Предрассветный час

      — Так… как тебя зовут? — Неуверенно спросил Олежа, протягивая руку. Сосед осмотрел его сверху донизу, скептически изогнув пышную бровь. Затем пожал руку в ответ — ладонь у него была крепкая, пальцы — грубые. Сжал руку Олежи сильно, до боли — Олеже показалось, что он услышал хруст костей — хотелось верить, что не со зла. И затем представился, пробурчав под нос невыразительное:              — Дима.              Олежа уже чувствовал, что Диме он не понравился: людям вроде Димы люди вроде Олежи редко приходятся по вкусу. Потому что люди вроде Димы предпочитают проводить время за чем угодно, кроме учёбы — приоритетного дела людей вроде Олежи. Да и выглядел Дима по меньшей мере глуповато, но судить по внешности было верхом невоспитанности. Однако Олежа всё равно предпочёл поверить интуиции и решил избрать самую аккуратную стратегию поведения из всех возможных.              — А я Олежа. Просто Олежа, — представился Олежа, не дождавшись от Димы больше никаких дополнений. Дима быстро встряхнул его руку (по ладони снова пробежал спазм), а потом резко отпустил, кивнул и вернулся к распаковке вещей.              Кажется, новообретённый сосед не вызывал у Димы ровным счётом никакого интереса. Впрочем, раздражения пока что тоже — что не могло не радовать. Олежа попытался натянуть улыбку, потому что появление нового человека в жизни — это всегда опыт. А если удастся подружиться с Димой — то опыт станет ещё и положительным. Не то чтобы у Олежи до этого было много друзей.              Олеже сказали, что жить один он больше не сможет. Не только потому, что за ним, горестным и болезным, теперь нужен был глаз да глаз; если раньше денег и авторитета отца хватало, чтобы к Олеже никого не подселяли, то теперь этого было явно мало — потому что если Олежа вдруг упадёт из окна снова, то в первую очередь непременно возникнет простейший вопрос — а почему за ним никто не следил? Подобные вопросы и без того уже звучали из каждого утюга в общаге. В коридорах, заполнившихся вернувшимися с каникул студентами, сто раз успели обсудить невероятную несправедливость отсутствия у Олежи соседа — дескать, если бы он умер, то соседу бы хоть сессию закрыли, а так она бы никому не отошла. У Олежи от этих рассуждений всё тело пошло мурашками — он опять представил, что было бы, если бы он умер.              А что было бы? Ничего бы не было. Люди бы пришли бы на могилу и проплакались хорошенько. Может быть, сказали бы что-то хорошее. Сам бы он ничего не услышал и не почувствовал. А все эти люди — собравшиеся в кучку и обсуждающие его потенциальную смерть — они бы сетовали, что никому не досталась закрытая сессия. Ворчали бы и перешёптывались, пока он гнил бы в земле. Олежа одёрнул себя, потому что воображение уже нарисовало копошащихся вокруг гроба червяков.              Всё это не важно. Сейчас он жив-здоров… по крайней мере, жив. Здоровье — вещь относительная. И думать о том, что могло случиться, сейчас — как минимум глупо. Зачем лишний раз трепать собственные нервы? Нужно думать о простых, бытовых вещах. Например, о соседе.              Олежа долго смотрел ему в спину, спрашивая себя: уживутся ли они? Очевидно, что нет. На самом деле, Олежа знал и раньше Диму — они пересекались как-то давно, и кончилась эта встреча синяком под глазом. Да и без этого про Диму ходило море слухов — и о том, как его насадили на шампур, и о том, как он чудил на вписках, и о том, как он чудом не вылетал с учёбы, таская за собой хвосты по каждому из существующих предметов.              В общем, людям вроде Олежи люди вроде Димы были абсолютно не по душе.              Но пока что — эти первые пятнадцать минут — Дима вёл себя спокойно. Хотя Олежа уже предвкушал катастрофу, которой может обернуться совместное проживание. Последний раз ему доводилось делить с кем-то комнату когда ему было двенадцать — примерно тогда же мама, собрав вещи и взяв сестру за руку, уехала куда подальше. Два часа на электричке — тогда Олеже это расстояние казалось невероятно огромным и даже непреодолимым (потому что никто не пустит двенадцатилетку одного на электричку в глухую деревню). И с того момента вся его жизнь стала тихой, спокойной и размеренной. Никто не будил посреди ночи, чтобы рассказать секрет или спрятаться у него под боком от ночного кошмара. Никто не мешал днём делать уроки и вечером готовиться к спектаклям. Олежа привык к такой жизни. Олеже в ней было хорошо — да, тоскливо, да, тяжело, но зато он успевал «самое главное» — учиться на пятёрки и заниматься своим хобби.              С Димой всё будет по-другому. Дима наверняка будет ходить туда-сюда целыми днями, пропадать на студенческих пьянках по ночам или, судя по принесённой гитаре, играть сутками напролёт. Подготовка к семинарам? Ха, забудь! Покоя в комнате не будет. Олежа уже подумывал было идти к администрации и просить о смене соседа, но здравый смысл напомнил: вдруг к нему подселят кого и похуже? Да и делать выводы ещё рано. Может быть, Дима нормальный. Может быть, они найдут общий язык. Нужно просто составить расписание и распорядок, договориться об уборке и тихих часах… А для начала — просто начать разговор. И, чтобы не начинать свой первый опыт совместной жизни с ссоры и взаимной неприязни, с самого начала стоит быть вежливым.              — Если… если захочешь, можешь обращаться ко мне за помощью по учёбе, — предложил Олежа, повернувшись к Диме. Дима сидел к нему спиной, копаясь в чемодане, и проследить за его эмоциями Олеже не представлялось возможным. Однако Дима что-то фыркнул в ответ — Олежа не расслышал. И предпочёл думать, что это было что-то доброе. Может быть, «спасибо», а может быть даже «не хочу тебя утруждать, сам справлюсь, но благодарю, что предложил помощь, ведь я понимаю, что ты любишь делиться с окружающими своими знаниями и быть полезным». Хотя — вряд ли. Это было слишком длинно. В любом случае, далее от Димы не последовало дополнений, поэтому Олежа продолжил: — А нянчиться со мной не надо, если тебе вдруг кто сказал… я вполне могу всё сам делать, правда, мне травма вообще не мешает! Поэтому я спокойно могу выполнять свою часть обязанностей по уборке комнаты — кстати, предлагаю сразу определиться, кто, что и когда делает, чтобы успевать всё…              Дима усмехнулся, слушая эту речь. Затем поднялся, разогнувшись, потянулся — очень сладко и долго. Олежа готов был поклясться, что слышал, как у Димы хрустнули кости и растянулись мышцы. Это было… не очень приятно. Олежа даже потерял ход мысли и замолчал на полуслове, дёрнувшись из-за этого звука. А Дима, вдоволь растянувшись, повернулся к Олеже, рухнул на кровать, не сводя с него взгляда, и критически осмотрел снизу вверх. По его лицу было видно, что особо сложных мыслительных процессов в этой голове не происходило. Тем не менее, он какое-то время обдумывал ответ, а затем вздохнул и выдал, проведя рукой по лицу:              — Короче, бздых, дела такие: я в комнате не дымлю — а ты не душнишь. Я не мешаю тебе зубрить лекции и читать книжки, а ты не ворчишь, когда я прихожу посреди ночи. Идёт?              Олежа, ожидавший чего угодно, кроме списка требований, даже растерялся от такой резкой постановки вопроса. Смутившись, уставился на протянутую Димой руку — кажется, это было приглашение к рукопожатию? Или просто активная жестикуляция? Олежа неуверенно замер. Пришла его очередь обдумывать. Условия, вроде бы, неплохие — по крайней мере, для начала. Со своей стороны Олежа готов был составить полноценный договор, потому что бытовые вопросы наверняка скоро станут ребром, и проблемы у них будут явно сложнее, чем закуренное помещение.              — А если…?              — Давай решать проблемы по мере поступления? — живо отреагировал Дима, не дав Олеже возразить. — И не болтать почём зря.              «Хватит сотрясать воздух» — очень часто повторял Олеже отец. Олежа в этот момент всегда замолкал, зачастую — на полуслове, и прижимал к себе руки, словно боясь обжечься. «Переходи к сути». Олежа умел говорить громко и чётко, ясно и звонко — давал о себе знать театральный кружок. Но для отца было важно услышать самую суть. Нужны деньги? Говори сумму и намерения. И не важно, как сильно ты хочешь эту самую новую игру, если отец считает видеоигры бесполезной тратой времени. И не важно, что тебе, Олежа, хочется, потому что жизнь — это умение принимать взрослые, взвешенные решения и отказываться от желаемого в пользу необходимого. Чем раньше ты это поймёшь — тем лучше. Поэтому — никакой тебе видеоигры. Если, конечно, не заработаешь на неё сам. Понял?              Олежа послушно кивал головой. Открывал рот — потому что внутри ещё теплилась надежда, что у него получится объяснить, как для него это важно. Но отец качал головой и жестом отправлял его из кабинета. И у Олежи не получалось встать в полный рост и громко, чётко и ясно воспротивиться. Ведь рациональная часть говорила, что отец прав, а ещё говорила, что лучше с ним не ссориться.              Когда Олежа приехал в Питер, восстановиться после травмы, отец впервые за долгое время его обнял. Не так, как в детстве, когда Олежа под порывом эмоций напрашивался, расставляя руки, и когда отец сжимал его неуверенно. Не так, как когда они прощались четыре года назад — отец обхватил его как будто для приличия. Олежа знал, что не приедет до конца учёбы, а может, не приедет никогда — потому что… зачем? В общагу пускают и в летние месяцы, а их как раз можно заполнить подработкой. Можно заработать себе «подушку безопасности», пока есть свободное время. Отец одобрил, а то, что между делом Олежа мелькал на митингах, подтирая за Дипломатором краску… этого отцу знать не обязательно.              Когда Олежа вернулся в Питер после падения, это было… непривычно. Родной дом перестал ощущаться родным — да, сохранились все атрибуты, все мелочи и запахи, но это было что-то совершенно иное. Хотя Олежа не мог не признаться, что, на самом деле, скучал по дому. Скучал по любимому коту — старичок, кстати, выполз ему на встречу, лениво обтёрся о лодыжки и замурчал так громко, что, казалось, сотряслись стены. Отец по-доброму усмехнулся и сказал, что «Гуля по тебе очень скучал». Но Олежа скучал сильнее. Ведь говорят, что ты привязываешься к животному, если дашь ему имя? Когда десятилетний Олежа вычитал в энциклопедии, что подаренный родителями им с Олей мей-кун вырастет до катастрофических для кота размеров, то сразу же понял: кота должны звать Гулливером! Хотя по словам матери, «этого кошака стоило назвать Мигренью». Наверное, именно поэтому кот остался с ними в Питере, в городской квартире — да и с дачным беспризорником Бубликом Гуля бы наверняка не ужился.              Кроме объятий и тёплых слов на вокзале, отец почти ничем не выдал, как сильно беспокоился за сына. Хотя тот факт, что на первый вечер дома он постарался приготовить что-то сам (немыслимый подвиг для человека, которого десять лет кормили только сын, рестораны и доставщики), выдавал в нём некую… заботу? Олежа был ему за это благодарен.              И был благодарен за то, что проведённый дома месяц обошёлся без ворчаний. Отец абсолютно спокойно и без вопросов давал деньги на выписанные процедуры, вежливо интересовался, как прошёл день, но и не упускал возможности похвалить Олежу за проявленную прыткость и рвение вернуться на учёбу как можно скорее.              — А работа? Не думал никуда устроиться? У тебя уже есть отличный диплом.              Олежа поднял на отца взгляд, не донеся ролл до рта. Смутился.              — Я думаю, лучше получить более полное образование, ты же знаешь, что бакалавры сейчас нигде не ценятся.              Гуля запрыгнул ему на колени и сладко зевнул, пошевелив седыми усами. Отец пожал плечами и продолжил трапезу. Дальнейший разговор не склеился.              В интерьере дома ничего не изменилось — над кроватью всё ещё висели люминесцентные звёзды, а на стене коридора — Олежины дипломы в рамочках. Но атмосфера всё равно изменилась. Казалось, что отец стал аккуратнее в словах и жестах — никакой критики и ругани. И даже редкие похвалы иногда. Было безумно странно и непривычно — неужели Олежа всё делал правильно? Или отец просто берёг его травмированные нервы? «Не знал, что ты так умеешь», — подумал Олежа на вокзале, обнимая отца впервые за четыре года.              В любом случае, как бы ни было дома и как бы ни было здесь, Олежа снова ощутил, что его властно заткнули. Потому что никому не интересно, что он готов помочь с учёбой, что у него на компьютере сохранились билеты за четвёртый курс и что он может посоветовать, к какому преподу лучше идти писать диплом — Диме такие вещи казались не важными.              И если в начале безразличие Димы было только теорией, то в последующие недели оно оказалось фактом.              Дима оказался… Олежа не мог сказать «хорошим соседом», да и «сносным» назвать Диму было сложно. Он был соседом. Проблемным.              Во-первых, Дима мешал ему учиться. Сначала пропадал на половину вечера — и тогда в комнату постоянно стучались и спрашивали, где же Шашлык. Потом приходил посреди ночи — и заваливался храпеть. Олежа злился, скрипел зубами, сжимал руки в кулаки — но сделать ничего не мог. Но не так уж плохо было без Димы — потому что с Димой было хуже. Потому что общение с Димой — ежечасное «Оле-еж, у меня опять вирус в компе» и «Ой, я что-то нажал и всё полетело». Олежа устало вставал из-за стола, потягивался — потому что спина нещадно болела — и шёл выяснять отношения с убитым диминым ноутбуком, который работал, кажется, только на честном слове.              Во-вторых, Дима играл на гитаре. Это не было проблемой в том смысле, что Олежа не любил гитару. Это было проблемой потому, что Дима играл на гитаре плохо. Олежа слышал, как мучается в его руках инструмент. Слышал, как фальшивили струны — Дима ни разу не настраивал гитару. Кроме того, руки на гриф Дима клал неверно — Олеже было попросту больно смотреть. Он даже пытался один раз обсудить с ним это:              — Ты руку не так поставил, — указывая на выставленные аккорды. На что Дима выгнул бровь и злобно пробурчал:               — Я тебя спрашивал?              И Олежа не нашёл, что ответить. Потому что Дима и правда не спрашивал.              Олеже было больно за инструмент. Его собственная гитара, привезённая Олей ещё в первый год («Я всё равно на ней не играю»), пылилась под кроватью. Олеже хотелось на ней играть. Правда хотелось. Просто времени не хватало. Не хватало и сил.              Как бы Олежа не убеждал себя, что осознал ценность жизни и решил, что пора жить «по-настоящему» — жить, на самом деле, попросту не было времени. Да, учёба — не главное в жизни. Да — нужно посвящать время своим хобби. Только вот… а когда? Стоило Диме выйти, Олежа использовал свободные минуты для того, чтобы вдумчиво прочитать материалы для пар. Читал литературу. Выписывал материал. В общем, «задротские» штуки. За исключением того, что слово «задрот» уже почти никто не использует. А гитара пылилась. Олежа хотел взять её в руки и попробовать сыграть. Но на это не было времени. Как и раньше.              Ничего не менялось.              И это Олежу бесило.              В-третьих, Дима плохо ел. Казалось бы, это не должно было стать проблемой. Вершиной его кулинарного мастерства и одновременно пищевых потребностей был хлеб с пеплом — рецепт, которым Дима очень гордился. Но любовь к этому блюду не мешала ему воровать еду из Олежиного холодильника — потому что «он всё равно общий, да и ты столько не съешь». По началу Олежа был не против делиться едой — в конце концов, лазанья получилась достаточно большая, а есть её тёплой было даже приятнее. Дима одалживал из холодильника гречу и сосиски, взамен любезно предоставлял в пользование свой скромный запас энергетиков, хлеба и пепла (в холодильнике аккуратной кучкой в пепельнице он, видимо, хранился в качестве ингредиента для бутербродов). Однако вскоре Дима начал переходить границу добровольного угощения и брать обед без спроса. Иногда он писал (обычно спустя час после трапезы) — «Я одолжил у тебя завтрак», добавляя рядом какой-нибудь смайлик.              И Олежа потерял терпение. Приготовился высказать Диме всё то, что о нём думал. Сидел, думая «вот сейчас он войдёт — и я всё ему скажу!». У Олежи даже почти получилось начать тираду — он прервался, завидев пакеты в руках у Димы. Дима молча прошёл мимо, открыл холодильник и запихнул пакеты внутрь, не вынимая содержимое. И также молча удалился из комнаты, даже не поворачиваясь на Олежу.              Любопытство было сильнее злости, и Олежа сразу же кинулся разглядывать принесённое. Дима накупил продуктов — фруктов, овощей, круп, молока: всего того, что составляло питательный рацион и позволяло не умереть от голода и язвы желудка. Раскладывая всё это по полкам, Олежа думал о том, что злиться на Диму у него больше не получается. Пусть Дима и вёл себя некрасиво, он всё равно искупил вину, пусть и не открыто. Возместил все съеденные продукты.              Поэтому Олежа решил, что продолжит угощать его приготовленной едой. Почему бы и нет?              Оля к нему заглядывала не часто. Забегала на выходных, когда появлялось свободное время. Спрашивала о самочувствии, обсуждала с ним учёбу — как его, так и свою собственную. Жаловалась на преподавателей и деканат, рассказывала про однокурсников и в целом наслаждалась студенческой жизнью. Оля была полностью увлечена.              Олеже нравилось думать, что Оля была счастлива.              — Привет, — мягко сказала Оля, входя в комнату. Олежа снова отметил про себя необычайную её бледность, контрастировавшую с медовостью волос и теплотой улыбки. Отметил, как блестели глаза — обрамлённые плотным слоем туши, обратил внимание, как выделялись губы чернильным бархатом помады. — А… соседа нет сегодня?              — Он опять убежал куда-то, — пожал плечами Олежа. Сел на кровати, двинулся чуть в угол, оставив рядом пространство, и постучал рукой по матрасу: — Садись.              Оля села аккуратно, даже галантно: сложила руки на коленях лёгким жестом, выпрямила спину и чуть скрестила лодыжки. Настоящая леди — когда она только такой стала? В сознании Олежи всё ещё была маленькая сестрёнка, с которой они катались на велосипедах, бегали по полю и валялись на диване, раскинув конечности звёздочкой. И вся эта аккуратность Оле, на самом деле, шла — но казалась такой инородной.              — Рассказывай, как ты здесь, — она наклонила голову чуть вбок (эта привычка у них была одна на двоих) и заглянула ему в лицо. Пробежалась взглядом в поисках потемневших век и лопнувших капилляров, но не обнаружила ничего подобного — просто глаза. Даже не усталые. — Подружился с соседом?              — Ну… что-то вроде того. Он невыносимый, но мы вроде пока уживаемся.              Говорить о Диме не очень хотелось, на самом деле — Олеже его хватало в собственной жизни и так. Хотелось поговорить о чём-то другом, но в глазах у Оли горел интерес — чем ей Дима так приглянулся? Олежа не помнил, чтобы говорил о нём хоть что-то хорошее.              — Невыносимый?              — Ты бы слышала, как он мучает гитару! Это невозможно слушать, Оль.              Оля закусила губу. Задумалась о чём-то отвернулась; но прежде, чем Олежа успел задать вопрос — снова посмотрела на него блестящими глазами:              — А ты? Ты же играешь на гитаре сейчас?              Олежа тут же замялся. По привычке накрыл шею рукой, провёл по позвонкам — дёрнулся от неприятных воспоминаний. Незаметно, легко, словно пропустив через себя небольшой разряд. В гитаре он не практиковался давно и помнил больше теории, чем непосредственно практики. Пальцы, кажется, помнили расположение аккордов, в частности — аккордов их с Олей любимой песни. И, наверное, он мог бы воспроизвести их, воспроизвести и бой и даже сыграть мелодию. Но ведь… для этого надо было тренироваться.              Он тренировался мало. Не тренировался вообще.              — Я… пока не успеваю, сейчас сразу по учёбе столько навалилось… Магистратура, ты знаешь, она сложнее, да и…              — Жаль. Я хотела с тобой спеть… — Оля надула губки умоляюще, посмотрела на него, чуть наклонившись — снизу вверх. Хитрой лисой заглянула в глаза. Олежа старательно уводил взгляд, но Оля не сдавалась. — Пожалуйста.              Они давно не пели вместе. Очень давно. Олежа учился играть на старой гитаре, лежавшей на даче ещё с отцовской юности. Оля подпевала тогда нескладно, прорезавшимся птичьим голоском. Олежа тогда чувствовал, что пальцы у него слишком короткие для взрослой гитары, а струны слишком острые для его нежной кожи. Потом их с Олей разлучили. Отец запретил держать гитару в доме, зато в театре одна была — Олежа оставался после репетиций и играл в своё удовольствие. С первой стипендии, подкопив, купил свою личную. Играл Оле по телефону.              Она говорила: почему ты не играешь больше? Он отвечал, что не успевает. Почти не врал, на самом деле. На самом деле, причин было много. Занятость по учёбе никуда не исчезала. Последние три года, кроме неё, существовал ещё и Дипломатор — он высасывал все соки, он требовал к себе бесконечного внимания. Был ещё Антон — он замечал гитару в комнате, но галантно молчал. Даже когда инструмент жалобно звенел, стоило Дипломатору раненным зверем рухнуть на кровать, — вопросов не возникло. А после было не до этого.              Однажды вечером Олежа попытался разыграться — ему тут же постучали в стену соседи. Оказалось, на часах уже было два часа ночи.              Отношения с гитарой не ладились.              Но Оля просила — и Олежа не мог отказать.              Наклоняться всё ещё было тяжело и неудобно, но он всё равно согнулся, присев у кровати, и достал из-под неё футляр с гитарой. Та жалобно зазвенела расстроенным голосом — Олежа чувствовал, что все ноты звенят совсем не так, как должны. На телефоне был установлен тюнер, и Олежа, открыв его, с ужасом осознал, что не помнит, как им пользоваться.              Оля спросила взглядом: что-то не так? Олежа покачал головой и принялся крутить винты на грифе.              — Что поём? «I will follow you into the dark»? — спросил Олежа, перебирая по памяти аккорды.              Оля кивнула. Прослушала вступление и запела, сначала тихо — потом увереннее.              У них получилось нестройно, нескладно. Олежа путал аккорды, путал струны, а иногда просто не справлялся с их упругостью — пальцы ослабли. А после падения спина всё ещё болела от малейшей смены позы. И наклонившись к гитаре, Олежа ощущал, будто бы на спину ему кто-то сел — плечи было не разогнуть, а по шее пошло онемение.              Зато Оля отлично справлялась с пением.              Голос у Оли тоже изменился. Стал чуть ниже и, может быть, даже немного грубее. Но мелодичнее. Она умела петь, пела хорошо ещё с детства — всегда попадала в ноты. Ей нравилось петь, когда они гуляли, нравилось петь под аккомпанемент телевизора или когда они с Олежей стучали по доскам найденными в лесу палками. Ей нравилось петь. Олежа хотел сказать, как у неё изменился голос, но это бы звучало странно — ведь он его слышал очень и очень часто. Как он не заметил раньше?              Оля пела, хитро поглядывая на брата. Улыбалась мягко, когда он ошибался.              Олежа не выдержал напора и прекратил игру.              — Что такое?              — Мне надо разучить. Чтобы играть без ошибок.              — Олежа… — Оля тяжело вздохнула. — Не нужно играть без ошибок. Нужно просто играть вместе. В этом смысл, понимаешь?              Олежа понимал.              Смысл гитары был просто в том, чтобы на ней играть. И смысл жизни был в том, чтобы её просто жить. И «жить» не было синонимам «существовать» или «проживать». Удивительно, насколько разные значения были у этих слов. Жить — это играть на гитаре и петь песни с сестрой, жить — это заниматься любимым делом и общаться с друзьями, жить — это постоянно двигаться куда-то вперёд, жизнь — это, в конце концов, пьянки, веселья, проблемы и приключения.              Падение из окна можно было назвать приключением, от которого Олежа чувствовал себя живее. Потому что ежедневная боль не уставала напоминать, что он, всё-таки, не машина, а человек. Живое существо. Которому нужно не только заливать в себя информацию.              Олежа плохо представлял, в чём заключается жизнь. На самом деле, он не был уверен, что пробовал её по-настоящему. Все его представления о жизни базировались на том, что он слышал и о чём ему рассказывали. Все его представления о жизни были отложены в дальний ящик. Выведены на листке бумаги списком, истеричным и надорванным, замкнутым абстрактными желаниями вроде поиска себя и ощущения свободы.              Олежа был уверен, что даже если он просто вляпается в пьянку с Димой — в этом жизни и то будет больше, чем во всей его предыдущей жизни.              — Так, зубрилка, мне нужна твоя помощь.              Это прозвучало несколько дней спустя разговора с Олей.              Олежа удивлённо поднял взгляд на Диму. Тот держал руки за спиной, и на Олежу не смотрел — отвернулся к окну. Делал вид, что ему не интересно происходящее: это даже не он звал, а кто-то другой. Олежа, тебе показалось. Дима — и просит твоей помощи? Нет, он просто так здесь встал, удачно подвернулось место — на самом деле он просто хотел рассмотреть бьющуюся в окно ветку.              — Тебе? Моя помощь? — переспросил Олежа, усмехнувшись. Он почти не выдал своего удивления — удачно скрыл за смешком. Удивительно, но мир вокруг не начал разрушаться — пока что — хотя просящий помощи Дмитрий Побрацкий был сравним с первым вестником апокалипсиса. — Ты вроде сам со всем справляешься?              — Цыц, я могу и передумать, — тут же рыкнул Дима. Олежа обратил внимание, что на щеках у Димы появился лёгкий румянец, да и сам он как будто весь сжался — неуверенность давила на плечи. Дима прокашлялся, качнул головой — собрался с силами. Затем, решившись, достал руки из-за спины и протянул Олеже огромный ворох гирлянд. — Это новогодние, их надо сейчас будет распутать и в коридоре развесить.              — Развесить в коридоре? Зачем?              Хотелось сказать: сейчас ведь не Новый Год. И в коридоре достаточно лампочек. И от коменды наверняка влетит. Олежа попытался представить, какое событие, в теории, могло сподвигнуть Диму украшать коридор лампочками, и пока две самые актуальные версии представляли из себя алкогольное опьянение и проигранный спор.              — У первашей посвят, они типа в нашем коридоре половину действия мутят. Вот и… украсить надо, — Дима чуть приподнял гирлянды, демонстрируя их Олеже. Он не звучал как человек, неуверенный в идее — но он звучал как человек, не готовый просить Олежиной помощи. — Ты же хочешь помочь?              Олежа только кивнул. Точно. Посвят. Как он мог забыть.              Первокурсников пора посвятить в студенты.              — Во-от. Будешь со мной развешивать.              На самом деле, готовить первокурсникам посвящение — дело хорошее. Благородное. Олежа думал, что устраивать это должен какой-нибудь студенческий совет или, может, главные по этажу. Но при чём тут тогда Дима? Сам вызвался? Или действительно кому проспорил? Дима уронил гирлянды Олеже на колени.              — Распутывай, а я сбегаю за остальным.              Распутывая гирлянды, Олежа думал о собственном посвяте. Ему тогда ещё даже восемнадцати не исполнилось — это было начало сентября. С самого начала старшекурсники посмеялись с этого — потому что несовершеннолетний Олежа отказался пить. Алкоголь ему не нравился, большую часть жизни Олежи воротило от самой концепции опьянения, да и неправильно это было — пить до совершеннолетия. К тому же, в общежитии пить запрещено. К тому же, это ведь посвящение! В студенты! Праздник! И Олеже хотелось встретить его в здравом уме.              Хотя позже выяснилось, что лучше было бы быть как раз таки с замутнённым сознанием. Может быть, тогда бы ему удалось влиться в эту вакханалию. Но большую часть праздника жизни (или, скорее, дня Вакха) Олежа простоял у стеночки, смотря на то, как опьяневшие уже-теперь-официально-не-подростки предавались разрушительному веселью. Хотелось ли ему присоединиться? Нет. Или да…? Хотелось почувствовать себя таким же весёлым. Хотелось ощутить себя частью компании. Олеже хотелось… стать студентом. Сидеть с ними в одном кругу, смеяться, шутить, толкаться дружески — только вот смех был пьяный, все шутки — про один известный процесс, а толчки — злые. Олежа пытался убедить себя, что это неправильные студенты, а не неправильный он.              Убедить себя не получилось — и он убежал, надеясь, что этого не заметят. Этого действительно не заметили, но с удовольствием на следующее утро вспомнили, как он стоял от всех в стороне и «смотрел, задрав нос». Среди одногруппников побежал лёгкий шёпот. Они не стали его ненавидеть или грубить ему, но с того самого момента для них стало понятно, что Олежа — не свой. Чужой.              Он — необходимый организм в биосфере группы. Зануда и зубрила, который всегда даст списать, который будет задавать вопросы куратору, когда другие стесняются и который будет напоминать преподу про контрольную или домашку. Он тот, кто хочет учиться — и ценой этому была нелюдимость. Но Олежа не стал унывать — он ведь приехал учиться, а не заводить знакомства. Именно поэтому у него была собственная комната.              На самом деле, первый месяц у него был сосед — один из тех, кто пьёт постоянно и вылетает на первой сессии. Его пьянство, громкие звуки и постоянные попытки завлечь Олежу пить пиво не остались незамеченными. Олежа часто думал о том, как благодарен отцу за обеспеченное одиночество в комнате — думал, когда клал на свободную кровать окровавленного Дипломатора, когда сосредоточенно писал курсачи и когда проводил время наедине с собой. И долго думал об этом одиночестве в дни после падения.              …В общем, Олежу его собственный посвят не впечатлил. И при всей взволнованности Димы, Олежа не был уверен, что этот посвят будет лучше всех предыдущих. В прошлом году после посвята целый этаж закрыли на месяц. И отчислили пятеро человек. Кто-то попал в реанимацию. Посвяты никогда не проходили незамеченными, и Олежа был даже рад, что сбежал со своего — по крайней мере, он не попал в плохую историю.              Когда они с Димой шли вешать гирлянду, Олежа почти не переживал. Почти — потому что доверять Диме острые предметы и электроприборы было гиблым делом. Относительно. Почти не переживал — потому что на этом посвяте будет Оля (Олеже не удалось отговорить её от того, чтобы пойти, хотя весь его опыт говорил, что лучше не стоит) и нужно не ударить перед ней в грязь лицом — если у этого общежития ещё осталась какая-то честь. Олежа почти не переживал.              Но потом он увидел шатающуюся стремянку, которую взял Дима. Других стремянок в общежитии, конечно, и не было. Но эта, казалась, побила все рекорды шатаемости: она скрипела от одного дыхания, а с гнилых досок падали опилки. Цвета стремянка была грязно-болотного, а болты в ней — вызывающе-ржавого. Возможно, эта стремянка была старее комендантши и, возможно, застала ещё Николая. Первого.              Нет, стремянка была не так плоха. По крайней мере, она не разваливалась полностью. Можно даже было поставить одну ногу на нижнюю ступеньку — это наверняка подарит незабываемый всплеск адреналина, которого хватит на ближайшие четыре года. Если бы Олежу спрашивали, он бы предложил сделать стремянку частью программы — чтобы наглядно продемонстрировать первокурсникам ощущения от студенческой жизни в Москве.              Стремянка была не так плоха. Если на неё не вставать, а сложить и убрать подальше в каморку для швабр.              — Что ты уставился? — спросил было Дима, заметив, как пристально Олежа смотрит на злосчастную стремянку. Бледный, с выпученными глазами. Дима сначала удивился — а потом до него дошло.              Олежа боялся высоты. Боялся открытых окон. Боялся верхних этажей. Даже стремянок — и тех боялся. Потому что вдруг упадёт снова? И собирай по кусочкам всей королевской конницей и всей королевской ратью. Если вообще повезёт пережить. И стремянка… стремянка шаталась. Со стремянки можно было запросто упасть. Упасть. Упасть вниз. На землю.              Олежа почувствовал, что отключается от реальности. Нет, это не обморок — просто взгляд зацепился за ободранную стену у дверного косяка, зацепился и не желал отвиснуть; периферическим зрением он всё ещё замечал металл, замечал грязную чешую старой краски, замечал проржавевшие болты — и внутри всё сжималось и качалось. Внутри гудело.              Дима видел, как Олежа смотрит на окно. Да, конечно, они жили прямо на первом этаже. Никакой высоты, прямо под окном — небольшой газон, буквально в паре метров. И всё же Олежа старался держаться подальше от окна. Открывал только форточку — и то редко. Зачастую даже не сам — просил Диму дрожащим голосом.              — Да это всего лишь первый этаж, чего ты разнервничался, — пожал тогда Дима плечами. — Отсюда даже не выпадешь.              Олежу тогда не трясло — просто передёрнуло. И стало очень некомфортно и тяжело внутри. Дима заметил это — и даже немного смутился.              — Да чего ты, правда. Из этого окна уже сто раз лазали и всё нормально было. Вообще идеальное, чтобы после закрытия выходить и заходить. Хочешь, за пивком сгоняю? Холодное, м-м-м… Наслаждение! Ещё есть время, минут десять, я успею. Тебе принести? Ты любишь пиво?              Олежа не ответил. Уткнулся в книгу, закрылся от Димы, надеясь, что пройдёт — не прошло. Строчки расплывались перед глазами, а Дима мельтешил на фоне — ходил по комнате чуть нервно. Туда-обратно, туда-обратно, рывками — не как маятник, но как запертый в клетке зверь. Потом остановился. Олежа взглянул на Диму мельком: Дима, выдохнув, быстро вылез из окна. За одну секунду — был и исчез.              Олежа замер, смотря на окно. Дима крикнул: «Я скоро!» и действительно скоро вернулся — не больше, чем через пять минут. Кое-как зацепился за карниз, подтянулся, влез в окно неловко. В руках у него было две бутылки. Отдышавшись, он помахал ими перед Олежей.              — Я… я взял тебе гараж, потому что не знаю, что ты пьёшь…              — Я не пью, — голос звучал сипло. Олежа всё ещё не глядел ни на Диму, ни на окно, из которого тот, кряхтя, вылез. В горле стоял ком. Руки немного подрагивали.              — Что, вообще? И ни разу не пил?              — Дим…              Дима открыл бутылки об подоконник, сначала свою — потом Олежину. Обе крышки звонко упали на пол.              — Давай, лучше со мной, чем непонятно с кем за гаражами. Димон хуйни не посоветует. Не дрейфь, — Дима почти впихнул ему в руки бутылку. Стекло было холодное и влажное, как вечерний уличный воздух. Олежа почувствовал, как сердце забилось быстрее. Дима смотрел пристально — выжидал.              Олежа задумался на секунду о последствиях. Но только на секунду. Дима смотрел так пристально и внимательно, и, кажется, искренне хотел помочь и поддержать. Так что Олежа решил: раз предлагают — лучше не отказываться. Он не глядя чокнулся с Димой прежде, чем решительно отпить из горла.              Горлышко бутылки было гладкое. И холодное.              Олеже не хватало того ощущения бесстрашия и всемогущества перед вселенной, когда он смотрел на стремянку.              — Тебе не придётся лезть на стремянку, ты будешь мне подавать просто, — сказал ворчливо Дима. Олежу от этих слов словно бы отпустило — узел в грудной клетке ослаб, а конечностям вернулась способность двигаться. Но всё ещё было страшно.              — Не придётся?              — Ну я же не изверг, — фыркнул Дима. — Мне нужна помощь, а не мёртвый сосед.              — За мёртвого соседа сессию закроют, — Олежа пытался пошутить, чтобы стало легче. Дима в этот момент уже лез на стремянку, покачиваясь. Распутанные гирлянды задремавшими змеями улеглись в руках у Олежи.              — Ага, одну, а у меня ещё вторая на носу. Не переживай, до следующей весны ты в безопасности, — Дима усмехнулся, но, заметив выражение лица Олежи, тут же быстро добавил: — это шутка, бздых.              Дима любил пошутить. Олежа даже почти привык к этому. Шутки были немного грубые и неотёсанные, но не злые. Кажется.              Пару минут Дима примерялся, куда лучше повесить гирлянду. Прикладывал её к стене, отклонялся назад, покачиваясь — вот-вот упадёт. Смотрел, приглядывался. Несколько раз отгонял Олежу к другой стене, спрашивая — так будет нормально? Олеже казалось, что это не важно. Это гирлянда. В итоге Дима самостоятельно решил, куда вешать, наплевав на все Олежины советы.              Но Олежа всё равно испытывал странное подобие гордости за Диму.              — Ты же пойдёшь завтра на посвят со мной? — спросил Дима, приклеивая гирлянду к стене. Одного кусочка скотча ей явно не хватило: она тут же упала на голову Олеже, закрутилась в колечки и больно хлестнула по носу лампочкой, выскользнувшей из Диминых рук. Олежа тихонько ойкнул и шикнул. — Прости.              — Н-ничего, бывает, — Олежа потёр нос, пытаясь унять резкую боль (она почти тут же прошла, оставшись небольшим фантомом), а затем снял гирлянду с головы и протянул Диме обратно. — Зачем нам на посвят?              У Олежи уже был один посвят. Не очень удачный. Олежа не совался на последующие и предпочёл бы воздержаться от этого. По правде, он даже не думал о том, чтобы пойти (даже не смотря на волнение за Олю — потому что не ходить же ему за ней хвостиком и следить, чтобы не обижали), пока Дима не задал этот вопрос. Какой в этом смысл?              — Ну, чтобы ты не чах и не ныл в своей комнате. Тебя оттуда вытащить разве что на лекции можно. А мне за тобой следить надо, как бы, — Дима выразительно посмотрел на Олежу сверху вниз.              Это был удачный психологический приём. Красные панды при нападении хищников встают на задние лапки и вскидывают передние лапы вверх, чтобы казаться больше и страшнее. Дима с поднятыми для приклеивания гирлянды руками, освещённый коридорной лампой и смотрящий на Олежу сверху, действительно чем-то походил на красную панду. И круги под глазами у него тоже были как у красной панды.              — Я там не чахну и не ною, — неуверенно ответил Олежа. — У меня по учёбе много.              — Слушай, ты если продолжишь в таком духе, так и помрёшь зубрилкой.              Олежа не стал говорить вслух, что Дима прав. На самом деле, Олежа уже почти умер зубрилкой. И то, что Дима сейчас сказал — оно вертелось у Олежи в голове с тех самых пор. Какой был смысл решать для себя, что жизнь изменится, если жизнь осталась прежней? С поправками на новые обстоятельства, Олежа всё ещё оставался зубрилкой, задротом и самым скучным человеком в общежитии.              — Так что? Ты пойдёшь? — переспросил Дима, слезая со стремянки. Переместил её левее, залез снова, покачиваясь. На Олежу не смотрел, но явно ждал ответа.              Олежа протянул ему гирлянду, посмотрел решительно и сказал:              — Пойду.              Они провозились с гирляндами весь вечер. Из разговора, сопровождающего это действие (с Димой было на удивление легко болтать), Олежа узнал о том, что подготовка сейчас идёт по всей общаге. Весь этаж будет выделен под мероприятия, они начнутся в холле и протянутся через весь коридор. В некоторых комнатах будут весёлые испытания, в других — местечки для влюблённых. В общем, всё спланировано. Им нужно только украсить.              И это даже заставило Олежу нервничать.              Олежа всё-таки переживал. И особенно переживал, держа в голове, что он согласился пойти. Что ему там делать? С кем говорить? Ходить за Димой хвостиком? Пытаться подружиться с младшими? Он мысленно пытался построить макет предстоящих событий — но в голове всё рушилось. Одно радовало — от происходящего не зависело его будущее. Он уже был знаком со всей своей группой.              Вместе с ним в магистратуре осталось человек десять, считая девочку-старосту. Одну из немногих, кто общался с ним с улыбкой и не называл зубрилой. Хотя не исключено, что она обзывала его за глаза.              Олежа нервничал перед посвятом. Он должен был начаться сразу после пар. Первокурсники бегали взволнованные — Олежа сам в подобной ситуации был бы в предвкушении. Старшекурсники не раскрывали, что будет на мероприятии, подогревая интерес перваков. Хотя, по словам Димы, они и сами не все знали. Но он очень надеялся, что отвечающие за алкоголь подготовят достаточно материала.              Олежа нервничал и это было заметно — по тому, как дрожали руки, по тому, как внутри стучало и по тому, как пристально он рассматривал в зеркале собственное лицо.              — Ты типа принарядиться пытаешься? — спросил Дима, глядя на Олежу. Олежа выглянул из-за дверцы шкафа — хотел было что-то ответить, но замолчал, заметив, во что одет Дима.              Одет он был каким-то образом ещё неопрятнее, чем обычно. Помятая футболка, куртка, в которой он ходил абсолютно всегда. На джинсах пятно от энергетика. Весь взлохмаченный. Взгляд Олежи зацепился за порванный носок, но к тому моменту он решил, что не будет думать о внешнем виде соседа слишком много.              — А ты собрался идти вот так? — уточнил он. Внутри ещё теплилась надежда, что Дима переоденется. Переоденется ведь? Правда?              — Ну так это и не школьный утренник. Относись проще, — пожал плечами Дима.              Олежа посмотрел на собственное отражение. И почувствовал себя глупо из-за того, что делал. Из-за того, что выбирал рубашку и пытался привести лицо в порядок. Из-за того, что переживал по этому поводу. Но не стараться не получалось. Одеться получше казалось необходимым актом уважения. Если посвят был обрядом инициации, то ему, как старейшине, положено было вырядиться в лучший костюм.              Шрамы на лице до сих пор не зажили — и не собирались, кажется. Самый большой след остался на скуле, самый маленький — под нижней губой. Ещё один лежал на подбородке. Олеже хотелось надеяться, что он выглядел с ними… мужественнее? Смелее? Лучше? Живее?              Олежа рассматривал их каждый день с момента возвращения из больницы. В первые дни надеялся, что они скоро сойдут. Через месяц надеяться не было смысла. Он проводил по ним пальцами, рассматривал пристально, утыкаясь в зеркало носом, разглядывал часами. Мазал кремом иногда, но пользы от этого не было никакой. Как и чувствительности. Слёзы на них не ощущались, боль тоже. Олеже иногда казалось, что они сходят потихоньку — но почти всегда это оказывались особенности освещения. Лампочки в общажной ванной были слабые, желтоватые; в комнате — светлее. Дома свет был хороший.              Но дома Олежа бывал редко.              Дима окликнул его у выхода.              — Ты идёшь?              Олежа надеялся, что у него получится влиться в происходящее. Надеялся, что всё пройдёт гладко в этот раз. Ведь не могут все блины в жизни быть комом?              У первокурсников горели глаза. У первокурсников горели щёки. Первокурсники были похожи на маленькие огоньки — они радовались, они предвкушали, им не терпелось влиться в новую студенческую жизнь. Несколько ребят чуть не сбило Олежу с ног — он инстинктивно схватился за Димино плечо, чтобы устоять на ногах. Дима, фыркнув, смахнул его руку.              — А как прошёл твой посвят? — спросил Олежа неуверенно, чтобы сгладить зависшее между ними напряжение. Дима на какое-то время задумался, прошёлся до стола с напитками (всё это время Олежа не отставал от него), взял стаканчик пива и залпом выпил.              — Ты не поверишь…              Дима пустился в путанный рассказ о своих злоключениях, но Олежа почти сразу перестал слушать — стало неинтересно. Истории у Димы, кажется, были весьма однообразные — там забухал, там откуда-то выпал… Музыка становилась всё громче, казалось, что она двигается — Олежа чувствовал, как вибрирует стол, в который он уткнулся руками. За стеной уже что-то весело кричали — кажется, там была то ли игра, то ли драка. Дима прервался, чтобы всунуть Олеже в руку стаканчик.              — Я не буду, — сказал Олежа.              — Будешь, — ответил Дима.              И Олежа почувствовал: если он хотел хорошо провести время, то выбора у него попросту не было. Дима исчез куда-то почти сразу же — Олежа сначала растерялся, не заметив его рядом с собой, а потом испугался. Почувствовал, что его толкнули локтем куда-то в бок — скривился, но не издал ни звука. От столика с едой напитками пришлось отойти, и Олежа вдруг ощутил себя потерянным в море корабликом. Корабликом, который вот-вот накроет волной и утащит на дно. Или выкинет покорёженным на берег.              Он пытался влиться в действо — получилось нескладно. Не получилось, на самом деле. Первокурсники не особо хотели с ним контактировать — они уже успели сбиться в небольшие группки и развлекались друг с другом как умели. Стоять у них над душой и пытаться заговорить было неловко, да и завести разговор не получалось. Тогда Олежа попытался найти Олю взглядом — но из этого тоже ничего не вышло. В толпе было множество разношёрстных макушек, со всех существующих факультетов, и заприметить среди них родную рыжую было очень тяжело. Он несколько раз подходил к рыжим девочкам, пытался присматриваться к их лицам, но не узнавал знакомые черты — а если его замечали, то ощущал себя грязным, будто бы он их рассматривал. Но ведь это не то, чего он хотел. Дело не в этом.              Толпой людей его отнесло к стенке — там и обзор был лучше, и стоялось спокойнее.               В какой-то момент Олеже захотелось уйти. Точно также, как и в тот раз — его тянуло к выходу. Хотелось оставить всё это безумие подальше, выбраться на него и вдохнуть свежий воздух. Напряжение в комнате делало воздух плотным, и в какую-то минуту казалось, что весь мир на самом деле такой страшный и шумный, громкий и рябящий, не дающий сосредоточиться. Олежа чувствовал, что по телу уже течёт пот, а в голове гудит. Рубашка впивалась в горло, при том, что он уже расстегнул все пуговицы.              И болела спина. Очень сильно.              Надо было уйти. Это было бы хорошим решением. Самым правильным. Надо уйти, пока не стало хуже. Надо было не приходить — остаться в комнате. Готовиться к завтрашним занятиям. Отдыхать.              Без неудобства, колющего в животе. Без дискомфорта. Без боли, разгорающейся в спине. О да, боль — это хороший предлог. Он ведь может уйти, потому что ему стало плохо? Но это ведь и его праздник тоже. Он первокурсник магистратуры. И стоит здесь задержаться. Может, принять участие в пьяных играх, где его точно заставят с кем-нибудь целоваться или, что хуже, раздеваться.              Замечательные перспективы.              Оли всё ещё не было видно.              Олежа медленно направился к выходу. Пробираясь вдоль стены, опираясь на неё рукой — невесомо, чтобы не казаться беспомощным, — он почти дошёл до выхода. Стена была шершавая, где-то побитая, и очень холодная. К стене было бы приятно прислониться и остыть.              Олежа упёрся в стену спиной, пытаясь набраться сил. Может быть, стоило остаться. Может быть, стоило попробовать снова.              — Привет, Олеж, — раздалось совсем рядом. Раздалось мягко и бархатно, и Олежа тут же почувствовал, что все старания стенки были зря — потому что температура всего тела резко скакнула на несколько градусов, и весь жар сосредоточился в щеках. Олеже хотелось нырнуть с головой в этот мягкий и тёплый голос.              — А-Антон! Ты тоже здесь?.. — Олежа повернулся на него, стараясь ничем не выдать разбушевавшиеся внутри эмоции. Антон улыбался также мягко, как и обычно — не широко и сдержанно, но теперь до безумия нежно. Так нежно, что внутри нещадно щемило.              — Ты плохо себя чувствуешь? — поинтересовался Антон. Его голос дрогнул лёгким беспокойством, сжавшим сердце ещё сильнее.              И Олежа был бы рад сказать «да», но всё внутри противилось этому слову, бойкотировало его, отпиралось. Ведь неужели он такой беспомощный? Неужели настолько болезненный? Неужели ему правда стало плохо просто от нахождения в полном людьми помещении? Он чуть свёл брови, отвернулся, попытался соврать:              — Я в порядке.              Он привык говорить Антону «Я в порядке». Это приходилось говорить, когда Антону было очевидно хуже, чем ему; это приходилось говорить, когда Антону была нужна помощь. Это приходилось говорить, потому что Антон не должен был заподозрить в нём слабости — Антон не должен был сомневаться в нём ни минуты. Олежа умел совмещать учёбу, работу, Антона и Дипломатора — и умел врать, что это даётся ему лёгко. Олежа умел врать о том, что у него ничего не болело, и что у него не было проблем. Или ему казалось, что он умеет врать, потому что Антон никогда не ставил его слова под сомнение — по крайней мере, вслух.              — Я вижу, что ты врёшь, — сказал вдруг Антон.              И это не то, что он обычно говорил Олеже. Обычно Антон говорил «хорошо», или «как скажешь», или не говорил ничего, возвращаясь к изначальной теме беседы. Потому что вопрос «Ты в порядке?» был дежурным и существовал только для того, чтобы завести разговор.              — Вру? — Олежа попытался засмеяться, но вышло натянуто и нервно. Ноги чуть подкосились, и он медленно сполз по стене, усевшись на прохладный, а ещё очевидно грязный пол. Спина болела.              — Если тебе плохо, ты можешь сказать, я провожу тебя в комнату, — ответил Антон, опускаясь рядом. Олежа почувствовал, как рука Антона легла ему между лопаток, и постарался не дёргаться из-за этого. Антон пальцами нащупал позвонки, провёл легонько по тянущемуся вдоль них шраму — через ткань это ощущалось не так остро, как могло бы, но Олежа всё равно замер от этого прикосновения.              — Как ты вообще здесь очутился? — выдохнул Олежа. По спине бегали мурашки.              — Меня попросили проследить за мероприятием, — ответил Антон быстро. Его явно не волновало то, почему он здесь. Может быть, он был здесь из-за Олежи, на самом деле?              Олежа всё ещё редко делился с Антоном происходящим в собственной жизни. Ему раньше казалось, что Антону это не интересно — зачем ему что-то знать? Олежа ему помогает, а остальное — не важно. И сейчас для Олежи казалось странным то, как часто Антон с неподдельным интересом спрашивал, как у того дела. Какие у тебя планы, какие у тебя успехи в учёбе и что тебя беспокоит? С таким же волнением подобные вопросы стал задавать отец.              И, может быть, дело было в том, что за Олежей теперь надо было ухаживать. Олежа теперь был болезненным. Беспомощным. Конечно же, надо было следить, куда он идёт и что делает. Но Антон интересовался так неподдельно искренне… Олежа задумывался, не является ли это побочным эффектом падения в совершенно новом смысле. Лёжа в больнице и смотря на то, как у Антона, пришедшего впервые его навестить, трясутся руки, Олежа допустил небольшую, но такую приятную мысль: «Что, Антон, понял, наконец, кого мог потерять?»              Хотелось верить, что Антон понял. Но при этом Олеже казалось, что эта мысль слишком… злая, что ли. Эгоистичная.              Олежа видел, что Антону было плохо и совестно. И Олежа был благодарен, что ещё ни разу за эти три месяца не слышал слова на букву «Д». Ему казалось, что если Антон скажет «Дипломатор» в его присутствии ещё хоть раз, он сойдёт с ума. Потому что это бы значило, что всё произошедшее с ним настолько не важно, что ради него не стоит переживать. Что все эти три месяца можно легко перечеркнуть и забыть. Что Олежей всё ещё можно жертвовать.              Но единственный человек, которому можно было жертвовать Олежей, был сам Олежа. Не жалеть себя ради учёбы было привычным. Не щадить себя ради Антона было рутиной. Олежа жертвовал своим «сегодня», чтобы быть счастливым «завтра». Олежа говорил — «отосплюсь на том свете», чтобы проснуться однажды под капельницей.              И понять, что он всё ещё не выспался.              — И как следится? Никто не бухает? Запрещёнку не принесли? — ехидно поинтересовался Олежа.              Антон усмехнулся. Чувство юмора у него всё ещё осталось. Такое же своеобразное и иногда острое, как и у Олежи. Олежа привык, что с ним можно шутить «за гранью», и что Антон не будет лезть в душу после фразы «не забудь заглянуть на похороны». До этого момента.              — Смешно, Олеж. Тебя проводить до комнаты?              — Пытаешься заботиться обо мне? — Олежа посмотрел Антону прямо в глаза. Антон всё ещё держал руку у него на спине. Антон всё ещё смотрел прямо ему в лицо.               — Да. Это плохо? — Антон смело посмотрел в ответ. И Олежа покраснел.              Потому что — нет, это не плохо. Это приятно. Олежа отвык от заботы. Олежа не привык к заботе. Олежа мог позаботиться о себе сам. Ему хотелось, чтобы Антон понял всё это. Чтобы Антон мог это понять. Но как это объяснить и доказать? Что ещё нужно было сделать? Сдаться его заботе и попробовать жить с ней? Доверить себя чужим рукам — но вдруг он опять упадёт?              Антон аккуратно поднялся с пола и протянул Олеже руку.              — Пошли. Ты очень устал.              Олежа неуверенно посмотрел на его ладонь. Ладонь была квадратная и сухая. Олежа аккуратно вложил в неё свою маленькую, худую ладонь — ладонь с выпирающими костями и синеватыми венками. Ладонь, которую Антон мог сжать и сломать. Олежа схватился за ладонь крепко, чуть напряг спину и снова встал на ноги — в глазах тут же потемнело, и вокруг запрыгали маленькие шарики света.              Антон только успел открыть рот, но Олежа быстро отмахнулся.              — Я в порядке. Идём.              Антон не отпустил его руку.              В коридорах общаги было тихо. Очень тихо. Олежа слышал, как шаркали подошвы его кед, слышал шаги и гул собственных мыслей. Слышал, как стучит сердце, слышал сердце Антона — тот придерживал его под локоть, смотря вперёд. Антон волновался и переживал, но старался себя не выдать точно также, как и Олежа. И точно также проваливался в этом.              Олеже не хотелось разрушать воцарившуюся между ними тишину. Она была уютная. Родная. Она была привычная. Они не говорили ничего — только слушали: шаги, сердцебиение, дыхание. И Олежа всегда улавливал, что тишина эта пестрила недомолвками, словно радиошумом. Недомолвками, которые не хотелось распутывать — мало ли, что за ними спрятано? Было любопытно и страшно, но страшно чуть больше. Рисковать не хотелось. Олежа всегда осознавал, что стоит на кону.              Его с детства научили ценить то, что он имеет, и объяснили на пальцах, как опасны бывают риски. Лучше держать у сердца то, что было выгрызено с боем, чем давать другим повод это что-то отобрать. Да и не глуп ли тот, кто добровольно отдаёт всё честно нажитое непосильным трудом? Значение имело только то, что у него было. Мечтать о большем было глупо. Мечтать было страшно, потому что мечты всегда заканчивались падением с неземной высоты. Олежа предпочёл бы больше не проживать подобного.              Жизнь вообще штука нелёгкая. И мечтам, самообманам и надеждам в ней не было места. Да та же учёба — чем не пример? Мини-версия жизни, маленький террариум, где можно рассмотреть, как всё будет работать, когда он вырастет. Олежа знал лазейки, знал подходы к преподавателям, знал, как получить автомат и сэкономить на объёме работ. Но это не делало учёбу легче. Потому что за автомат надо было драться. И это не было легко.              Это было изматывающе. Он тратил часы на зубрёжку лекций, он тратил часы на написание качественных докладов, выполнение заданий. Он тратил бессонные ночи на написание курсачей — для себя и для покупателей. Он посещал скучнейшие лекции, потому что было «надо». Он тратил все деньги на печать, он читал дополнительную литературу, он добивался автоматов упорной работой — и падал на кровать, изнемогая от усталости.              Если бы Олежу попросили дать первокурсникам совет, то он бы сказал: «не стоит мечтать о большем». Наверное, Олежа скучал по тому времени, когда был первокурсником — потому что, не смотря ни на что, у него внутри были ожидания. Он думал, что всё будет хорошо. Что у него будет интересная и лёгкая учёба. Ожидал, что жизнь поменяется. Ожидал, что заведёт новых друзей. Ожидал от своего первого посвята, что тот будет… не таким. Ожидал от коллектива, что тот его примет. Жизнь вообще была полна несбыточных ожиданий — наверное, пора было перестать их строить. Не нужно было ждать чего-то особенного.              Но Олежа всё равно ждал.              Почему? Потому что был очень глупым.              Поэтому он позволял Антону вести себя под руку до комнаты, поэтому позволял Антону обнимать себя — что сейчас, под дверью, что тогда, на вокзале, только приехав в начале сентября. Антон тогда обнял его очень аккуратно и нежно, не сжимая, чтобы не навредить и не сделать больно. Олежа сначала опешил, но потом понял — ему можно. И обнял его в ответ так крепко, будто бы Антон вот-вот готов был исчезнуть.              Антон тогда сказал: «Я очень скучал».              Олежа ответил: «Меня не было всего пару недель».              Антон ответил: «Казалось, что дольше».              Олежа не думал о том, что рубашка тогда пропахла Антоновым одеколоном насквозь — тот надушился на встречу как на праздник. Олежа не думал о том, что Антон приехал на вокзал в семь утра, чтобы встретить его. Олежа не думал, садясь в машину, что это уже второй раз, когда Антон просто так, бескорыстно помогает ему. И не думал о том, как Антон смотрел на него в зеркало заднего вида.              Антон посмотрел на него внимательно. Руку не отпустил.              — Спасибо, что проводил меня, — сказал Олежа.              — Не за что, — ответил Антон.              Олежа не знал, что сказать. Не знал, что добавить. Держался за дверную ручку, как за спасательный круг и не знал, какие ещё слова нужно говорить в таком случае. Сказать Антону, что он может идти? Или пригласить к себе? Но Олежа не был готов к этому. Антон какое-то время ждал, мягко смотря ему в глаза, но потом нарушил тишину:              — Не буду тебя больше мучить, — и мягко потрепал его по волосам. — Тебе нужно выспаться перед завтра.              Ах да. Завтра же очередная порция скучных, но очень «нужных» лекций. Нельзя пропустить и прийти невыспавшимся.              — Я постараюсь. До завтра, — Олежа зашёл в комнату, но оглянулся на Антона напоследок. Антон ему подмигнул — и Олежа поспешил спрятать румянец за дверью.              Димы в комнате всё ещё не было: окно было открыто, в комнате было холодно, а сверху всё ещё доносились звуки посвята. Олежа не пытался больше прислушиваться к ним — просто рухнул на кровать и уснул.              «Выспался?» — написал ему утром Антон.              Если раньше их общение в сети ограничивалось обсуждением каких-либо дел и договоренностями о встрече, то теперь Антон писал каждый день. Интересовался, как текла у Олежи жизнь и учёба. Спрашивал, нужна ли какая-либо помощь. И даже если они успевали пересечься днём в университете (Антон в обязательном порядке водил Олежу в кафе на обед), Антон всё равно писал ближе к вечеру, спрашивая до боли банальное «как дела?». И пусть этот вопрос был простым — Олежа всегда с радостью отвечал.              Потому что это Антон.              Потому что Антону — теперь — искренне интересно. Потому что Антон интересуется.              «Кажется, да. А ты?», — быстро напечатал Олежа в ответ. Параллельно поднялся с кровати, глянул на часы и обрадовался, что не проспал. Нет, немного он проспал, но совсем чуть-чуть: если приложить достаточно усилий, то можно успеть добежать к началу пар. Причёсываясь одной рукой, Олежа держал второй телефон, быстро печатая ответ на следующее сообщение Антона.              «Совсем немного».              «Сколько ты спал?»              «Совсем немного».              Олежа усмехнулся. Типичный Антон — спит по три часа в сутки и не жалуется, как будто бы это нормально. Хотя… чем Олежа лучше?              «Ты не меняешься».              Олежа заглянул в зеркало быстро, оценить собственный внешний вид. Кругов под глазами не было, а рубашка не помялась. Олежа расправил воротник, поставив его вертикально, и улыбнулся самому себе. Рубашка была старая, мягкая, потёртая, а ещё она пахла приятно — одеколон Антона был слишком стойким, и, если принюхаться, всё ещё можно было уловить его след.              «А ты хорошеешь с каждым днём».              Олежа кивнул самому себе, глядя в зеркало, и направился к выходу. Дёрнул дверную ручку… и не открыл дверь. Подёргал ещё несколько раз — она не поддалась. Ничего не произошло. Дверь была заперта. Олежа ещё несколько раз повертел ручку, затем в сердцах пнул дверь. Это тоже не помогло. Он попытался поковыряться в замке ключом, но и это не привело к результатам — дверь была плотно захлопнута и открыть её можно было только снаружи ключом. Возможно, замок сломался.              Возможно, Дима просто захлопнул дверь слишком сильно.              «Ты меня запер в комнате!» — быстро напечатал Олежа. Отправил Диме. Звонить он не решился — вдруг Дима на лекции? Не отвлекать же его… по таким пустякам. Нет, это не пустяки — тут же перебил себя Олежа. Это важно. Это очень и очень важно. Это покушение на свободу человека, а также лишение его права на получения образования. Хотя нет, это не совсем к месту здесь.              Ответ от Димы пришёл быстро:              «Ну потерпи, я скоро отопру тебя».              «Я опаздываю на лекцию!»              В ответ Дима прислал картинку с изображением бриллианта и подписью «кристально похуй».              Какие там пять стадий принятия неизбежного? Олежа уже точно прошёл торг. Дима не отвечал на последующие сообщения, дверь не поддавалась Олежиному гневу, а Олежа старался не поддаваться отчаянию. Нет, кажется, торга ещё не было. Торг начинался с мысли «а может, это не такая уж и важная лекция?» Торг продолжился вопросом о том, нужна ли Олеже эта самая безупречная посещаемость, нужны ли ему знания с лекции по предмету, который ему всё равно не нравится, и что ему вообще нужно.              Олежа сел перед дверью, облокотившись на неё спиной. Вздохнул и попытался успокоиться.              «Я застрял в комнате», — набрал он Антону. — «Дима меня запер».              Хотелось ещё добавить какое-нибудь «ахаха» или смеющийся смайлик, но Олеже не было весело. И смотреть на ситуацию с юмором не получалось. Хотелось уткнуться в собственные колени и заплакать — потому что больше Олежа ничего не мог сделать. Но ведь он не плакса. И не отчаянный. И всё будет в порядке. Дима придёт и выпустит его. И всё будет хорошо. И он здесь заперт не навсегда.              «Специально?»              «Не думаю».              Олежа всё-таки обнял колени и уткнулся в них подбородком. Посмотрел в приоткрытое окно. В голове мелькнула шальная мысль о том, чтобы вылезти из него. Это то, что ему посоветовал бы Дима. Это то, что Дима от него ожидал, скорее всего. Это ведь окно.              В окне было видно, как ветер трепал листья на кустах. В окне было видно дорожку за универом. В окне даже было видно край вывески продуктового магазина. Но это всё ещё было окно. Это всё ещё был первый этаж.              Олежа неуверенно поднялся с места. Сжав кулаки, двинулся к подоконнику. Опёрся на него — тот был пластиковый и липкий, словно на него что-то пролили. Олежа высунул голову из окна — дыхание перехватило, и на секунду показалось, что он снова летит вниз. Воздух был холодный. Пальцы занемели. И трава под окном была уже пожухлая.              Олежа подумал о том, как твёрдо будет на неё приземляться. И что окно останется открытым, если он уйдёт. И что он может сломать ногу. Что вещи из комнаты могут украсть. Что это всё глупо.              Но надо было идти. Надо было выйти. Надо было…              Олежа уставился вперёд, на пыльную дорожку, на разросшиеся вокруг деревья — с желтеющими листьями и чернеющими ветками, — на продуктовый магазин, который было видно где-то между листвой. Всё это было так близко и так далеко. Он видел, что до земли здесь не так уж и высоко — намного меньше человеческого роста. Дима же как-то вылезал и залезал без травм.              Пространство за окном всегда казалось недосягаемым, потому что не смотря на эту физическую близость, в действительности до дорожки, до деревьев и до магазина приходилось идти очень долго: сначала пройтись внутри общежития до выхода, потом обратно по улице, огибая весь корпус. И Олежа никогда не думал о том, чтобы сократить его через окно.              Окно казалось каким-то волшебным порталом.              И прохождение через этот портал вполне способно было убить.              — Привет, Олеж, — раздался Олин голос. Олежа оторвал взгляд от вытоптанной травы под окном и посмотрел вперёд — прямо на стоящую на дорожке Олю. Она чуть склонила голову на бок (опять эта привычка!) и посмотрела ему в лицо очень внимательно. И взволнованно.              — Привет, Оль.              Олежа честно попытался посмотреть сестре в глаза, но не смог — гораздо больше внимания привлекали волосы. Они были фиолетовыми. Светло-фиолетовыми. Не тёмными, когда на голову выливают баночку чернил, и не яркими, как неоновые подсветки. Они были мягко-фиолетовыми, холодными — полная противоположность тому, что было, кажется, ещё вчера.              — Ты… — она подошла ближе к окну и посмотрела на него снизу вверх, склонив голову ещё сильнее на бок. — Ты и правда застрял в комнате, да?              — Я думал вылезти, — Олеже хотелось скорее отмахнуться от этого и спросить прямо: «Что у тебя с причёской?». Но вопрос никак не формулировался на языке, слова куда-то испарялись, да и мысли никак не желали собраться в кучу. — Я не видел тебя вчера на посвяте. Столько рыжих девушек — и ни одной тебя.              — Ты не там искал, — ответила Оля, наматывая прядь на палец.              — Я понял.              — Я покрасилась.              — Я заметил. Зачем?              Оля ошарашенно посмотрела на него. Кажется, для неё ответ на этот вопрос был чем-то очевидным, но у Олежи совсем в голове не укладывалось — зачем? Ведь Оля… Оля была другой. Настоящая Оля, спрятанная под слоями краски, с веснушками и огненными волосами, Оля, которая носила бесформенные рубашки в клеточку и шорты, которая не боялась падать с велосипеда — настоящая Оля куда-то пропала.              Может быть, воспринимать её через внешность было неправильно. Внутри же она всё та же Оля, да? С новыми жестами, с более мягким голосом и с открытым животом — она ведь внутри всё ещё Оля?              Но ведь внешность отражает внутренний мир.              Олежа не мог отрицать, что Оля была Олей. Надо было смириться, что новая Оля — это всё ещё старая Оля. Просто это значило, что Олежа, на самом деле, Олю не знал. Не видел её слишком долго. Не слушал её слишком долго. И поэтому та её часть, которая не боялась падать с велосипеда, спряталась за красивым, современным фасадом. Спряталась так глубоко, что, может быть, даже он её не откопает.              — Я это сделала, потому что мне так захотелось. Потому что я такая себе нравлюсь, — она явно пыталась сохранять спокойствие, но было видно, как дрожат у неё уголки губ. Она шмыгнула носом, но посмотрела на него холодно. — Тебе дверь открывать? Или ты полезешь через окно.              И тут Олежа понял.              — Я же не говорил тебе, что застрял.              — Да, мне Дима сказал.              Олежа ощущал, что с каждым словом понимает всё меньше.              — Дима?              — Да, он мне написал. Попросил зайти и открыть дверь.              — У тебя есть ключи от комнаты?              — Конечно, мне же нужно следить за тобой.              Оля сказала это абсолютно без задней мысли. Но внутри у Олежи что-то дёрнулось.              Он всё ещё беспомощный. За ним нужно следить. Это делают всей толпой — Дима, которго вынудили, Оля, которая его сестра, и даже Антон, его единственный друг — обращается с ним так, будто бы Олежа не может ничего сам. Но Олежа может. В этом разница.              — Я и сам могу за собой последить, — Олежа хотел было сесть на подоконник, но не смог — ноги подкосились от страха, и внутри всё сжалось от одной мысли о том, чтобы высунуться из окна сильнее.              — Да? Тогда я могу идти, а ты подождёшь Диму?              — Нет, стой! — Олежа попытался проглотить свою гордость. — Открой, пожалуйста.              — Так-то лучше. Не забудь поблагодарить Диму потом.              Закрывая окно, Олежа снова и снова думал о том, что у него никогда ничего не получится. И что он продолжит пытаться.              Потому что альтернатива — навсегда остаться в комнате. И он на это согласен не был.