их недоверчиво. Поднял глаза на Антона. «Спасибо» вырвалось из горла вместе с долгим всхлипом.       — Скорее всего, тебя уже много раз спрашивали, но… как ты себя чувствуешь?       Олежа набрал в грудь побольше воздуха, чтобы ответить привычное «Нормально, спасибо за беспокойство», но из лёгких вырвалось отвратительно честное:       — Паршиво.       Антон расплылся перед глазами. Влага застелила Олеже лицо: он болезненно сжался, смялся, а картонная коробка под пальцами пошла уродливыми трещинами. Антон неуверенно протянул руку, чтобы коснуться плеча успокаивающе, но Олежа отшатнулся от его руки, как от огня. Хотелось забыться в рыданиях. Хотелось не видеть Антона. Хотелось прорыдать эту тяжесть в одиночестве.       — Очевидно, — Антон улыбнулся дружелюбно, и от этого сердце сжало ещё сильнее. Ну вот, теперь Антон ещё и сочувствующий. Как будто остальных его совершенств было недостаточно.       Олежа сдался: поднял к лицу руки, несколько раз вытер щёки и глубоко вздохнул. Соединил руки вместе, прикрыл глаза, дав себе отдышаться. Антон какое-то время смотрел на него, потом сдался: подорвался с места, обошёл палату, критично осматривая интерьер. Подошёл к подоконнику и уставился на букет. Рукой поправил выбившийся цветок, нахмурится. Пробормотал под нос очень тихое «вытащила всё-таки», пересчитав цветы.       Вернулся обратно к постели и сел. Олежа выдохнул. Успокоился. Между ними повисла тишина, и Олежа чувствовал: Антон ищет правильную фразу. Торопить его не решился.       Олежа скучал. Они поссорились из-за ерунды, не общались долго. Олежа даже почти поверил, что это конец — зачем Антону пытаться возродить их общение? Но внутри всё-таки надеялся, что ошибся. Что там было нечто большее.       — Это не из-за тебя, — сказал вдруг Олежа тихо. Антон поднял голову. Посмотрел прямо ему в лицо — словно искал доказательство лживости этих слов. — Это несчастный случай. Я не собирался…       Олежа проглотил слово «умирать», но Антон уловил его призрак. Поджал губы, опустил плечи расслабленно и облегчённо. Опустил взгляд виновато, пристыженно — просто потому, что допустил эту вероятность. Неужели Олежа правда выглядит как человек, готовый свести счёты с жизнью? «Про то, что у людей с… проблемами… есть какой-то определённый внешний вид — это ведь миф. Ты знаешь это?» — спросил он однажды. Антон тогда кивнул.       — Случайность, не более. Вряд ли там вообще кто-то виноват, — Олежа дёрнул плечами, продолжая. Попытался сам поймать Антонов взгляд. Может, это что-то за него скажет.       — Хорошо, – Антон кивнул, а затем нервно вскинул руки: — То есть нет, это, вообще-то, плохо. Это ужасно! Хорошо, что ты не… не разбился насмерть… Угрх…       Олежа улыбнулся криво, наблюдая, как Антон прячет лицо. Было видно, что на щеках у него выступил стыдливый румянец — зрелище редкое и тем ценное. Антон простонал ещё несколько неразборчивых фраз и затих. Через какое-то время убрал руки от лица. Посмотрел в окно, тихо заговорил — отрешённо, как будто унёсшись мысленно куда-то в иное место:       — Я за последний год… много думал. О всяком. В том числе из-за тебя.       — О нет, — однако эта фраза прозвучала шутливо; Олежа сопроводил её мягкой улыбкой, — опять про Дипломатора?       — Что? — Антон встрепенулся, глянул на Олежу; в глазах на секунду метнулась тень испуга: — А-а… Нет, не про него. Это… его не касается. Он вообще вне этого разговора. Дипломатор.       Олежа заинтересованно кивнул.       — Хорошо, Дипломатор тут не при чём. Так о чём ты думал?       — В общем, это… Мне немного сложно подобрать слова, понимаешь? — Олежа прекрасно знал, что для Антона слова имеют огромное значение. Антон явно волновался, спотыкался между фразами; даже если у него и был заготовлен текст, Антон его явно уже успел забыть. Или, может, он решил импровизировать: выходило худо. — Я знаю, что наговорил лишнего, и я знаю, что я тебя задел; я этого не хотел, но не только потому, что это выставляет меня в плохом свете, и не потому, что я теряю верного друга и товарища в твоём лице, но ещё и потому, что…       Антон сделал глубокий вдох. И не продолжил. Посмотрел на Олежу умоляюще — может быть, ожидал, что Олежа поймёт. Что Олежа подхватит. Но Олежа не понимал. Не уверен был даже, что мог предположить правильный ответ.       — Ладно. Ладно, не важно, — сдался, наконец, Антон. Улыбнулся криво. — Давай сменим тему.       Олежа послушно сменил. Разговорился, обсудил, выслушал, сделал несколько замечаний. Вдохнул полной грудью, подумал: вроде бы, всё как раньше. Приятное раньше. Приятное, восторженное, тёплое и влюблённое раньше. Антон больше не возвращался к теме падения, не говорил и о травме. Не задавал лишних вопросов — как и всегда.       Но, возможно, Олеже не хотелось, как раньше. Возможно, Олеже хотелось услышать вопросы. Хотелось поделиться своими переживаниями. Хотелось, чтобы Антону было не плевать.       — Антон? — перебил он наконец.       — Да-да? — Антон отозвался живо и обеспокоенно. Олежа глубоко вздохнул — и не нашёлся, что говорить. — Что-то не так?       — Спасибо за подарок. Для меня это важно, — это не то, совершенно не то, что хотел сказать Олежа. — И спасибо, что пришёл. И за цветы. Я же знаю, что они от тебя.       — Да, — и Антон улыбнулся совершенно мягко. — Они от меня.       Через несколько дней Олеже сообщили день выписки. Антон появился в его палате ещё два раза. Успел пересечься с Олей на выходе: она пришла ровно к началу посещений, Антон — за час до конца. Олежа не знал, о чем они уже успели поговорить — о встрече узнал постфактум от Оли. И горло сдавило обидой — опять он не в курсе. Она виновато сменила тему.       В день выписки помогла собрать чемоданы. Олежа обратил внимание, что всё его имущество сейчас было в больнице.       — Мне некуда было его, — виновато пожала плечами Оля. Олежа не злился. Она помогла стащить ему вещи по лестнице (постоянно отдуваясь «я сама, я сама!») — Олеже позволили взять только неплотно уложенный рюкзак. И ещё успевший начать вянуть букет. С того момента, как Антон приходил последний раз, букетов больше не приносили. Олежа решил не спрашивать, почему — решил, что со стороны Антона это был своеобразный способ извиниться, не говоря с ним. Способ дать о себе знать без встречи. По Антону было видно, что решение прийти далось ему с трудом — в первый раз.       — Мы до вокзала на такси? — поинтересовался Олежа, когда они покинули здание больницы. Оля организовала всю выписку, купила им обоим билеты до Питера — общежитие закрыли до конца августа, а жить где-то надо. Денег, потраченных на билет, она у Олежи не взяла. Сказала, что это подарок.       Олежа быстро глянул на здание больницы. Болезненно-белое снаружи — ровно как и изнутри. По телу пробежала дрожь, Олежа нервно сглотнул — почувствовал снова, как по позвоночнику пробежалась волна боли. Попытался отвлечься, повернувшись к Оле.       — А ты сам как думаешь? — Оля подмигнула ему, а затем оглядела улицу. Прищурилась, будто бы пытаясь что-то найти. — Ты знаешь, как выглядит вольво?       Олежа не слушал — заприметил на другой стороне улицы машину Антона. Заприметил самого Антона: он дружелюбно глянул на Олю, махнув ей рукой. Оля без лишних слов потащила чемодан в его сторону.       — Молодой человек, до вокзала нас подвезёте? — игриво спросила Оля, делая лёгкий реверанс.       — С удовольствием, — в тон ей ответил Антон. Затем глянул на Олежу: возможно, так показалось только самому Олеже, но этот взгляд можно было назвать словом «заботливый». «Нежный. «Тёплый». — Олежа, как себя чувствуешь?       — Отлично! — чуть смутившись, ответил Олежа, ощущая, что именно здесь и именно сейчас он упускает что-то важное.       Только бы понять, что именно.