Манифест постоянству мироздания

      В паспорте у него, стараниями криворуких работниц роддома, было выведено идиотское «Олегсей Душнов». Его это не особо волновало — он все равно представлялся людям Олегом, потому что, во-первых, это нормальное, реально существующее имя, а во-вторых, потому что он не горел желанием рассказывать каждому встречному-поперечному историю своей жизни. Те, кто не любили лезть в чужие дела, спокойно принимали правила игры — или просто шли лесом.              Олег Душнов был, в общем-то, простым парнем. Без особых достижений, без особых увлечений и без особых целей. С неприметной биографией, вычурной строчкой имени в паспорте и синяками под глазами — когда от недосыпа, а когда от недоброжелателей. Причины разнились. Думать о них не хотелось — сил не было.              Четырнадцатилетний Олег прятал паспорт поглубже в сумку, в карман, подальше от человеческих глаз. Иногда раскрывал, спрятавшись в комнате, пялился на самого себя и чувствовал, как горло давит бессилие. Бегал взглядом по фотографии, плевался — с кудряшек, с острых скул, с худых плеч и с грязного лица. Несколько раз пообещал себе тогда, что обязательно будет выглядеть лучше, когда сменит паспорт. Фотографию сделает хорошую. И имя сменит.              Восемнадцатилетний Олег бежал учиться в Москву, надеясь, что жизнь наладится, изменится и перевернётся с кривых ног на усталую голову. Не будет одноклассников, смеющихся над каждым проколом, не будет дворовой компании, утаскивающей за гаражи пробовать сигареты («Ой, Гесей, ну чо ты как девчонка») и не будет отца, требующего от сына невозможного. Надеялся, что будет не больно, не пусто и не бессмысленно — надеялся, что что-то в Москве найдётся такое, чего не было в Питере. Чего не было в жизни в принципе.              В Москве Олег честно пытался учиться. Ему хотелось верить — до самого конца хотелось — что жизнь станет лучше, стоит только сменить место проживания. Что жизнь станет правильнее и легче, нормальнее и осмысленнее. Что мир вокруг изменится. Первый семестр Олег окончить сумел — кое-как и со скрипом, в ожидании лучшего завтра; но где -то перед началом второй сессии обнаружил себя лежащим на кровати, пялящимся в потрескавшийся потолок общаги и не знающим, как дальше жить. Существование представлялось сложным и непонятным, и найти ответ на вопрос о том, как его вынести, попросту не получалось. Из рук всё валилось с отчаянием, имя в паспорте оставалось таким же нереалистичным, а синяки под глазами становились всё глубже. Олег не подавался на отчисление — его исключили по причине непосещаемости и заваленной сессии.              Но мир не рухнул от того, что он лишился зачётки со студаком, — даже наоборот: жизнь заиграла новыми красками. В армии Олегу не особо понравилось, но там, по крайней мере, не надо было пытаться удержать всё в собственной голове — надо было только делать то, что скажут. «Философствовать надо было в вузе, а сейчас поезд ушёл», — высказали его товарищу за слишком каверзный вопрос. В армии было просто — думай по минимуму, делай по максимуму. Никаких размышлений о будущем, никаких вопросов — проблемы решаются по мере поступления и не выдумываются из воздуха. Пару раз его, конечно, отколошматили: «тебе же лучше — хоть сдачи научишься давать». Олег научился плевать в лицо, бить так, чтобы было больнее, и использовать всю остроту собственных выпирающих костей, чтобы нанести противнику как можно больший урон.              После армии он заявился домой, откуда его тут же погнали — не маленький уже, сам разберёшься. «Раньше надо было думать», — звенело на выходе. Олег не особо горевал — с родным городом его связывало очень мало, так что, собрав волю в кулак, он подхватил всё своё, что нашёл в квартире, и метнулся в Москву. Москва большая, ещё одного лишнего человека в себя точно впустит.              Вернувшись в Москву, Олег первым делом заехал к такому же отслужившему уже-теперь-бывшему однокурснику. Тот очень криво улыбнулся товарищу, предупредил, что приютит у себя ненадолго — и так прошел год. Олег, конечно, отмахивался на все вежливые и невежливые намёки: работу найду, съеду, занимать места не буду. Но конфликтов почти не возникало — в квартире он бывал редко, заваливался под вечер с собственными ключами и падал на раскладушку где-то в дальнем углу. Первые пару месяцев он честно пытался найти, чем заняться — выбирал себе новое место учёбы, но быстро плюнул на это дело; из работы нашел только вахту на каком-то складе, где исправно торчал пару раз в неделю, выполняя роль бдительного охранника. Платили мало, но зато хоть какие-то деньги — и ладно. Хватало на пиво, самое дешёвое курево, бакалею и тортик матушке друга в благодарность за содержание. На то, чтобы уйти, стабильно требовалось «ещё поискать».              Конечно, ему случалось ночевать и в обезьяннике. Почему нет? Образ жизни, который он вёл (который он не выбирал и которому не видел альтернатив), предполагал периодическое пребывание в полиции. Кто же виноват, что на драки люди предпочитают вызывать ментов? Олег сплевывал на землю кровь, гнулся, когда его запихивали сначала в машину, потом — в камеру. Хорошего ужина там можно было не ждать, конечно, но зато компания была уже привычная. Может быть, ему в какой-то степени самому было противно от происходящего; но, смотря на решётку обезьянника, Олег не мог не думать о том, что другого пути у него не было.              Местный участковый — дядя Эдик, как его привыкли называть на районе, — тяжело качал головой каждый раз, когда Олег снова оказывался у них в отделении. Вздыхал, потирал переносицу. Стабильно утыкался взглядом в паспорт. Дядя Эдик делал это при каждой встрече, будто бы каждый раз надеялся найти там что-то новое. Олег уже давно привык — даже не возмущался. Пустота в груди — не болезненная и не ноющая, но зловонная и затхлая — больше не возмущалась тому, что узнают. Что пошутят. Дядя Эдик хороший был дядька, на самом деле. Приятный. Ворчал, конечно, много, и постоянно пытался учить жизни (только что Олег там ещё не видел?). Иногда мог поднять глаза и долго смотреть на него — словно искал что-то. Олег к нему привык и даже прикипел. Дядя Эдик был частью неизменного уклада жизни — нового, Московского, железобетонного мирозданья.              — Прописка-то у тебя, Олегсей, Ленинградская, — сказал однажды дядя Эдик, поднимая усталые глаза из-под тяжёлых бровей. Вычитал это всё-таки где-то в паспорте — не заметил раньше, что ли? Или просто тянуло поговорить в тот раз? Олег не искал ответов на этот вопрос и не желал в нём копаться, равно как и давать остальным копаться в нём.              — Хуятская, — срифмовал в ответ. Дёрнул плечами, взвесил сказанное: кажется, всё-таки пережестил. Уточнил: — Какая разница?              — Что ж ты из города своего уехал? Там музеи… Театры… — в каждой фразе дяди Эдика сквозило сожаление, будто бы из Ленинграда уехал не Олег, а сам он лично. Может быть, дядя Эдик желал Олегу всего самого лучшего — просто показывал это странно. Выдавать подушку с одеялом было частью протокола — по крайней мере, так было сказано Олегу в первую ночь. А если бы это и была заботливая ложь, то Олегу об этом знать не хотелось. Он смотрел на себя в отражении туалетного треснутого зеркала, споласкивал огрубевшие руки ледяной водой и не думал себя жалеть. Жалеть там было ровным счётом нечего.              — Да города такого уже нет, бать, Ленинграда твоего, — повел плечами Олег тогда, в ответ Дяде Эдику. Расположился на скамье поудобнее, повернулся к стене. Впился взглядом в отсыревший бетон, запачканный дурацкой зеленоватой краской. Напомнил себе: грубить дядьке почём зря не стоит. Как-то это неправильно, что ли. Грубо и неважно. Олег просто устал от осуждающего тона и от причитаний. Устал от Питера и от Москвы. И дядя Эдик тут был совершенно не при чём.              «Питерский интеллигент». Что же ты такой культурный, из города музеев и театров, прохлаждаешься на московских окраинах да голубей гоняешь? Олегу хотелось ответить: «А не пошли бы вы все в жопу?» Хотелось вскинуть вверх оба средних пальца и напомнить: «Я здесь не для того, чтобы соответствовать вашим ожиданиям».              Дядя Эдик тяжело вздохнул. Пробормотал что-то себе под нос — кажется, он всё ещё пытался продолжать диалог, но Олег не реагировал — пытался убаюкаться под монотонный бубнеж. Что-то там про сына-ровесника, что-то про культуру в Питере, что-то про армию. Олегу не хотелось слушать. Хотелось просто спать.              Дядя Эдик не сразу понял, что его уже не слушают. Может, он и не ждал внимания — просто болтал сам с собой. Вскоре монолог угас. Дядя Эдик поднялся с места, порылся в шкафу и выудил оттуда подушку. Грузно пересёк комнатку, протянул Олегу между прутьев решетки — приляг, мол, на мягкое. Заботливо пожелал спокойной ночи — и щёлкнул выключателем.              Москва погрузилась в очередную промозглую ночь. Олег провел её в беспокойном сне, периодически подрываясь на месте — кошмары были слишком реалистичные, вылезали из головы, прыгали по стенам. К шести утра сил засыпать уже не было.              Дядя Эдик спал на диване напротив, прикрывшись прохудившимся пледом. Ровно в семь у него прозвенел будильник. Олег тоскливо наблюдал, как полицейский заваривает себе кофе, как листает каналы на небольшом ящике-телевизоре. Затем помог ему решить пару кроссвордов — чтобы получить очередную порцию старческого ворчания на тему «растраты мозгов». В девять утра Олега отпустили. Дали немного потянуться, размять плечи, вернули изъятое имущество и пнули на мороз.              Маршрут от участка до квартиры Олег зазубрил уже давно и надёжно. Прямо по улице, затем — направо, ещё немного, потом — подземный переход под большим шоссе. Оттуда — вглубь дворов по кривой дорожке… Мир не менялся — и, кажется, не планировал.              В переходе, как обычно, было полно людей. Они куда-то бежали, толпились, спешили и путались друг с другом, перетекая из одной безликой толпы в другую. Ветер заносил под землю озябшие октябрьские листья, кидал их под ноги, превращал асфальт с бетоном в клейкую грязную лужу. Пахло сыростью — за окном моросило который день. И всё, о чём мог думать Олег в тот момент, — тёплая квартира. Там ему, конечно, предъявят, что он опять приходит, когда ему вздумается, что это уже переходит все границы и что надо бы ему уже съехать… Но в углу стоит родная раскладушка с прохладным, воздушным одеялом, а под ней — заначка. Не алкоголя, а шоколада. Когда-то в школе он вычитал, что шоколад делает людей счастливее. Кажется, этот метод работал. Кажется, это было единственное полезное школьное знание.              Олег почти вышел из перехода, когда от стен вдруг отскочили игривыми звуками строчки:              — Комната — искра в перекрученном аде! Помнишь…              Олег резко остановился и прислушался. Сначала решил, что ему послышалось — только у него ведь было всё в порядке со слухом. Люди, проходившие мимо, попытались обогнуть его, поэтому он сделал шаг назад и развернулся в сторону голоса. Его обладатель стоял у стены, чуть поодаль от остального потока пешеходов — это не мешало людям делать большой крюк, пытаясь держаться от него как можно дальше. Они прикрывали лица, отворачивались, сосредоточенно утыкались в телефоны — словом, всем своим видом притворялись, что читающего для них как минимум не существует. Олег сделал ещё несколько шагов, чтобы поравняться с читателем, отошёл к противоположной стене и уставился, замерев напротив. Между ними с громким топотом проносился поток людей; Олег навострил уши, вслушиваясь.              –…под этим окном — впервые! — руки твои, засыпая, гладил…              Молодой человек — вряд ли он был старше Олега — залез на небольшую коробку, выставив вперёд руку, словно пародируя памятник Ленину. Внизу импровизированного постамента, вместо таблички, стояла картонка с размашистой подписью «Студенту на еду». Рядом валялась кепка — внутри блестела пара монет. Зрелище жалкое. Да и видок у выступающего был потрёпанный: пиджак, явно на размер больше, пестрил потёртостями и заплатами, не говоря уже про кислотный малиновый цвет; волосы были собраны в хвост (Олег мысленно фыркнул с их девчоночьей длины). Да и в целом парень выглядел бледно, словно стоял тут как минимум со вчерашнего утра. Но зато на лице — азарт, увлечённость.              Олег мог понять, почему люди от Поэта шарахались. Не разделяя их мнения, не думая отшатнуться — но понимал умом и осознавал причину. Поэт выглядел неопрятно, скандировал громко, мешал людям погружаться в собственные мысли. Но Олег не испытывал отвращения. Ему даже... Нравилось?.. Нет. Это очень сильное слово. Оно здесь явно не к месту. И всё же в Поэте было что-то притягательное — может, не его внешность, а голос? Может, его слова?              В школе Олег поэзию не любил. Она казалась ему нудной и скучной. Куча нагромождённых, заумных слов, которые надо было зазубрить за пару дней — чтобы что? Девочки томно вздыхали над письмом Татьяны, будь оно неладно, над Лиличкой, которую с таким упоением терзал переходный поэт, над Есениным… Возможно — Олег сам себе в этом перестал признаваться классе в шестом, — в поэзии было что-то как минимум приятное. Возможно, в ней было что-то интересное. Возможно, что-то, вызывающее внутри чувства. К седьмому классу у Олега закончились силы вчитываться в тексты длиннее, чем «Карта будня» Маяковского.              Одноклассник Олега однажды выучил на урок какой-то матерный стих кого-то из классических поэтов — за что получил двойку, выговор, упрёк… Одна из девочек спросила учительницу: ну что здесь такого? Разве «сука» — не литературное слово? И тоже получила двойку в журнал. Учительница краснела и злилась, а класс заливался смехом. На следующий день другой мальчик вышел к доске и громогласно объявил: «Вы любите розы? А я…»; закончить ему не дали — выгнали из класса. Однако матерные стихи пришлись Олегу по душе. Они вызывали улыбку и веселили. Сближали с автором — будто бы он был настоящим, реальным человеком, а не бюстом, с которым с таким обожанием готова была лобызаться учительница литературы. Они были, в конце концов, живыми. Тот одноклассник гордо зачитал Олегу полную версию «Роз» на перемене — Олег как мог запомнил. Иногда крутил в голове: каждый раз эти простые, грубые строчки неизменно веселили его. И — самое главное — такие четверостишья всегда были залогом успеха. В компании пьяных одноклассников, в армии или в подворотне — их чтение всегда сопровождалось громким хохотом, поднятой бутылкой пива и уважением окружающих: мол, вот он как, выставил учительницу литературы в дураках, а ненавистного Маяковского — гением. На посвяте, правда, стишков уже не оценили, но дела Олегу тогда уже не было. Сейчас же никого из бывших однокурсников он уже и не помнил — ни по имени, ни даже в лицо.              Кстати о Маяковском. Олег облокотился на стену, уставившись прямо на Поэта. Поймал вопросительный взгляд, быстро кивнул в ответ — мол, продолжай. Поэт продолжил, прикрыв глаза — а Олег вслушался. Это ведь Маяковский, верно? Слова только наперекосяк. Или Олег просто плохо помнил оригинал? Скорее всего, второе. Поэт читал дальше — делая громкие, жадные вдохи между словами, читал с невыносимой страстью и даже какой-то любовью. Каждое слово — гвоздём в сознание. Чётко и ясно. Олег даже ощутил (впервые за много лет), будто бы поэт, автор текста, говорит с ним на одном — русском — языке. Слова не теряли своего значения, вставали в строчки чётко и ясно и говорили о простом, человеческом. Интересно, чьей это было заслугой — давно почившего автора или, может быть, чтеца? Тот вдыхал в строчки жизнь ровно также, как Олег вдыхал в грубые четверостишья не менее грубые смешки. Слова другие, ощущения — те же. Искрами где-то внутри.              Нет, возможно, Олег не был равнодушен к поэзии. Возможно, даже увлекался ей в младших классах. Просто поэзия была сложной. Да, звучала складно, только пойди разбери — что там хотел сказать автор? Чёрт его знает, авторов этих. Выражаются как попало, говорят одно — подразумевают другое. Учительница литературы однажды сказала Олегу на это — в личной беседе, конечно, а то опять все засмеют, — что поэзию нужно уметь слушать. И нужно уметь услышать. Может, ему просто не хватает правильного чтеца. Олег предпочитал придерживаться мнения, что поэзия — это попросту бесполезная дребедень. Ворчал, убегал из класса, потому что задерживаться после урока — это постыдно и вообще удел отличниц с косичками, которые хотят что-то спросить. Олег на отличницу похож не был.              «Дым табачный воздух выжег», — пустился по второму кругу поэт. Олег прикрыл глаза. Опустился по стене на землю — на костюм плевать, закинет в стирку. А послушать ещё — хочется. Жаждется. Даже несмотря на ледяные, грязные плиты перехода, даже несмотря на грохот прохожих ботинок. Хочется ведь гораздо сильнее. Задержаться, вслушаться и погрузиться.              Дома ждёт личный, выжженный сигаретным дымом ад. Квартира-тюрьма, такая же маленькая и сырая, с разваливающимися железными балками раскладушки — словно обезьянник в миниатюре, для миниатюрных обезьян. Путь от полиции до хрущевки был глотком свежего (убитого автомобильными выхлопами) воздуха. В переходе было прохладно.              Олег слушал поэта ещё долго — пока вдруг не поймал себя на мысли о редеющем потоке людей. Поэт всё чаще поглядывал на часы. Стихи становились всё короче. В какой-то момент (где-то на «Послушайте! Если я срал на розы…») к поэту подошла какая-то женщина. И, судя по тону её голоса, намерения у неё были явно недобрые. Нахмурившись, Олег поднялся с земли (кости устало скрипнули и врезались в мысли) и направился в сторону зарождающегося конфликта.              —…как вам не стыдно так обращаться с классиками! С Маяковским! С самим Есениным, в конце концов!              — Какие-то проблемы, дамочка?              Она повернулась на Олега и набрала в грудь побольше воздуха. Видимо, она была готова разразиться речью, как типичная учительница литературы (возможно, это и была учительница литературы), поэтому Олег поспешил перебить её: шагнул вперёд, грозно склонил голову, взглянул исподлобья.              — Идите, куда шли.               Женщина сделала шаг назад. Раскрыла рот, пытаясь возразить, но тут же захлопнула его. Возможно, она решила, что у Поэта есть «крыша». Возможно, её просто напугал внешний вид Олега. Возможно, она решила, что одна не выстоит против двоих. Но она сдалась — вскинув гордо голову, двинулась прочь, цокая небольшими каблучками в такт быстрым шагам. Поэт глянул ей вслед: хотел было что-то сказать, но Олег повёл плечами, грубо его прерывая.              — Не за что, — и быстро направился дальше. На Поэта не оборачивался, а тот не спешил пойти следом. Олег краем глаза заметил движение: видно, Поэт убежал, подхватив вещи.              Вылез из перехода — в лицо ударило солнце. Усталость упала на лицо. Олег чуть повёл плечами, разминая уставшие кости. Пнул валявшийся под ногами камень — тот ударился о колесо взревевшей сигнализацией машины и ускакал в кучу осенних листьев. Олегу хотелось курить, пить и спать. И немного — совсем капельку — хотелось думать о прекрасном.              …Проснулся он только под вечер. Сцепил озябшие пальцы — отопление отключили, а лишнего пледа на него (как всегда) не нашлось. За окном уже темнело, за стеной раздавались разговоры, звенели ложки с ножами: — это люди, жили обычной человеческой жизнью. Не хорошей и не плохой. Олег вслушался в их звуки, пытаясь разбудить сознание. Они обсуждали что-то простое, промелькнувшее в новостях, обсуждали житейское и приземлённое. С кухни тянуло запахом ужина. Олег принюхался: картошка. Люди оставались людьми — мир за окном оставался монолитом. Люди ели на ужин отварную картошку с голубцами, запивали чаем из пакетиков. Смотрели по телевизору новости и сериалы. Мир за окном трещал по швам: по телевизору пугали терроризмом, кризисом, стрессом и отсутствием рабочих мест.              Олег ввалился на кухню — поймал на себе несколько осуждающих взглядов. Люди поднимали на него глаза, хмурили брови, смотрели через него — не разглядывали человека. Присматривались к оболочке, заспанной и побитой, а затем отворачивались, возвращаясь к своим делам, — прокатывали между зубами остатки отвращения. Олег извинился перед всеми рассыпчатой фразой (так было нужно, правильно и вежливо и так говорили в нём остатки человечности), взял себе картошки в побитой тарелке (обжёг пальцы о край кастрюли, почти что сматерился — не при хозяйке) и ретировался курить на зябкий балкон. Пар от картошки щекотал нос — в голове щекотались мысли. В горле щекотало желание курить.              Октябрь грозил перетечь в ноябрь, тот — в зиму, та — в Новый год, и так по кругу. Откуда-то с кухни донеслось возмущённое «Когда ты его наконец выдворишь?», и Олег мысленно отметил, что надо будет утром зайти в булочную и купить хозяйке пирожных. Мир оставался прежним, несмотря ни на какие угрозы. Привычный уклад вещей застыл на горизонте массивным булыжником и двигаться никак не собирался.              Олег быстро умял ужин — и нетерпеливо закурил. Пальцы тряслись — то ли от холода, то ли от ломки. Резко, почти жадно затянувшись, он стряхнул пепел прямо на тарелку: сам потом отмоет, главное, что не из окна. С балкона было видно, как темнота окутывала район: падала на зажигающиеся огни невысоких многоэтажек, отражалась в сонных окнах и остывала. Электропровода резали небо на бесконечные шахматные клетки. Всё выверенно, всё — одинаково. Где-то между ними промелькнули и тут же исчезли птицы. Олег поймал себя на мысли, что скучает по питерским чайкам.              Сизиф катил камень мироздания в гору. Гора и не думала двигаться к Магомеду. Олег должен был идти на работу. В коридоре его снова поймали неудобными вопросами о жизни и финансах. Олег в очередной раз махнул плечами, пообещав расплывчатое «скоро», сорвал с вешалки кофту — и вышел как можно быстрее. На небе зажигали звёзды — но кому это было нужно?              Полсуток спустя, разминая в кармане грязный полтинник, Олег снова свернул в переход. Пусть дорога и не требовала этого, пусть это был лишний крюк — ему хотелось пройти там. Хотелось абсурдно и безумно сильно — его туда что-то манило. Сознание трубило об этом «что-то» всю ночь, будто бы это был оставленный включённым утюг или потерянный паспорт. Олег старался не придавать значения тому, как сильно ему хотелось в переход — он просто пошёл, ведомый тянущим чувством в груди.              Почти разочаровался, когда не нашёл никого в переходе. Встал у стены, закурив: уходить не спешил. Дал своему «что-то» время: может, оно ещё объявится, даст о себе знать. Не могло ведь оно появиться один раз и не могло же оно сдаться после одной неудачи. И «что-то» не сдалось: ровно в половину десятого утра влетело, взлохмаченное, в переход, установило свою коробку-табуретку. Взгромоздилось на неё, как памятник Пушкину, оправило лацканы бархатного плаща, прокашлялось. Увидело лицо Олега в толпе — неизменное, заинтересованное, усталое — и улыбнулось.              Олег помял между пальцев купюру. Она была отложена специально на сигареты, но курево Олег мог купить всегда, а вот возможности послушать больше могло и не выпасть. Громогласно, неожиданно, без какого-либо вступления, Поэт начал читать стихи. В этот раз — что-то простое и знакомое. Олег попытался закопаться в воспоминания, вытащить из них что-то похожей формы — почти нашёл в груде пыльных ящиков прошлого. Кажется, это был Пушкин?              «Духовной завистью молим, в пустыне жалкой я влачился…».              Олег не чувствовал никакого стресса от жизни  — всего лишь постоянную тяжесть, простую усталость. Руки, налитые свинцом — свинец иногда подрывал помахать кулаками, а иногда — утягивал к земле. Олег тогда покорно ложился на что-то помягче и закрывал глаза — отдавался течению. Но сейчас… мышцы расслабились, а в голове расстелился туман. Приятный, мягкий. Никакого лишнего гула. Внутри не чернело и не кололо. Такого не было уже очень давно.              Олег ощущал… умиротворение.